Хитроумный идальго из Ламанчи всегда с нами
А-а, Дон Кихот? Знаем, знаем. С ветряными мельницами сражался…
Без чего-нибудь в таком духе, звучащего со снисходительной усмешкой, как говорят о людях не от мира сего, и в ХХI веке не обходятся наши вольные кухонные и дачные пересуды о литературе.
А так ли уж стоит спешить с этим самохвальским «знаем, знаем»?
Не присмотреться ли повнимательней к облику этого человека, что-то самое важное о котором классик нашел нужным подсказать нам уже в заглавье своего сочинения: «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»?
Хитроумный!
В полном согласии с автором, написавшим острую и забавную пародию на все еще популярные в его времена рыцарские романы, игру с читателями затевает и его герой – идальго из провинциальной Ламанчи Алонсо Кехана по прозвищу Добрый.
В одной из назидательных бесед с оруженосцем Санчо сам идальго так разъясняет смысл и расклад сил в этой отнюдь не безобидной игре для взрослых – и начинает он как раз с них, с тех злополучных мельниц.
В облике ветряных мельниц, давайте его послушаем, мы, говорит он, побеждаем гордость.
И дальше: великодушием мы побеждаем зависть.
Самообладанием – гнев.
Воздержанностью в пище боремся со склонностью к обжорству.
Неустанными скитаниями – с леностью.
Особу по имени Альдонса Лоренсо из Тобосо наш кабальеро если когда-нибудь и видел, то разве что мельком – и влюбился в нее, свою прекрасную даму Дульсинею Тобосскую, как человек с богатой фантазией, просто поверив с порога упорным слухам о ее уме и красоте.
Внимательный читатель романа не станет спешить отшучиваться от Дон Кихота теми «знаем, знаем» еще и потому, что идальго из Ламанчи затеял игру, отнюдь небезопасную для собственной жизни.
Дон Кихот ведь странствовал во времена всесильной инквизиции и ее подручных на местах, из полиции нравов с ласкающим слух названием Санта Эрмандад - Святое Братство. Сравнивая ее бдительных стрелков с карательными отрядами опричнины при Иване Грозном, историки напоминают, что инквизиция властвовала над душами испанцев вплоть до наших пушкинских времен.
Даже и просто по примечаниям к роману его научных консультантов мы узнаем, что при Сервантесе под высочайший запрет попадало всё, что только можно было запретить.
За неискреннюю исповедь в храме или споры о Священном писании в собственном доме, за одно только сочувствие еретикам, подвергали мрачной церемонии публичного обвинения и казни на костре или на виселице – кара грозила и крестьянину, и дворянину-кабальеро, и университетскому профессору, и богослову, и литератору.
Бедняга Алонсо Кехана с его безудержным порывом обновить нравы собственным примером, мы видим, сразу попадает под подозрение всевидящей Санта Эрмандад.
Привычный страх гасил лучшее в людях – совесть, милосердие, готовность идти на помощь попавшим в беду. Яростная отвага Дон Кихота только и могла быть прямой терапией против помрачения душ в той жизни, где счастливый зажимает уши, когда несчастный караул кричит.
Вот куда было нацелено боевое копье Дон Кихота. И он, приняв на себя миссию мстителя за унижения людей, не мог не знать заранее, чем такие игры для одиноких искателей справедливости кончаются.
Сервантес получил увечье на войне, был в плену, сидел в тюрьме и в жизни – смотрите его биографию - страха не знал.
Но человеком был он не менее хитроумным, чем его герой: уж постарался удержаться от прямых выпадов против инквизиции в тексте романа.
Иначе его рукопись вряд ли напечатали бы, по крайней мере, при жизни писателя, а читателем первого тома романа едва ли бы удалось стать самому Дон Кихоту, как у Сервантеса.
Полицию нравов называет Сервантес представителями «тех невидимых и призрачных сил», на кого «невозможно сердиться и жаловаться», и кому «не можем мы отомстить» - на века вперед дал своим коллегам тонкий урок противостояния им - силам, невидимым и призрачным.
И пародию на рыцарские романы написал он не просто занимательную, а хлесткую и беспощадную – перечитайте хотя бы главу под номером «чертова дюжина», о том, как Дон Кихот сражался со стадом баранов.
Заметим при этом, что Алонсо Кехана все же не старался копировать от и до героев рыцарских литературных приключений. Надевал поверх старых лат дорожный камзол. И немощным старцем он тоже ведь не выглядел. Плавал, как утка, и ему ничего не стоило крутануть двойное сальто – просто так, для разминки.
И все шишки они с верным оруженосцем Санчо набивают себе отнюдь не понарошку.
Потасовка с конвоирами и с самими каторжниками в сцене их освобождения грозит освободителям самыми серьезными последствиями. Под подозрение полиции нравов попадают они по-настоящему. Так, что сочли за благо переждать опасность в ущельях видневшейся у горизонта скалистой Сиерра-Морены.
Игра в Дон Кихота, требующая от идальго из Ламанчи ни чуть не показной отваги и самоотверженности, тем опасней для него, что идет в пространстве его души, и что причастны к ней так или иначе все герои романа.
У каждого из них, догадываемся, в этом нескучном занятии свой интерес.
И если Санчо Панса со всей своей неизбывной крестьянской рассудительностью включается в него с видами на получение от хозяина обещанного подарка за верную службу в виде губернаторской должности, то, к примеру, герцогская чета, сами большие поклонники рыцарских романов, принимая у себя в замке пылкого поборника добра и справедливости и его оруженосца, всего-то навсего не прочь были от души позабавиться.
Старый друг Алонсо Кехана священник, поддакивая его уверениям, что мир еще никогда не нуждался так, как сейчас, в странствующих рыцарях, лучше других понимает, что иначе и нечего надеяться на то, чтобы доказать бедняге Дон Кихоту всю нелепость таких мыслей и убедить кабальеро вернуться домой.
После того, как Дон Кихот в присутствие стрелков Санта Эрмандад произносит свою крамольную речь о величии дела странствующего рыцарства, ему грозит, на выбор стражей порядка, арест или «веселый дом», от столь незавидной участи избавляет его никто иной, как он, священник. Ему ли было не знать, сколь беззаветно его прихожанин Алонсо Кехана Добрый верит, что все его боевые походы направлены волею Господней.
Прекратить дело святой отец убеждает стрелков самым верным, но и самым рискованным для репутации Дон Кихота способом. Простодушно вопрошая их – разве не видят они, что человек не в своем уме?
Только после этого стрелки Святого Братства оставили его в покое. Резонно сообразив, что если бы они не поверили в сумасшествие Дон Кихота, то тогда безумцами выглядели бы они сами.
Для закрепления такого реноме стрелки согласились не только поучаствовать в отправке рыцаря домой – так оказался он в клетке, сколоченной из досок, со связанными руками, на телеге, запряженной волами, в сопровождении Санчо верхом на осле и с Росинантом на поводке.
Но вернуть неукротимого рыцаря домой с позором и в клетке не получится. Утихомирить его можно было не иначе, как по правилам той игры, что затеял хитроумный и доблестный Алонсо Кехана.
Удалось это только жениху его племянницы, бакалавру Самсону Карраско, в маскарадном обличье Рыцаря Белой Луны. Заключив с Дон Кихотом предварительное соглашение о годовом домашнем затворничестве побежденного, находчивый и решительный бакалавр в короткой схватке выбивает его из седла.
Но выбить отвагу, честь и совесть из души Алонсо Кехана Доброго оказалось не по силам никому в романе.
Умирал он в здравом уме и твердой памяти, тихо, в своей постели. С последним желанием – уйти так, чтобы не утвердилась за ним слава сумасшедшего. Он так неосторожно шутил с собственной душой, вот его прощальные слова, что безумцем прослыл, но он не хотел бы подтвердить это своей смертью.
Вот - не сокровенный ли наказ Сервантеса и нам, его читателям?
Если так, то давайте признаем: голос его не остался гласом вопиющего в пустыне.
За первые 250 лет роман выходил на всех европейских языках в четырехстах переизданиях.
Первый его русский перевод (правда, был он не с испанского, а с французского) относился к 1769 году. Новыми открытиями бестселлера нашими соотечественниками в ХIХ и следующем столетиях обязаны мы Василию Жуковскому и, после неоднократных попыток переводчиков разных поколений, Николаю Любимову - его версия считается классической и в конце 70-х годов была отмечена Государственной премией.
Герой Сервантеса остался с нами и в век мировых войн и крутых социальных экспериментов. Ему не раз здорово доставалось от рассерженных литературных критиков и просто читателей за упрямое нежелание считаться с реальностями жизни.
А он оставался самим собой, воспетый всеми музами, бесстрашный рыцарь с любвеобильным сердцем, чьей доброты и отваги хватило бы на все человечество.
Он, Дон Кихот Федора Шаляпина на петроградской сцене в первые после революции годы в опере француза Жюля Масснэ.
Он, Дон Кихот Николая Черкасова в знаменитом фильме Григория Козинцева.
А еще четверть века спустя – во всей своей человеческой притягательности, они, они - герой Олега Ефремова в мхатовской постановке пьесы Александра Володина «Дульсинея Тобосская», образы Сервантеса и Дон Кихота Марка Лебедева и Александра Лазарева-старшего в мюзикле «Человек из Ламанчи» американского драматурга Джо Вассермана (музыка Митча Ли) на сценах Рижского театра русской драмы и Московского театра имени В.Маяковского.
Достойно выглядит в этом ряду и спектакль ярославского Камерного театра Владимира Воронцова, поставленный им в нулевые годы по собственной пьесе «Дон Кихот. Версия умалишенных».
Герой Виктора Григорюка, мы видели, сухопар, ловок, крепок в кости. В его добрых и грустных глазах, внушительного тембра баритоне, во всем его облике не было ничего от пародии и карикатуры.
В той, предыдущей, жизни служил он главным хранителем Национальной библиотеки.
Когда однажды начался жуткий пожар, этот человек в одиночку ринулся спасать книги. На нем горели одежда, волосы.
Он долго потом пролежал в реанимации, а теперь здесь, в клинике доктора Лэдисона читает всё, что попадет на глаза, закрывшись «в библиотеке», платяном шкафу.
Первопричинами жизненных бед героев спектакля Воронцова стали поступки, о каких иначе и не скажешь – донкихотские. Вот и осенило главного психиатра в качестве кардинального средства возрождения душ выбрать роман о Дон Кихоте, где справедливость защищают с риском для жизни, где отвага есть отвага, и любовь не бывает понарошку…
Сервантес и его роман – да, наша арттерапия на все времена. А наивное и не ведающее корысти донкихотство, какого и сегодня так не хватает роду человеческому, наш вечный выбор в жизни.
Оно всегда лоб в лоб со всем тем, что классик поэзии ХХ века Маяковский пригвоздил к стенке строками из его последней записной книжки: «Пускай седины обнаруживают стрижка и бритье, // Пусть серебро годов вызванивает уймою. // Надеюсь, верую, во веки не придет // Ко мне позорное благоразумие».
