– Скажу, что мне не стыдно ни за одну написанную мною строку, если говорить о выраженной в ней мысли или чувстве. Стыд за несовершенство исполнения бывал и бывает, особенно это относилось к ранним вещам. Это означает, что я так и думал, когда этот текст писал. Так и чувствовал. Иной раз со временем эти мысли и чувства могли видоизмениться. Но редко и не так уж сильно. Я те стихи помню. История их создания такова. Это было в 1969 году, когда страна готовилась к 100-летнему юбилею Ленина. Мне было тогда 28 лет, и я уже шесть лет писал стихи, писал очень много, начинал писать прозу – но ни одна строчка не была напечатана, несмотря на неоднократные попытки обращения в разные редакции. Отмечалось формальное умение, не отказывали и в образности и вообще – признавали за стихи. Но… Были они все какие-то грустноватые, элегические и «далёкие от жизни». И в них совершенно не было так называемой «гражданственности». И тогда я решил написать поэму о Ленине – то есть высказать своё к нему отношение. Это были 12 стихотворений, связанных одним коротким сюжетом: Ленин идёт пешком с квартиры на Сердобольской в Смольный, чтобы руководить восстанием вечером 25 октября 1917 года. Но по сути это была поэма о человеке, не боящемся взять ответственность на себя и сознающего громаду этой ответственности. А отнюдь не портрет авантюриста. Так я тогда о нём думал, так думаю и сейчас. Я не знаю, гордиться ли мне этими стихами. Но я определённо горжусь тем, что эта поэма полностью никогда не была опубликована, а в печать проникли только два стихотворения из неё, причём – клянусь Богом! – не с моей подачи. Мне бы в голову не пришло подавать стихи в «Библиотеку поэта», мемориал лучших стихов на русском языке, как она была задумана. И это при том, что образ Ленина там явно героический. Но то – да не то! Об этом мне два часа говорили два советских поэта – Всеволод Азаров и Вячеслав Кузнецов, – которым я её показал. Разбор был убийственный. Я совершенно не так трактовал историю, Ленина, Октябрь, по их словам. Пафоса в этих стихах многовато, это да. И вообще я был романтичнее тогда. Надо бы разыскать и перечитать её всю. Я не видел её лет 30. После этого я стихов о Ленине не писал.
– Но любопытно, что ваше отношение к Ленину не очень изменилось за эти 30 лет.
– Я многое уже тогда понимал касательно советского строя, но Ленин оставался последней соломинкой утопающего. Это у многих так было. «Ленин слишком рано умер», «Ленин бы этого не допустил», «Идеи Ленина грубо исказили». И т.п. Причём я и сейчас нахожу в этих предположениях достаточную долю истины и знака равенства между Лениным и Сталиным не ставлю. Но не уверен, что Ленин добился бы успеха. Ленин был политический фанатик, а Сталин – фанатик власти. Ленин напрямую вышел из народовольцев – людей, которых я безмерно уважал и увлекался ими.
– И даже писали о них…
– Да, в 1978–1986 годах я работал над единственной в моей жизни заказной прозаической вещью в серии «Пламенные революционеры» – повестью о Людвике Варыньском, умершем в Шлиссельбурге в 1883 году в возрасте 33 лет. Это польский Ленин, по существу. Создатель первой в Польше (русской Польше!) партии рабочего класса «Пролетариат». В России тогда действовала «Народная воля». Сегодня в Польше о нём предпочитают не вспоминать. Кстати, и этой книги отнюдь не стыжусь, а профессионально даже горжусь ею – тем, что сумел её сделать, не будучи историком. Вышла она в 1987 году тиражом 200 000 экземпляров.
– Были времена, да… Хорошо, с Лениным и народовольцами разобрались. А как вы в целом из дня сегодняшнего видите революцию и сам советский проект?
– Я и сегодня не употребляю такого выражения, как «октябрьский переворот». Те, кто говорит о перевороте, мало представляют себе Россию. Перевернуть её горсткой людей невозможно. Тем более удержать в перевёрнутом положении. Это несерьёзно. Октябрь был закономерен, Октябрь был даже в какой-то мере необходим России, и она его оплатила сполна. Что касается СССР, который я тоже не могу назвать «проектом», разве что проектом Господа Бога, то это вопрос ещё более серьёзный. И отношусь я к нему именно как к проекту Господа Бога. Неудачному, но задуманному смело. Потом он увидел, что не получилось, и потерял к нему интерес. И всё покатилось не по-божески. Туда, где мы сейчас находимся и что разные люди пытаются выдать за вершину цивилизации и демократии.
– Если судить по времени написания, то три ваших главных романа – «Потерянный дом», «Фигня» и «Государь всея Сети» – создавались с перерывом в десять лет: 87-й, 97-й, 2007-й. Случайно получилось или это своеобразный человеческий цикл, когда происходит обновление мировоззрения? Да и для нашей страны два эти десятилетия, с 88-го по 98-й и с 98-го по ушедший 2008-й, были далеко не случайными.
– Захар, с романами не так просто. На самом деле первым моим романом я считаю «Лестницу». По теме, проблематике, художественному наполнению. Но она писалась в те времена, когда объём романа в 10 листов был «несолиден». Роман должен был быть как минимум вдвое толще. Мы помним эти кирпичи советских романов: «Кавалер Золотой Звезды» или «Далеко от Москвы». Потом появился жанр «маленького романа». Его ввели эстонцы, кажется, Энн Ветемаа был первым. Но «Лестницу» нарекли повестью. А «Фигню» я никаким «главным» романом не считаю. Это роман-шутка. Он появился, когда каждый писатель почувствовал на своём горле железную хватку коммерческой литературы. И я сказал себе: «Вы хотите фигню вместо книг? Получите». Но себя не обманешь. В процессе увлёкся, и юмор пошёл по своим абсурдным законам. Считаю эту вещь самой смешной своей работой – и самой абсурдной. Ни о каком коммерческом успехе речи не было – такой юмор миллионами «не хавается». Издал сам тиражом в 1000, потом «Амфора» издала то ли в 3000, то ли в 5000. Это не провал, но и не Акунин. Так что «Фигню» будем считать удачной шуткой гения, оставшейся незамеченной. А вот «Государь…» действительно свидетельствует о некоторых сдвигах в мировоззрении. Понаблюдав процесс становления «демократии» и строительства капитализма в России, я пришёл к выводу, что абсолютная монархия есть самая лучшая для России форма устройства общества. Не декоративная, как в Швеции или Великобритании, а именно абсолютная. Казнить и миловать. Царь-батюшка. Последняя инстанция на земле, куда можно податься «бедному крестьянину». Ибо в России должен править не закон, а справедливость. Толпа (Дума, собрание) не может быть выразителем справедливости. Носитель и выразитель справедливости один – и ему нужно безоговорочно верить. И любить. Собственно, на любви и основывается эта вера. Конструкция абсолютно утопична, но она могла бы работать при истинной вере в Бога (и его наместника на Земле) и при идеальном основателе новой династии, каким я избрал мальчика Кирилла. Его ни в коем случае нельзя выбирать. Кто может выбрать, может и сместить. Его выбирает Провидение (в данном случае Богородица). Специально прошу редакцию не считать вышеизложенное бредом, но концепцией. Концепция может быть бредовой, но это другой вопрос. И по сути ничего не меняет. Ни одна моя вещь не вызывала столь противоречивых толков. От «самой худшей книжки, которую я держал в руках» (верю, верю, как говорил Жеглов), до самых лестных эпитетов и премии Стругацкого (отнюдь не монархиста!). Но о сути, которую я сейчас вкратце изложил, почти не писали. У меня, очевидно, есть странное свойство прятать главное в сюжетные коллизии и юмор. Мне так интереснее, конечно, но читатель либо не замечает, либо тоже считает «хохмой». Самодержавие на Руси – хохма. Как вам это нравится? А сколько веков оно стояло? Да и не прерывалось никогда и дальше, ибо любой наш правитель по сути был царём. И последняя передача власти произошла в этой традиции – от отца к сыну, пусть и в фигуральном смысле. Если бог даст, хочу написать (должен написать) ещё два романа. Один станет завершением трилогии «Лестница» – «Потерянный дом», сейчас он потихоньку сочиняется. И ещё один, прожитый и придуманный давно. Но слишком много других дел и обязанностей.
