Ключевые поколения и жанры современной русской поэзии

35 поэтов плюс один: столько поэтов, опубликовавших свои подборки в Prosodia за 2021 год, вошло в шестнадцатый номер журнала.

Мы сделали некоторые обобщения, которые показали, что в поэзии сегодня задает тон поколение застоя, а главным жанром времени, видимо, надо признать историческую элегию.


Эта статья открывает шестнадцатый номер журнала Prosodia – его, а также другие издания от Prosodia можно заказать на специальной странице.

То, что мы называем современной поэзией в восприятии Prosodia, надо понимать узко: это лучшее из того, что мы в 2021 году сочли возможным опубликовать. Мы отобрали 35 лучших подборок, вышедших в 2021 году, и особняком – в качестве фигуры шестнадцатого номера журнала Prosodia – поставили Юлия Гуголева, он тридцать шестой. Произведя отбор, мы попытались сделать некоторые обобщения о поколениях и сюжетике современной поэзии. В частности, о том, какие творческие стратегии высекает встреча человека с недружелюбным внешним миром, выяснение отношений с которым, видимо, претендует на звание главного сюжета современной поэзии.



Как Prosodia смотрит на современную поэзию

На самом деле мы опубликовали в 2021 году больше и поэтов, и стихов. В конце концов это был первый год, который Prosodia целиком отработала в качестве ежедневного медиа о поэзии. Мы хорошо понимаем, что материал слишком ограничен для того, чтобы претендовать на описание современной поэзии в целом. Впрочем, заметим, что сегодня в русской поэзии нет сложнее и неблагодарнее задачи, чем пытаться очертить ее общее поле. Тот, кто сегодня отстаивает общие ценности поэзии, получит упреки от каждого ее живого представителя, счастливого обладателя своей собственной гордости. По этой причине и мы не возьмемся говорить об общем поле поэзии, а скажем о том поле, которое складывается вокруг Prosodia. А уже насколько оно общее, пусть решает каждый для себя.

Более того, в течение этого года мы не старались отбирать материал специально для того, чтобы проиллюстрировать ту или иную свою идею. Нет, мы честно публиковали то, что нам близко и понятно, поэтому некоторые обобщения в итоге стали новостью для нас самих. В этом смысле проведенный анализ в том числе – рефлексия над собственным ракурсом взгляда на современную поэзию.

Для бумажного номера был отобран наиболее характерный материал, многие подборки сокращены в объеме – по сравнению с теми, которые выходили на сайте. В ряде случаев дорабатывался и обязательный в наших публикациях раздел «Чем это интересно», в котором дается экспресс-анализ поэтики, выявление драматургии, характерной для автора. Этот раздел пишется для того, чтобы помочь условному заинтересованному обывателю, привлеченному анонсом публикации, сориентироваться в не самом понятном извне мире современной поэзии. Впрочем, и людям искушенным, как правило, небезынтересно сравнить свое понимание творчества конкретного автора с нашим, хотя бы для того, чтобы иметь повод произнести свое «фи». Есть и еще один посыл, который дает этот раздел: мы всегда призывали… читать стихи. Не мериться именами, фактами публикаций, не вести дискуссии о том, чего никто не читал, там, где это забудется уже завтра. Нет, если вы действительно искренне считаете, что современная поэзия – это интересный разнообразный мир, то давайте это подтверждать опытом прочтения стихотворений и книг. Если этого не делать, мир современной поэзии начинает выглядеть довольно примитивно и даже убого. Prosodia вносит в процесс прочтения свою скромную лепту. Конкурс эссе «Пристальное прочтение поэзии», третий сезон которого был запущен в декабре, имеет те же задачи: он позволяет каждому поделиться опытом прочтения поэзии.

