От церкви к цирку

Роман Венко Андоновского «Пуп земли» – на редкость удачное продолжение классических постмодернистских традиций

Полномочным представителем южнославянского магического реализма для нас всегда был Милорад Павич. Эта роль сохранится за ним и впредь, но, похоже, она уже не будет принадлежать покойному классику безраздельно. На такую мысль наводит роман «Пуп земли», написанный македонцем Венко Андоновским.

В современной художественной литературе есть области, которые неизбежно ассоциируются с творчеством определенных людей, уже давно (и в некоторых случаях прижизненно) ставших хрестоматийными фигурами. В частности, игра в буквы, древние тексты и книжные загадки, которую время от времени затевают новые европейские и американские писатели, не без оснований воспринимается как вторичное использование патентов, взятых в свое время Милорадом Павичем и Умберто Эко.

Высмотреть в свежеиспеченных историко-филологических мистериях нечто по-настоящему оригинальное иногда можно, но, как правило, трудно – для этого надо быть чрезвычайно благожелательным и прилежным читателем. В «текстах про тексты», написанных различными кандидатами в классики XXI века, дефицит творческой самостоятельности заметен более, чем какие-либо достоинства.

На таком фоне роман македонского писателя Венко Андоновского «Пуп земли», представляющий собой еще один опыт «слова о словах», смотрится если не луной среди еле заметных звезд, то уж по крайней мере очень большой кометой.

Сюжетная рамка этой вещи, вышедшей на языке оригинала десять лет назад, построена на классическом мистификаторском приеме: нашему вниманию предлагаются тексты, якобы написанные недавно умершим человеком и найденные среди его вещей. Некий бухгалтер публикует рукописи покойного брата, который работал в цирке, но при этом оставил после себя не только личный дневник, но также роман; в свою очередь, протагонист и рассказчик в романе, сочиненном цирковым артистом, – вымышленный византийский монах.

История монаха, составляющая первую часть «Пупа земли», – стилизованное повествование, написанное страстным религиозным слогом, текст экспрессивный и плотный, звучащий одновременно и органично, и по-хорошему странно; за его русскую версию переводчицу Ольгу Панькину хочется поблагодарить в самых возвышенных выражениях. Это притча о Слове и смысле, где один из героев – дьявол, выступающий в роли читателя.

Монах Илларион Сказитель входит в число советников логофета (так назывался один из высших церковных чинов в Византии). На логофете лежит проклятие – его дочь поражена страшной болезнью, и, чтобы избавиться от напасти, нужно расшифровать надпись, скрытую в тайной комнате храма. В решении проблемы помимо Иллариона участвуют монахи Стефан Лествичник и Константин Философ (как бы отождествляемый с реальным Константином Философом, который был известен также под именем Кирилл и вошел в историю в качестве одного из создателей славянской азбуки).

В ходе скрупулезного мистико-грамматического расследования Иллариону предстоит узнать, что его собственная мать не была человеческим существом, а также увидеть пуп земли и выяснить, что причина болезни логофетовой дочери – святотатственный блуд. Самое же главное – это суметь в определенный момент прочесть человеческие слова глазами дьявола, таков парадоксальный путь к спасению.

Вторая часть – дневник автора византийской притчи, покойного македонского циркача, жившего, насколько можно понять, в XX веке. Это история о неразделенной любви, выдержанная в совсем другом стиле и прячущая внутри себя, в числе прочего, выверенный политический дискурс. Возлюбленная писателя-эквилибриста состоит в националистической Партии народного духа, в то время как сам он любит джаз, скептически относится к фольклору своего народа и вообще последовательно тяготеет к космополитизму. Любовная драма развивается крещендо параллельно с идеологическими противоречиями, приводя к трагической развязке.

Третья часть – рассказ возлюбленной циркача, точнее ее свидетельские показания.

Само собой, вне контекста, сформированного Павичем и Эко, рассматривать книгу Андоновского совершенно невозможно. Более того, формально в первой ее части легко обнаружить конкретные сходства как с «Хазарским словарем», так и с «Именем розы». Ведь тут есть не только византийско-балканский антураж в соединении с филологическим вымыслом, но и религиозно-мистический детектив с участием монахов, построенный к тому же вокруг таинственной надписи.

В конце книги приводится ученый комментарий писателя и доцента литературы Венко Андоновского, который, якобы не являясь автором «Пупа земли», с пародийной педантичностью критикует данный текст, разбирает его недостатки и обнаруживает в нем параллели с собственными произведениями; это тоже узнаваемый постмодернистский ход.

А имена персонажей второй части, якобы представляющей собой дневник главного героя, взяты из «Шутки» Милана Кундеры, о чем специально сообщается в предисловии. Кундеровский дух чувствуется и в любовно-политическом конфликте, на котором простроена вторая часть.

И тем не менее «Пуп земли» – произведение абсолютно самостоятельное, а Венко Андоновскому никак не получается отказать в подлинной, а не заимствованной и не сконструированной авторской индивидуальности. Это тот случай, когда внешние сходства с произведениями мэтров позволяют лишь отчетливее почувствовать сущностную разницу. У Андоновского своя Византия и своя мистическая филология; последняя одновременно сложнее и проще той, к которой мы привыкли.

Кроме того, этот роман – настоящая поэтическая проза. Сюжет в ней вырастает из лейтмотивов, символов и сверхважных слов. А они, в свою очередь, вопреки современному обыкновению совершенно не выглядят претенциозными побрякушками – напротив, благодаря им и без того объемная картина получает некое четвертое измерение. Поэзии в этом, пожалуй, намного больше, чем в прилагаемых к основному тексту стихах главного героя.

Паук, ассоциируемый с женщиной, переносная лестница, способная стоять без опоры, пуп земли (но не только земли) и некоторые другие сущности перекочевывают из первой части во вторую, трактуясь по-разному, меняя свой смысл и обретая новые роли. Между монахом и написавшим про него циркачом обнаруживается все больше общего. В конце концов эта сомнительная на первый взгляд македонская алхимия оказывается, да простится нам такая смешная высокопарность, большим искусством.

«Пуп земли» – не просто шар посреди многочисленных безнадежно двухмерных кругов. Это еще и такой шар, который можно долго вертеть, все время обнаруживая под его прозрачной поверхностью что-то не замеченное ранее. Конечно, подобная литература не может не быть в какой-то степени академическим кунштюком, игрой в бисер. Но во времена, когда хорошо играть в бисер почти никто не умеет, истинных мастеров этого дела стоит особенно ценить.

Кирилл Решетников

Взгляд
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе