Человек без свойств. Какой может быть (авто)биография сегодня

Михаил Котомин беседует со Львом Данилкиным.

В преддверии февральской сессии фестиваля «Контур» генеральный директор издательства Ad Marginem Михаил Котомин расспросил Льва Данилкина об одной из ключевых гибридных форм бытования литературы — биографии. Именно в этом жанре стал писать сам Лев, когда-то активно участвовавший в литпроцессе 2000–2010-х годов в качестве критика, а теперь использующий биографию как литературное пространство, позволяющее преодолеть тонкую стенку между теорией и практикой. С разрешения #газетаконтур, для которого было взято это интервью, «Горький» публикует его текст.


Михаил Котомин: Лев, еще в начале XX века Мандельштам сетовал на катастрофическую гибель биографии современников, что лишает роман необходимого топлива. Что можно сказать о биографиях наших современников? Насколько сложно отыскать героя сегодняшнему романисту?

Лев Данилкин: Я, честно говоря, не взялся бы ни разделить озабоченность Мандельштама на этот счет, ни присоединиться к его сетованиям: и то, и другое выглядело б малость анекдотически: «болгары восхитились» и «болгары высказали опасения». Мне кажется, проблема не в дефиците биографического материала, а в скудности форм работы с ним, в клишированности техник. Сейчас есть всем интуитивно известный канон «нормального ЖЗЛ», «нормального романа», и, каким бы невероятным ни был материал, все равно все сводится к Википедии, анимированной зажеванными кусками несобственно-прямой речи — этого стандарта нынешнего акунинско-быковского. Вот поэтому не горит, не потому, что топлива мало.

МК: В то же самое время биографии чудаков прошлого растут в цене. Из чужих дневников и писем добывает материал и перерабатывает в свой faction Флориан Иллиес, великие маргиналы в диапазоне от Генри Дарджера до Вильгельма Райха и Кэти Акер становятся героями биофикшен Оливии Лэнг. Насколько неисчерпаем этот ресурс?

ЛД: Я не думаю, что обнаружение какого-нибудь ресурсного клондайка автоматически означает, что книжка, считай, уже у тебя в кармане. Чудаков и эксцентриков больше, чем нам кажется, и многие из них сочиняют не то что дневники и письма — целые романы. Проблема не в том, чтобы найти какого-нибудь психа с многотомником, а в том, как придумать способ рассказа про него. Ну, условно, вы натыкаетесь на Лимонова: боже, какой персонаж! какой материал! какие ресурсы! Быстро, однако ж, выясняется, что персонаж-то придумал, как сочинять про себя, а биограф, уверенный, что такой материал сам вывезет, просто старательно, с деталями и сносками, составил протокол о событиях на основе выуженных непосредственно в источнике данных. Я боюсь, если дела будут и дальше идти по такой схеме, то рынок биографий чудаков прошлого однажды сильно скорректируется. Это не означает, естественно, что у условного «Лимонова» есть иммунитет от преследования посторонними биографами, — нет, и его можно взять в клещи, но для этого нужно описать его жизнь совсем не так, как это сделал он сам. Нужно придумать язык — и свой трюк для того, чтобы утащить материал у героя, превратить его имущество в ваше.

МК: И как ты сам выбираешь героев для своих разысканий?

ЛД: Я хотел бы ответить, что у меня есть какая-то осознанная стратегия выбора и что я рационально ориентируюсь на рыночную конъюнктуру. Но, боюсь, на деле это не так и выбираю я скорее как необученный попугай вытаскивает бумажку с номером, — наобум, какая приглянулась. Есть какая-то «химия» между тобой и персонажем: «влюбился» — ага, тащи номерок, не задумываясь. Оценят ли плоды этой химической реакции еще какие-то третьи лица? Я начинал свой путь в этом бизнесе с биографии Проханова, поэтому еще на старте подозревал, что мне грозит хронический дефицит потенциальных читателей, который будет усугубляться по мере того, как герой продолжит публиковать новые автобиографические романы. Но просто я знал, что эта книга должна быть написана, потому что был уверен, что феномен Проханова — лучший из возможных ключей к истории послегорбачевской России, и к ее будущему тоже. Которое теперь уже наступило и подтвердило все мои предположения — и касательно точности выбора персонажа, и относительно степени упорства потенциальных читателей, которые так и не пожелали заявить о своем существовании (возможно, это абсолютный ворстселлер за последние 15 лет, — как издатель этой книги, ты можешь подтвердить этот факт).

МК: Биографии — жанр не менее древний, чем реалистический европейский роман. Как бы ты обозначил важнейшие вехи его истории?

ЛД: Честно говоря, «общепринятая» история жанра выглядит скорее как набор «грейтест хитс» и мало что объясняет: Плутарх — Вазари — «Исповеди» Августина, Руссо, Толстого — Босуэлл / Джонсон, Эккерман / Гёте — ну и дальше, условно, сегодняшний формат «крепкого ЖЗЛ». Я б плясал от прагматики, то есть от вопроса: «Биографии — зачем? Для кого?». Был период, когда биографии создавались в дидактических целях, по модели статуй замечательных людей, — чтоб послужить образцом поведения для читателя, «сделать благородных людей еще более благородными». Плутарх, кстати, уже тогда понял, что дело не только в материале, а еще кое в ком, у него есть про то, что надо принять героя «как дорогого гостя в своем доме» — в своем! — и вот это его главный трюк, а не расстановка персонажей по парам.