К ответу на вопрос о том, как Prosodia смотрит на современную поэзию, стоит добавить слово «сдержанно». Эта сдержанность возникает на фоне нашей системной работы с материалом истории русской и мировой поэзии, которая не позволяет абсолютизировать современность. Каждый день мы видим, насколько живо восприятие читателями условной классики, на этом фоне абсолютизация современности и ее новизны, характерная для ряда участников литературного процесса, несколько теряет в значимости. В то же время Prosodia в отличие от большинства литературных изданий работает как СМИ. А задача СМИ – не обслуживать какое-либо сообщество, а обращать внимание своих читателей на наиболее интересные явления в литературном пространстве, расширяя тем самым количество читателей поэзии. По этой причине ракурс нашего взгляда достаточно широк. По факту у нас запрещен только мат – это издержки работы в качестве СМИ – и призывы к межнациональной розни, но это запрещено не только у нас. Расширять аудиторию поэзии у нас тоже, кажется, получается. С декабря 2020 года по декабрь 2021 года у нас только на сайте prosodia.ru было 150 тысяч уникальных читателей, в социальных сетях – примерно столько же. Это означает прежде всего, что те, кто интересуется поэзией сегодня, нас все лучше находят.



Поколение застоя и реформенное – два главных поколения в поэзии

Если посмотреть на возраст опубликованных нами поэтов, можно увидеть, что лидируют три группы. Наибольшая – родившиеся в 1960-е годы (12 поэтов), на второй позиции – поэты 1970-х годов рождения и родившиеся в 1980-е (по 9 поэтов). Но в социологии, как известно, поколения делят не по десятилетиям. Например, к поколению застоя исследователь Высшей школы экономики В. Радаев относит людей, родившихся в 1947–1967 годы, к реформенному поколению – людей 1968–1981 годов рождения, дальше вплоть до 2000 года идет поколение миллениалов. Если вооружиться этой шкалой, то поколенческий профиль поэтов этого номера скорректируется.

На первое место выходит большое поколение застоя – это 15 имен этого номера, от старших Андрея Грицмана, Ирины Ермаковой, Николая Кононова, Вячеслава Шаповалова – до Юлия Гуголева, Евгения Лесина, Игоря Караулова, Виталия Пуханова. Вряд ли, оперируя столь большим временным периодом (20 лет), можно найти корректные общие слова для описания поэтов этого поколения – тут нужно было бы выделять определенные группы, осторожно говорить об акцентах. Например, младшие поэты этого поколения работают с образами коллективного бессознательного, их творчество во многом про то, воплощением каких абсурдных идей, лозунгов и концепций мы являемся. Здесь почти нет лирических героев и вообще очень мало живых людей, но много иронии по поводу любых общих мест. Эта поэтика делает объектом уничтожающей рефлексии именно то, что ей более всего интересно. И как раз на этом фоне исключениями, подтверждающими правило, выглядят женские едва ли не противоположные поэтики более старших поэтов того же поколения – Ирины Ермаковой и Кати Капович. У них лирическое «я» не боится себя самое.

Второе по значимости поколение – реформенное, его представляют 13 имен. Из старших в нем – Александр Кабанов и Андрей Пермяков, из младших – Влада Баронец и Евгений Никитин. А посередине Люба Колесник, Олег Дозморов, Надя Делаланд, Александр Правиков. В этом поколении лирического «я» гораздо больше, хотя оно порой выглядит как специально созданный персонаж. Однако в целом интереса к прозаической реальности и как следствие к живому человеку здесь гораздо больше. Здесь, с одной стороны, много сценок из жизни, а с другой стороны – больше пестования собственного, порой блаженного, порой брутального голоса, а для того, чтобы свой голос пестовать, его надо себе разрешить. В этом поколении уже наблюдается осознанный диалог с поэтической традицией, чего в предыдущем было немного. Это поколение не вполне осознано и описано как поколение, несмотря на то, что по факту играет ключевую роль в современной поэзии сегодня.

Поколение милленниалов по факту еще не в полной мере в поэзии раскрылось - в этой подборке всего семь имен, которых слишком мало для коллективного портрета. Но очевидно, что роль миллениалов в поэзии будет нарастать – это сегодня уже происходит во всех сферах деятельности.



Историческая элегия и ода хаосу – осмысление современности

Сферу современной поэзии можно классифицировать по доминирующим жанрам или по мотивам, которые становятся центральными в сфере сюжетики. Здесь отметим: нечасто можно встретить автора, творчество которого исчерпывается одним жанром, но, как правило, всегда есть жанр, который дает ключи к его сюжетике и драматургии.