– Из тех вещей, что написаны вами, какую вы ставите выше всего? Дмитрий Быков в числе самых любимых своих книг и самых лучших образцов мировой литературы вообще называет «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». Но это, пожалуй, не самая известная ваша книга. Насколько, кстати, был сопоставим успех той или иной вашей книги и её ценность для вас?
– Самая известная моя книга, безусловно, «Путешествие рок-дилетанта». Её читали все молодые люди, которым в 1990 году было от 13 до 30 лет и которые любили рок-н-ролл. А тогда его любило всё это поколение. Книжка тиражом 100 000 экземпляров разошлась в два дня. Но это был предсказуемый успех, который я готовил несколько лет, публикуя свои «Записки рок-дилетанта» в «Авроре» и весьма способствовав повышению тиража этого журнала до одного миллиона двухсот тысяч экземпляров.
Посему к этому успеху я отношусь спокойно, и он меня как прозаика даже печалит. Мне кажется, в других моих книгах сказано больше. Не по материалу, а по сути жизни. Даже в книге «Дитя эпохи», которую я писал, будто балуясь и стараясь развлечь читателя. Ну, как за столом рассказывают анекдоты и смешные истории. Однако она по популярности, пожалуй, почти достаёт «рок-дилетанта». Больше всего читались, переводились на другие языки и даже экранизировались повести «Лестница» и «Снюсь». Несколько обидно за «Потерянный дом». К сожалению, число читателей, способных адекватно воспринять эту книгу, убывает естественным путём. Я писал энциклопедию русской городской жизни второй половины XX века. Действие романа происходит в 1980 году, там множество типов, и там вопрос отношения моего поколения к социализму и коммунизму решается не столь однозначно, как в выходивших параллельно «Белых одеждах» или «Детях Арбата». Спичечный «Дворец коммунизма», сжигаемый героем после тяжкой болезни, как бы в припадке, это всего лишь уничтожение символа. Но остаётся народ со своими печалями, и никуда не делась идея соборности и единения, ведь финальная сцена празднична и светла. А те типы, из которых уже через несколько лет вышли наши первые олигархи и «властители дум» (чиновник Зеленцов, коллекционер Безич, андеграундные поэты), выписаны с издёвкой. После этого романа я понял, что вся наша критика ничего не стоит. Они не захотели этого прочесть, потому что прочесть и понять это в 1987 году было «немодно». Но за роман этот я спокоен, он никуда не денется, думаю. Только читать его будут несколько иными глазами.
– Я искренне отношу вас к числу русских писателей, обладающих настоящим чувством юмора. При всём при этом нашу светскую «смеховую» культуру я не очень понимаю. Меня не смешат Аверченко и Тэффи, мне с детства был поперечен юмор Зощенко, меня никак не радуют шукшинские чудики… (Хотя никто из перечисленных и не собирался людей смешить или радовать.) Однако я безусловно признаю, что всё вышеназванное – литература. Но вот, скажем, «Легенды Невского проспекта» Веллера – тут уж помилуйте меня: это же мучительно не смешно. Откуда такой устойчивый интерес к этой и прочим поделкам, когда, скажем, был действительно остроумный Сергей Довлатов? Короче, я тут вроде бы рассказал о себе, но на самом деле спросил вас о русском юморе в литературе.
– Тут всё просто. С одной стороны, либо юмор есть, либо его нет. Другая же сторона юмора настолько темна и загадочна, что требуются тома исследований. Почему смеются люди? Потому что смешно. А что такое смешно? Почему им вдруг сделалось «смешно»? Люди смеются не потому, что «смешно». Они смеются от удовольствия. А так как удовольствия у всех разные, то и смеются они над разным и по-разному. Кто любит попадью, а кто и попову дочку. Я смеюсь над текстом, когда испытываю эстетическое удовольствие от неожиданности и точности фразы, от неожиданности и точности ситуации, от точности изображения состояния героя и интонации автора. Точность – главное слово. Поэтому весь литературный юмор, который я люблю, основан на этом: Гоголь, Булгаков, Искандер, Конецкий, Довлатов. Неожиданная точность, за которой виден ум писателя. Чехов попросту определял юмор как признак ума. Но есть ещё и эстрадный юмор, построенный по законам репризы – эффектной концовки, перевёртыша, кунштюка. Скорее, это относится к остроумию, а не к юмору. И остроумные mot мы тоже слушаем с удовольствием. Общепризнанным королём тут является Михаил Михайлович Жванецкий. Но напечатанные в книге, его тексты сильно теряют. Просто не надо одно принимать за другое. В эстрадной шутке необходим элемент пошлости. Именно необходим! Без него шутка не покатит. Перенесённая на бумагу пошлость обнажается и вызывает чувство неловкости, но отнюдь не улыбку. На эстраде же многие и с успехом эксплуатируют пошлость. Поэтому «Легенды Невского проспекта» я отношу к неудачной попытке Веллера перенести эстрадные приёмы в литературу. Но публика не заметила и съела. Я ограничился чтением одного рассказа и книжку отложил. В ней, кстати, нет того, без чего юмор вообще невозможен, – чувства самоиронии. А вообще давным-давно известно, что клоуны бывают рыжие и белые. В литературе и цирке царствуют рыжие, а на эстраде – белые. Но вообще мне трудно судить об уровне эстрадного юмора, потому что, напуганный его образцами, я немедленно переключаю канал телевизора, когда вижу что-то «юмористическое».
– Александр Николаевич, если мне память не изменяет, в наступившем году вы имеете все основания отпраздновать сорокалетие литературной деятельности: если отсчитывать от первой публикации. Путь долгий. Как вы его оцениваете?
– Как провальный однозначно. Я должен был написать ряд вещей. Но ряд оказался длинным. А путь – коротким.
– Краткий и мужественный ответ. Но… вы всё-таки переживали моменты писательского счастья?
– Наивысшие моменты хорошо описаны Пушкиным и Блоком. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» (кажется, после «Бориса») и «Сегодня я был гениален» (Блок после «Двенадцати»). Оба могли ошибаться. Но мне больше нравится пушкинское озорство. Пару-тройку раз и мне случалось произносить это шёпотом. Острая же писательская печаль никогда меня не покидает.
– Хорошо, это литература, а есть ещё жизнь. Просто жизнь. Возможно, это разные вещи. Александр Николаевич, вы можете сказать вослед за Бродским: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной»?
– Нет, не могу. Могу сказать вслед за Окуджавой: «Давайте жить, во всём друг другу потакая, – тем более что жизнь короткая такая». Вопрос о длине жизни слишком серьёзен и сложен, чтобы его здесь поднимать. Это объект дуалистический, то есть обладающий противоположными свойствами. Она и длинная, и короткая.
Беседу вёл Захар ПРИЛЕПИН
«ЛГ» -Досье
Александр Житинский родился 19 января 1941 года в Симферополе в семье военного лётчика. Среднюю школу окончил с золотой медалью во Владивостоке в 1958 году. В 1965 году с отличием окончил Ленинградский политехнический институт, по образованию инженер-электрофизик. Публикуется с 1969 года. С 1978 года Александр Житинский – профессиональный литератор: писатель, сценарист, издатель. С 1979 года – член Союза писателей, с 1986 года – член Союза кинематографистов. Автор многих книг («Дитя эпохи», «Потерянный дом, или Разговоры с милордом», «Государь всея Сети» и других), а также сценариев к нескольким художественным фильмам («Переступить черту», «Время летать», «Когда святые маршируют» и другим). В 1981–1990 годах активно участвовал в жизни отечественной рок-музыки. Организатор рок-фестивалей, автор книги «Путешествие рок-дилетанта» (1990). Возглавляет издательство «Геликон». В июле 2007 года стал директором Центра современной литературы и книги в Санкт-Петербурге.
Литературная газета