Дальше жанр, как это всегда бывает, менялся вместе с обществом; в буржуазную эпоху, с ее новыми медиа, возник институт звезд, селебрити. И одновременно у «обычного человека» появилось гораздо больше возможностей прожить свою жизнь как-то необычно — отсюда потребность не в ролевых моделях, а в каталоге возможностей: читая биографии футболистов, биологов, дизайнеров, предпринимателей, артистов, вы изучаете рынок чужого опыта: а не инвестировать ли мне усилия в такую-то сферу, как Х, или в такую-то, как Y, — что из этого получится?

То есть эволюция жанра — это несколько процессов: с одной стороны, избавление от служебных функций — морализма, дидактики; с другой — демократизация «материала» (от Микеланджело до «биографии» какого-нибудь десятилетнего ребенка с двумястами миллионами подписчиков). У меня нет точных данных, но, думаю, за исключением таких феноменов, как «Гарри Поттер», биографии сейчас продаются лучше романов. Все это часть другого большого процесса — выхода из романтической парадигмы, где роман — жанр, транслирующий культ гения и воображения, — центр и вершина, а все остальное на периферии. Сейчас происходит значительное продвижение биографии от периферии к центру в иерархии литературных жанров.

Итогом этих процессов стала и внутренняя трансформация жанра. Барнсовский «Попугай Флобера» — это все-таки роман или все-таки биография? Сомкнулось все; по сути, нет границ, стерлись.

МК: Зачастую современные авторы-биографы анимируют своих невыдуманных героев фикшен-приемами, примеряя законченные биографические сюжеты к современным или вымышленным реалиям. Чего в этой анимации больше: метода, позволяющего глубже вникнуть в своего героя, или логики нарратива, превращающей все в литературное произведение, сказ?

ЛД: Шут его знает, лучше б на конкретных примерах. Я думаю, биограф сознательно проделывает работу по остранению наличного материала. Какие уж трюки он там выдумает, как именно будет деавтоматизировать восприятие материала читателем — который мог бы ограничиться Википедией, но ради чего-то полез же в книгу — это кухня литературная. Ты можешь, добиваясь «атмосферности», имитировать языковую среду, которую читатель должен «почувствовать» (очень сомнительно обычно получается); можешь попробовать «помакать» своего персонажа в заведомо чуждую ему, анахронистическую среду, как в нестандартные обстоятельства: а как он был бы там? а там? а у нас, а прямо сейчас чтоб? Это может выглядеть очень вульгарно, но если это ради того, чтобы ухватить инвариант характера, — почему нет.

В идеале «анимация» — это что-то вроде сфумато на ренессансных портретах, которые оказались революционными, потому что изображаемая фигура вступила в настолько тонкое взаимодействие с ландшафтом, с природой, с пейзажем, что возникла такая живая дымка, внешнее проявления эффекта магического, оживляющего взаимопроникновения человека и пейзажа, героя и среды.

МК: Рейчел Каск, автор трилогии «Контур», считает, что сама идея литературного героя, персонажа, с которым должен соотносить себя читатель, — это отжившая конструкция, не описывающая современные формы жизни. Мы все в каком-то смысле стали персонажами, но новых нарративов, не имеющих ничего общего со старыми техниками сюжетостроения. Насколько это замечание верно для тебя? Возможна ли книга о скучной или фабульно бессобытийной жизни?

ЛД: Каск — мне нравится ее апатичность, снулость, приторможенность. Я готов — так же апатично — согласиться, что современные формы жизни требуют именно такого нарратива, почему нет. Почему это именно «новый» нарратив — загадка, это все ведь, как сказал бы Максим Максимыч, чай, французы ввели моду скучать, Уэльбек? Но что будущее за такими рассказчиками, как у Рейчел Каск, я готов признать. Пожалуй, даже здесь, в РФ, в особенности: весь этот культ государства — всезнающего, всевидящего, всемогущего... И поскольку выслушивать постоянно растущие претензии этой организации — а они и из литературы слышны, которую по-прежнему выдают за «хранилище кодов национальной идеологии» и все такое, хотя на деле все уже давно не так, — очень утомительно, гораздо естественнее провести будущие годы в обществе кого-то апатичного и холоднокровного, не выдающего себя за всезнайку; это как мокрое полотенце на голове, такой простейший антидот от всего вот этого.

Касательно «соотнесений» — автора, читателя, персонажа, кто на ком стоял: я думаю, искусство биографии (в ее, видимо, отживающей форме) — это искусство создавать и описывать драматические отношения между образом героя и образом рассказчика, искусство найти одного и сконструировать — не обязательно выдумать — другого так, чтоб он выполнял свою миссию именно для конкретного текста. И герой, и рассказчик (и в идеале читатель) должны в начале быть одними, а в финале измениться, стать другими. То есть рассказчик — очень важная фигура для меня, но важная структурно, это не значит, что книжки, которые я пишу, — это криптоавтобиографии, что это такие сложносконструированные зеркала, которые «помогают мне разглядеть в себе что-то такое, чего я не знал раньше», и все такое. Абсолютно нет. Смысловая иерархия никуда не девается: герой — это герой, а рассказчик — всего лишь рассказчик.

Возможна ли книга о скучной или фабульно бессобытийной жизни? Ну а возможен ли портрет обычного человека? Ну, я не буду тут сейчас трещать за Вермеера с Рембрандтом, это как-то совсем уж клише. Но — конечно да. И тут опять же трюк — не только в самом персонаже, который может быть редуцирован до геометрии, до структуры или даже до точки, координаты, а — в окружении, в среде: когда есть «отношения» — необязательно драматические, гармоничные тоже могут быть — с другими людьми, с предметами, с ландшафтом, с цветами, с небом, с воздухом, со светом — тогда возможен и портрет.

Автор
Беседовал Михаил КОТОМИН
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе