Остановить убегающее прекрасное мгновение, прошлое, детское — желание, которым живёт, дышит лирический герой Хомутова:
Было в ней что-то божественно-доброе,
Что возвращало в былое сполна.
В детство далёкое, время отрадное,
К воле не здешней, счастливой, родной…
Как же хотелось мне крикнуть обратное:
«Божья коровка, останься со мной…»
Жизнь становится недостижимой, ибо она — в плюсквамперфекте, герой видит себя в центре картины крушения мира, ощущает свою ответственность за него, что придаёт самой ситуации историческую значимость, ибо крушение, в его понимании, и есть история:
И смотрим с дебильно-умильным лицом,
Как рушится храм или попросту дом…
Вбиваем, вбиваем за клинышком клин,
Вот так и живём — от руин до руин.
Эсхатологичность поэтического мира Хомутова поражает: он упивается ею, окружающее приковывает своей безнадёжной смертностью:
Что надо ещё для поэта, что надо?
Последний, прощальный огонь листопада,
Последний, сиротский цветок у забора
Да влажная тропка с родного угора…
…
Такая случается милость природы,
Когда опустели уже огороды,
В округе умолкли кузнечиков звоны,
Лишь кличут гортанно кого-то вороны.
«Нужное» поэту ужасает своим неудержимым порывом к безвременью. В стихотворении что ни образ, то маленькая могилка, частица целого кладбища, где как-то и о жизни говорить неловко, где милость — опустение, где вместо кузнечиков вороны…
Негативность поэтического взгляда не является редкостью в современной поэзии, она никогда не была редкостью, от Пушкина до Орлова. Настораживает другое: негативность взгляда лирического героя стирает весь окружающий мир:
А друзья-то где? — Потопай
По России, поищи
По вокзалам, по пивнушкам,
По Бульварному кольцу,
По негаданным подушкам,
Не склоняющим к венцу.
«Ширь земли» к финалу редуцируется в точку:
А друзья-то где? — При месте,
В тихих холмиках земных.
И опять поэт остаётся наедине с прошлым, всякий раз по-новому оплакивая его, хватаясь за любую надежду вернуть хоть что-то, частицу, каплю. И бросает горсть земли на его гроб.
«Кладбищенство». Болезнь, от которой Молотов пытался вылечить своего друга, художника Череванина. Болезнь, появляющаяся в переломные эпохи. Череванин не смог пережить пошлости разночинного мира, который, по сути, и стал родителем интеллигенции. Можно представить, как современный художник переживает кажущуюся концом всего современность (о Мавромати и Тер-Оганяне вспоминать не будем).
Сегодняшний Гамлет поставлен в более суровые условия: Россия последних двадцати лет — энциклопедия кризиса. Провинциальный поэт, хранящий (сейчас очень часто об этом говорят, говорит об этом и поэт Хомутов) русское, чистое, праведное, вынужден лавировать между праведностью и отречением:
Всё решается в мире любовью,
Были б травы, да птицы, да люди,
Да сходили слова к изголовью,
Да иконы глядели добрее
На плутания наши земные,
Да в зелёной старинной аллее
Душу трогали звуки родные:
Шелест листьев, травы колыханье,
И кузнечиков звонкая лира,
И великая нежность дыханья
В отдаленье от чуждого мира.
Недаром русский народ всегда почитал юродивых: сложно решить всё любовью в миру, не отдаляясь от него. Лирический герой пытается сыграть эту роль, но его мир раскалывается надвое: есть мир, в котором всё решается любовью, а есть мир «чуждый», от которого следует держаться в «отдаленье». И чуждость эта — временн′ая: «Нас не грани терзали, а граммы, / Килограммы весёлого яда. / Тонны времени гнули да мяли…» Поэт делает попытку быть хранителем — тем, кто неподвластен времени, кто несёт вверенный ему дар, — и находит себя выпавшим из времени: «Случайность печальней других для поэта»!
Когда выпадаешь из времени, сложно
Вернуться обратно, почти невозможно.
А выпасть из времени в вечные дали
Немногим из нас небеса даровали.
