Два взгляда на поэзию Сергея Хомутова: Денис КАРПОВ. Один на один со временем. Сергей КОТОВ. «Звенящее со-звучье — жизнь»

Один на один со временем



Есть русская

интеллигенция.

Вы думали — нет?



Вопрос, мучающий всё «бесславное поколение».


Поколению нынешних 20—30-летних намного проще, ибо уже было сказано: интеллигенции больше нет. В то же время «глас вопиющего в пустыне» упрямо взывает к вере в то, что «кругом не масса индифферентная». Каждый раз это вызывает некоторое недоумение. Закончилась ли эпоха интеллигенции, очнулась ли она от наркоза 1990-х, что сейчас интеллигенция? Стихи Сергея Хомутова провоцируют задать эти вопросы, точно так же как и пытаться найти на них ответ, в первую очередь в книге самого поэта («Всё будет в срок», 2010).

«В рекламных шоу, пиршествах тщеславия / Мы преуспели нынче как никто», «Вот земля позади, впереди — только небо», «Сиди да ожидай — состав придёт, / Такой же точно едет в нём народ. / Куда, зачем, в какие времена?», «Мы уходим из тьмы и во тьму — / И к потомкам вернёмся едва ли», «Другие у эпохи короли. / А мы пройдём, как ветерок вдоль поля», «На каком перевале стоим, на каком рубеже?» — всё это строчки разных стихотворений, разных лет, это лишь немногие строчки, но каждая из них — взгляд на часы. Время, кажется, — главный герой и, может быть, главный оппонент Сергея Хомутова. Его лирический герой, говоря о себе, всё время смотрит на циферблат. Его взгляд — попытка бросить вызов течению времени, движению мира. При чтении стихов Хомутова возникает ощущение того, что находишься при разграблении музея, когда разбиваются витрины, хранящие герметичный мир давно ушедшего, когда черта, отделяющая поток экскурсантов, проходящих мимо и дальше — к выходу, уходящих навсегда, стирается, и чуждый мир современности врывается в мир исторической условности. Мир отказывается быть в прошлом времени. Посреди этого «разграбления» стоит поэт — Ахилл, оплакивающий друга и врага. Помнящий о своей уязвимости.

Остановить убегающее прекрасное мгновение, прошлое, детское — желание, которым живёт, дышит лирический герой Хомутова:

Было в ней что-то божественно-доброе,

Что возвращало в былое сполна.



В детство далёкое, время отрадное,

К воле не здешней, счастливой, родной…

Как же хотелось мне крикнуть обратное:

«Божья коровка, останься со мной…»

Жизнь становится недостижимой, ибо она — в плюсквамперфекте, герой видит себя в центре картины крушения мира, ощущает свою ответственность за него, что придаёт самой ситуации историческую значимость, ибо крушение, в его понимании, и есть история:

И смотрим с дебильно-умильным лицом,

Как рушится храм или попросту дом…

Вбиваем, вбиваем за клинышком клин,

Вот так и живём — от руин до руин.

Эсхатологичность поэтического мира Хомутова поражает: он упивается ею, окружающее приковывает своей безнадёжной смертностью:

Что надо ещё для поэта, что надо?

Последний, прощальный огонь листопада,

Последний, сиротский цветок у забора

Да влажная тропка с родного угора…



Такая случается милость природы,

Когда опустели уже огороды,

В округе умолкли кузнечиков звоны,

Лишь кличут гортанно кого-то вороны.

«Нужное» поэту ужасает своим неудержимым порывом к безвременью. В стихотворении что ни образ, то маленькая могилка, частица целого кладбища, где как-то и о жизни говорить неловко, где милость — опустение, где вместо кузнечиков вороны…

Негативность поэтического взгляда не является редкостью в современной поэзии, она никогда не была редкостью, от Пушкина до Орлова. Настораживает другое: негативность взгляда лирического героя стирает весь окружающий мир:

А друзья-то где? — Потопай

По России, поищи

По вокзалам, по пивнушкам,

По Бульварному кольцу,

По негаданным подушкам,

Не склоняющим к венцу.

«Ширь земли» к финалу редуцируется в точку:

А друзья-то где? — При месте,

В тихих холмиках земных.

И опять поэт остаётся наедине с прошлым, всякий раз по-новому оплакивая его, хватаясь за любую надежду вернуть хоть что-то, частицу, каплю. И бросает горсть земли на его гроб.

«Кладбищенство». Болезнь, от которой Молотов пытался вылечить своего друга, художника Череванина. Болезнь, появляющаяся в переломные эпохи. Череванин не смог пережить пошлости разночинного мира, который, по сути, и стал родителем интеллигенции. Можно представить, как современный художник переживает кажущуюся концом всего современность (о Мавромати и Тер-Оганяне вспоминать не будем).

Сегодняшний Гамлет поставлен в более суровые условия: Россия последних двадцати лет — энциклопедия кризиса. Провинциальный поэт, хранящий (сейчас очень часто об этом говорят, говорит об этом и поэт Хомутов) русское, чистое, праведное, вынужден лавировать между праведностью и отречением:

Всё решается в мире любовью,

Были б травы, да птицы, да люди,

Да сходили слова к изголовью,

Да иконы глядели добрее

На плутания наши земные,

Да в зелёной старинной аллее

Душу трогали звуки родные:

Шелест листьев, травы колыханье,

И кузнечиков звонкая лира,

И великая нежность дыханья

В отдаленье от чуждого мира.

Недаром русский народ всегда почитал юродивых: сложно решить всё любовью в миру, не отдаляясь от него. Лирический герой пытается сыграть эту роль, но его мир раскалывается надвое: есть мир, в котором всё решается любовью, а есть мир «чуждый», от которого следует держаться в «отдаленье». И чуждость эта — временн′ая: «Нас не грани терзали, а граммы, / Килограммы весёлого яда. / Тонны времени гнули да мяли…» Поэт делает попытку быть хранителем — тем, кто неподвластен времени, кто несёт вверенный ему дар, — и находит себя выпавшим из времени: «Случайность печальней других для поэта»!

Когда выпадаешь из времени, сложно

Вернуться обратно, почти невозможно.

А выпасть из времени в вечные дали

Немногим из нас небеса даровали.

Заметим, что и «вечные дали» — пространство, в котором время остановилось, в котором оно попросту бессмысленно; время не даёт покоя лирическому герою, он ругает его, проклинает, угрожает вечностью, лишь на миг забываясь среди родной природы («Заволжский край», «Окраинный неповторимый свет», «Ещё пытаюсь уберечь» и др.), преодолевающей цикличностью смерть. Муза Хомутова переносит героя в мир идеального или почти идеального прошлого, и, выпадая из времени, он ловит сам себя на обмане, теряя «нить ощущенья сквозного».

Поэт ставит сам себя в двойственное положение: его притягивает прошлое, он желает отдаться ему, надевая маску страдальца по ушедшей России, кляня день сегодняшний, в то же время он будто бессознательно жаждет слиться с современностью, не потерять связь со временем. Поэт словно утверждает неправомерность поэзии, которая хранится тем, что было, а не хранит для того, что будет. Но это его поэзия. И вот перед читателем поистине трагедия современного лирика: будто противореча своему творцу, поэзия, проговариваясь, отрицает отрицание «сейчас», отрицает саму законность такого отрицания. И поэт приходит к стиранию того, что пытается сохранить: «Божья коровка, останься со мной»; Царевна-лягушка у него превращается в стирающуюся с карты Россию; молодость оказывается чересчур порывистой… Много примеров. Миф прошлого трансформируется, теряет герметичность.

И поэт уже не слышит или не хочет слышать «неба содроганье»:

Нельзя пророком быть во времена безумья,

В такие времена ты должен быть врачом.

Новая избранная им функция — менее «почётна», но зато прагматична, под стать «железному» веку. Правда, читателя должно волновать другое:

В мире людном, гудящем, как вече,

Звёздной ночью и солнечным днём

Как живётся тебе, человече,

Замурованный в теле моём?

Я пойму твои мысли, быть может,

Не таясь в отрешённой тиши,

Что печалит, мучительно гложет,

Откровенно, открыто скажи.

Кто ты — сгусток безмолвья и речи,

Отзвук неба и вечных могил?

Слишком много противоречий

Ты явленьем своим породил.

Кто ты — свет удивительной силы,

Что возвысит собой бытиё,

Или тьма, что меня поглотила

И присвоила имя моё?

Ещё одно противоречие скрывается в самом поэте-страдальце: всегда нужно сделать выбор — быть или не быть. Художник не смиряется, художник ищет свет, часто для этого погружаясь во тьму. Поэзия Хомутова интересна именно тем, что в попытках прорваться к святому, смириться и отречься он не выдерживает этого прекрасного искушения — быть поэтом, несмотря на то, что теряет веру в жгущий сердц′а глагол. Отказывается от противостояния, но не может удержаться от выпада в сторону ЖКХ… Если быть серьёзным, то поэзия С. А. Хомутова — это диагноз советской интеллигенции, внезапно выпавшей из времени, потерявшей единственного врага, празднующей победу над ним и подсчитывающей контрибуцию. К сожалению, в виде последней она получает двойственность настоящего: уже не время идти в народ, от которого и радости всей, что крест не стащил; уже не совсем ясны идеалы; остаётся только растерянное и непреходящее ощущение недостачи. Поэтому и мечется поэт между всепрощением и неприятием — а что ещё остаётся? Остаётся уверенность в том, что ты поэт, но за уверенностью мелькает, как бес, неверие; остаётся прошлое, но настоящее предъявляет на него права, ибо это непреложный закон течения времени; остаётся мир, который кажется чужим; вера, но:

Неужели не будет спасения? —

Вопрошаю, не зная кого.

И, может быть, приходит время не «вопрошать», а просто спрашивать. Но этому тоже нужно учиться — отказать себе в пафосе вопрошания. Недаром лирический герой о себе говорит во втором лице: «Кто ты?» И он же: «Слишком много противоречий / Ты явленьем своим породил». Вторя «Сумеркам» Баратынского, Сергей Хомутов показывает поэта Железного века, «через двести лет». Двести лет, отделяющие Золотой век от века оптоволоконного. Правда, между ними Серебряный век, поэты 1930-х, лирики 1960-х, петербургская поэзия, рок-поэзия, да и современная поэзия. Но, видимо, чему-то пришёл свой срок…

Денис КАРПОВ, кандидат филологических наук

Ярославский регион

Поделиться
Комментировать