В любой поэзии так или иначе совершается встреча сознания с тем, что оно считает внешней, необжитой реальностью. То, как развивается эта встреча, дает импульс сюжетике стихотворения, а сфера сюжетики всегда работает с опытом, который накоплен традицией и отлит в жанровые формы.

Одна из очевидных линий поэзии 2021 года, опубликованной Prosodia, – попытка понять порядок современности и рассмотреть его на фоне других укладов, ценностей других времен. Или наоборот – оживить прошлое, показать, в какие формы оно отлито, как неуютно ему в настоящем и какие способы встроиться в современность оно находит. В первом случае перед нами будет скорее ода, во втором – историческая элегия. Эти жанры родственны, поэтому нет ничего удивительного в том, что они стоят рядом.

Ода показывает устройство мира, обнажает его рабочие механизмы. Она почти не интересуется лирическим «я», которое выполняет часто функцию точки зрения. Но это «я» реагирует на открывающийся ему порядок. Раньше ода ассоциировалась с подъемом чувств, восторгом, аффектом. Аффект остался, восторг можно встретить только там, где точка зрения поднимается на уровень божественного творения, однако эта точка сегодня редкость. Если точка зрения ниже, на уровне общества, открывающийся порядок вызывает совершенно иные – но главное, гораздо более человеческие – эмоции.

бесстрашным по зубам

разумным по пайку

надменным

чемодан вокзал европа (Ольга Андреева)


На слонах и черепах мир покоился, круглея,

он войной с любовью пах, будто темная аллея,

звонкая тускнела медь, плакал болтик в коленвале,

перед тем, как поиметь, нас с тобою – одевали

и кормили на убой, и растили наши страхи,

помнишь: вечером – отбой, утром – суп из черепахи. (Александр Кабанов)

Выходит, что это своеобразная ода хаосу. Устройство мира как бы в наличии, но оно либо до конца не понятно, либо его невозможно принять. Это ода, которая призвана вызывать ровно противоположные восторгу чувства, в пределе – ощущение конца времен. Понимание того, как устроен мир, вызывает одновременно гнетущее и веселящее ощущение предопределенности, характерное для элегии времен Блока. Эта предсказуемость – предмет иронии и остроумия:

Результат примерно одинаков,
на миру статистика всё та ж:
в среднем — 200-230 лайков,
вот он твой заслуженный тираж. (Юлий Гуголев)

Элегия создает образ неправильно устроенного мира, мира, потерявшего самое ценное для человека, а потому он должен быть разрушен, чтобы быть потом восстановленным через простые вещи. У Брайнина-Пассека, Андрея Грицмана, Ирины Ермаковой, Кати Капович, Игоря Караулова, Любы Колесник, Полины Орынянской, Виталия Пуханова мы находим элегию, которая не столько разрабатывает поэтику внутренних состояний, сколько осмысляет историю, общественные уклады и реалии. Лирического субъекта, который вообще-то ни в одном жанре не раскрывается так полно, как в элегии, мы сегодня у поэтов видим в реакциях на время, его уклады – то есть основное внимание достается вовсе не ему.

Мне гэбист на допросе цитировал Бродского.

Ничего не видала я более скользкого,

чем спокойный гэбист, задушевно и просто

мне цитировавший: «Ни страны, ни погоста». (Катя Капович)

Лирическое «я» как бы формирует свою идентичность через реакции на исторические картины, эта идентичность иногда выглядит предельно концептуально (Караулов, Пуханов), а иногда становится теми границами, которые жестко декларируются и охраняются от посягательств (Капович, Колесник).

Рискну осторожно заметить, что расцвет элегии, который мы имеем сегодня, имеет довольно четкий фокус на выяснение личных отношений с миром, историей, общественным укладом. Это далеко не всегда было так. Элегия – жанр разнообразный, она умеет быть интимной и ничего не знать об устройстве общества. Такая элегия встречается и сегодня (Дмитрий Веденяпин, Надя Делаланд, Евгений Никитин), но в общем портрете современной поэзии этот жанр будет играть роль второстепенной детали.

А историческая элегия – она о связи времен, она проблематизирует преемственность. Видимо, надо признать, что это больное место для поэзии сегодня.

И что о нас узнают внуки,

и как сказать им до разлуки,

что наши души, разум, руки,

надежда, родина и честь –

всё это ведь они и есть! (Вячеслав Шаповалов)



Современная идиллия – бегство от реальности.

Но то большое место, которое навалившаяся современность на уровне образов занимает сегодня в поэзии, рождает и противоположную реакцию – желание спрятаться от нее, выключить себя из происходящего, окружить себя простыми и понятными вещами, поместить нечеловеческую сложность мира в контекст обжитого пространства. Разные жанры дают для этой стратегии разный инструментарий.

…Меня уже давно

на их радарах нет.

Я там, внутри того кино,

где облака и свет. (Олег Горгун)

Это – пример сотворения собственной идиллии, внутри которой можно чувствовать себя частью мироздания. Мы встречаем современную пастораль у Нади Делаланд, Полины Орынянской, Александра Правикова. Эта идиллия часто хорошо знает о собственной условности, потому что это условность обретенная, завоеванная.

В поле свёкла, в небе ворон,

а промежду – благодать.

Жизнь – малина у забора:

ни продраться, ни продрать. (Полина Орынянская)

В пространстве идиллии совершенно иной уровень контакта с повседневностью. Вещи, растения, природа здесь обретают те же права, что и люди, они равноправные действующие лица, участники отношений, и эти отношения – главный предмет озабоченности и внимания. Мир идиллии можно оценить именно в противопоставлении законам других жанров.

Там жизнь как будто новая

Идёт за ручку – не моя,

Зато над ней каштаны, клёны

Сильны, уверенны, зелёны.

Они про зиму знать не знают,

А мы рассказывать не будем.

Что с ними будет? То, что с нами.

Они уже почти как люди. (Александр Правиков)

В ряде случаев мы видим, что попытка отгородиться от большого мира сопряжена с прямой попыткой изображения детского или наивного сознания, которое всю сложность своих представлений о мире разыгрывает на очень ограниченном пространстве. Например, все стихотворения Екатерины Богдановой – о котах, сложность отношений с ними – альтернатива сложности отношений с непонятным миром. Влада Баронец придумала «Ванечку» – героя, чьими глазами взрослый мир выглядит забавно и неугрожающе.

Ванечка учит историю

Совсем не понимает историю

Зачем постоянно мирились

А сами сжигали кремль

Нельзя быть такими доверчивыми

И верить в свое целование

Вон Танька целует мужа

А пьяного бьет по спине (Влада Баронец)

Правильнее было бы говорить в данном случае об идиллическом авторе в совсем неидиллическом мире, о котором читатель понимает как бы значительно больше лирического «я».

Дух идиллии часто живет в миниатюрах с их нарочитым эстетизмом, вниманием к нюансу, плоти переживаемого мгновения. Мастера этого жанра – Дмитрий Веденяпин, Николай Кононов. Миниатюра заменяет всю современность блаженным переживанием детали, важнее этого опыта для нее не существует. Миниатюра – жанровая молекула идиллического мира.

Примечательно, что идиллия оказалась жанром, в котором едва ли не наиболее органично раскрывается сегодня религиозное сознание. Когда-то она не особенно требовала знания о существовании Бога, а сегодня это знание – одно из условий, создающих саму возможность идиллии. Но и внутри идиллии порой возникает ощущение запертости от мира, от настоящей жизни:

Живи туда-сюда, потомков заводи,

Будильник заводи и кашу разогрей,

Беги, слепой щенок, не разбирая ног,

Скорей старей. (Арина Буковская)



Пересоздание мира: мифопоэтика и баллада

Другая популярная творческая стратегия – понимание мира через его пересоздание. В ряде случаев мы видим, как поэт целенаправленно работает над созданием собственной мифологии современного мира. Мифопоэтика объединяет поэтов разных поколений: Александр Гутов, Александр Кабанов, Александр Корамыслов, Евгений Чигрин, Евгения Риц, Сергей Скуратовский, отчасти Игорь Караулов. Мифопоэтика возникает тогда, когда автор берется заново собрать ценностную вертикаль, определить противоборствующие стороны-ценности, продумать их онтологию, воплотить их в героях первого и второго планов. Кажется, что это порыв упорядочения мира, на самом деле упорядочение – это второй этап, первым является разрушение привычного мира. В результате новые мифы создаются из осколков мира разрушенной и очень знакомой нам культуры. Но этими осколками начинают управлять некие мистические, неопознанные силы. Отсюда – ключевой жанр баллады, в которой границы между сном и явью, подлинным и неподлинным, реальностью и инобытием подвижны. А когда мистицизм второстепенен, тогда перед нами скорее новелла – но в ее центре не психологизм отношений, как когда-то, а, скорее, фантастическая, лишенная психологичности история из жизни героя-мифотворца.