Заметим, что и «вечные дали» — пространство, в котором время остановилось, в котором оно попросту бессмысленно; время не даёт покоя лирическому герою, он ругает его, проклинает, угрожает вечностью, лишь на миг забываясь среди родной природы («Заволжский край», «Окраинный неповторимый свет», «Ещё пытаюсь уберечь» и др.), преодолевающей цикличностью смерть. Муза Хомутова переносит героя в мир идеального или почти идеального прошлого, и, выпадая из времени, он ловит сам себя на обмане, теряя «нить ощущенья сквозного».
Поэт ставит сам себя в двойственное положение: его притягивает прошлое, он желает отдаться ему, надевая маску страдальца по ушедшей России, кляня день сегодняшний, в то же время он будто бессознательно жаждет слиться с современностью, не потерять связь со временем. Поэт словно утверждает неправомерность поэзии, которая хранится тем, что было, а не хранит для того, что будет. Но это его поэзия. И вот перед читателем поистине трагедия современного лирика: будто противореча своему творцу, поэзия, проговариваясь, отрицает отрицание «сейчас», отрицает саму законность такого отрицания. И поэт приходит к стиранию того, что пытается сохранить: «Божья коровка, останься со мной»; Царевна-лягушка у него превращается в стирающуюся с карты Россию; молодость оказывается чересчур порывистой… Много примеров. Миф прошлого трансформируется, теряет герметичность.
И поэт уже не слышит или не хочет слышать «неба содроганье»:
Нельзя пророком быть во времена безумья,
В такие времена ты должен быть врачом.
Новая избранная им функция — менее «почётна», но зато прагматична, под стать «железному» веку. Правда, читателя должно волновать другое:
В мире людном, гудящем, как вече,
Звёздной ночью и солнечным днём
Как живётся тебе, человече,
Замурованный в теле моём?
Я пойму твои мысли, быть может,
Не таясь в отрешённой тиши,
Что печалит, мучительно гложет,
Откровенно, открыто скажи.
Кто ты — сгусток безмолвья и речи,
Отзвук неба и вечных могил?
Слишком много противоречий
Ты явленьем своим породил.
Кто ты — свет удивительной силы,
Что возвысит собой бытиё,
Или тьма, что меня поглотила
И присвоила имя моё?
Ещё одно противоречие скрывается в самом поэте-страдальце: всегда нужно сделать выбор — быть или не быть. Художник не смиряется, художник ищет свет, часто для этого погружаясь во тьму. Поэзия Хомутова интересна именно тем, что в попытках прорваться к святому, смириться и отречься он не выдерживает этого прекрасного искушения — быть поэтом, несмотря на то, что теряет веру в жгущий сердц′а глагол. Отказывается от противостояния, но не может удержаться от выпада в сторону ЖКХ… Если быть серьёзным, то поэзия С. А. Хомутова — это диагноз советской интеллигенции, внезапно выпавшей из времени, потерявшей единственного врага, празднующей победу над ним и подсчитывающей контрибуцию. К сожалению, в виде последней она получает двойственность настоящего: уже не время идти в народ, от которого и радости всей, что крест не стащил; уже не совсем ясны идеалы; остаётся только растерянное и непреходящее ощущение недостачи. Поэтому и мечется поэт между всепрощением и неприятием — а что ещё остаётся? Остаётся уверенность в том, что ты поэт, но за уверенностью мелькает, как бес, неверие; остаётся прошлое, но настоящее предъявляет на него права, ибо это непреложный закон течения времени; остаётся мир, который кажется чужим; вера, но:
Неужели не будет спасения? —
Вопрошаю, не зная кого.
И, может быть, приходит время не «вопрошать», а просто спрашивать. Но этому тоже нужно учиться — отказать себе в пафосе вопрошания. Недаром лирический герой о себе говорит во втором лице: «Кто ты?» И он же: «Слишком много противоречий / Ты явленьем своим породил». Вторя «Сумеркам» Баратынского, Сергей Хомутов показывает поэта Железного века, «через двести лет». Двести лет, отделяющие Золотой век от века оптоволоконного. Правда, между ними Серебряный век, поэты 1930-х, лирики 1960-х, петербургская поэзия, рок-поэзия, да и современная поэзия. Но, видимо, чему-то пришёл свой срок…
Денис КАРПОВ, кандидат филологических наук
Ярославский регион