Например, Александр Гутов создает мир, в котором все культуры сосуществуют одновременно, где вид из окна подобен виду в мировую культуру, но при этом через все времена у него шагает герой-солдат.

Он вернулся в свой город – ищет мать и отца,

знак гвардейский приколот, там, где след от свинца.

Он оставил на время заслуженный рай.

На какой он погиб – выбирай. (Александр Гутов)

Типический герой Кабанова – вечно воюющий «индеец», самое непривилегированное существо в метрополии. Его реальность – фантасмагория, в которой смешались наклейки больших культур и низменная действительность. Он варвар, который смело пересекает границы, пользуется благами приговоренного мира.

Реальность в поэзии Любы Колесник дается в виде шагающих экскаваторов, металлического профиля и прочего откровенно непоэтического материала. Но суровость этой реальности преодолевается логикой волшебной сказки.

Железная девушка мчится в ладье,

в стальной колыбели КамАЗа.

– Алёнушка, спишь ли? Тепло ли тебе?

Не хочешь ли ртутного кваса? (Любовь Колесник)

Сказка пробивается там, где уже совершенно непонятно, что делать с разрушенным миром. Так происходит и у Александра Корамыслова, который сам превращается в рассказчика-сказителя, а герои его – Терминатор да Садко, а боги так и вовсе – творятся по месту действия.

А вообще – как всегда –

наш труд осеняют крылами

светлые ангелы Погрузил и Разгрузил,

несмотря на козни падших Уронила и Повредила... (Александр Корамыслов)

Дмитрий Ратников и вовсе написал цикл футурологических историй про роботов. Это тоже одно из проявлений мифопоэтики с ее неотменимым желанием создания альтернативной реальности. У Сергея Скуратовского реальность «короля-можжевельника» противопоставляется реальности человека, курящего на балконе, – а затем они встречаются и долго беседуют. Автор таким образом смакует центральное балладное событие: оно здесь не пугает, оно привлекает возможностью выхода в другую систему ценностей.

Особенность мифопоэтики – одновременность всего происходившего в культуре, наложение разных культурных пластов, оживление и легкое присвоение самых неожиданных мифологий. Это язык, на котором ведется поиск вечных сюжетов, которые выглядят привлекательнее того, что предлагает современность. Там есть понятные герои, иногда даже злодеи. Наконец, там есть сражение, которое не закончится никогда.

Старый рыцарь зажигает факел,

Думает, что монстра победил.

Змей смеётся – это доппельгангер

Воину сраженье уступил. (Евгений Чигрин)


Вспомнить об исключительности текста

Картина, которая пишется столь крупными обобщениями, довольно быстро начинает дискредитировать сама себя. Поэтому надо вовремя вспомнить, что даже на уровне стихотворения мы всегда встречаем столкновение и борьбу разных жанров, – что же говорить о творчестве крупного поэта или о поэзии определенной эпохи? Надо поскорее вернуться туда – на уровень пристального прочтения текста, человека, ситуации. В результате этого всматривания и появляется самое интересное. Отчасти об этом гениальная миниатюра Андрея Пермякова «Они»:

Вот стояли и стояли,

И глядели и глядели.

И мороженое ели,

Время было еле-еле.

Ветер дул, и как-то сразу стих.

Восемнадцать было (на двоих).

И она тебе такая: «Что»?

Ты внезапно сразу тоже: «Что»?

Если долго всматриваться, то…

Если мне чего-то не хватает в современной поэзии, то вот такой способности всматриваться, вживаться в другого. Ведь ни историческая элегия, ни идиллия, ни тем более мифопоэтика психологической тонкостью человеческих проявлений особо не интересуются, отсюда иногда ощущение, что самое ценное остается на заднем плане – в тех самых второстепенных деталях общей картины.

Автор
Козлов Владимир
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе