Сергей Литвинов — мужская часть литературно-криминального дуэта «Анна и Сергей Литвиновы»
За двадцать с лишним лет совместной работы у тандема вышло более семидесяти детективных и приключенческих романов (суммарный тираж свыше одиннадцати миллионов экземпляров). Помимо дуэта у Сергея Литвинова есть и собственная творческая биография. Сергей работал журналистом в центральных изданиях, печатался в «Смене», «Крокодиле», «Студенческом меридиане», «Литературке». Автор трех книг рассказов и очерков: «Лавка забытых вещей» (2013), «Лавка забытых иллюзий» (2017) и «Не только детектив» (2020).
Почему в Советском Союзе так любили поэзию?
Примерно в эти дни исполняется 60 лет Андрею Вознесенскому.
Те, кто в теме, скажут мне: ты с ума сошел? С дуба виолончельного [1] рухнул? Вознесенский родился в 1933 году и 12 мая в 2020-м ему исполнилось бы 87.
Но скажите, с какого момента отсчитывать рождение — поэта? С написания самой первой пиитической строчки? С первым законченным стихотворением? Или, в случае с Вознесенским, с того момента, как он четырнадцатилетним послал тетрадку своих стихов Пастернаку? Или со дня, как мэтр что-то из вещей ученика одобрил? Или когда тот свое прочитал вслух — у памятника Маяковскому, на встречах в честь «Дня поэзии»?
Я же думаю: поэт рождается в день выхода своей первой книжки. И коли так, день рожденья Пушкина надобно отсчитывать не от 6 июня 1799-го, а от времени первого издания. А значит, вот-вот нам предстоит отмечать двухсотлетие «солнца русской поэзии», потому как именно в мае 1820-го вышло первое издание «Руслана и Людмилы».
Первая книжка Вознесенского «Мозаика» была подписана к печати 8 февраля 1960 года. Зная тогдашние темпы книгоиздания, можно сделать вывод: как раз к майским праздникам 1960-го (и 27-летию самого поэта) она появилась в книжных, стоимостью один рубль (или, новыми с 1961-го года деньгами, 10 копеек). «Мозаику» издали во Владимирском книжном издательстве, а тогда в провинции позволялось печатать то, что в Москве не проходило. Хотя, как говорили, редактора за свободомыслие уволили. Еще бы, там вышли строки, которые поэт потом больше и не публиковал до времен перестройки:
Немых обсчитали.
Немые вопили.
Медяшек медали
Влипали в опилки. … Кассирша, осклабясь,
Косилась на солнце
И ленинский абрис
Искала
в полсотне.
Но не было Ленина.
Она была
фальшью…
Была бакалея.
В ней люди и фарши.
Шестидесятый год прошлого века (плюс-минус пару лет) дал старт совершенно особенному периоду, который закончился естественным образом где-то в начале девяностых. Никогда и нигде поэзию не любили так сильно, как в СССР в течение этих тридцати лет. Тому свидетельство — сухие цифры. Упомянутый сборник Вознесенского вышел тиражом пять тысяч экземпляров — нормально для молодого поэта советской поры. Но в дальнейшем количество копий каждой его последующей книги будет нарастать. В том же году в столице выйдет сборник «Парабола» (8 тысяч экземпляров). «Треугольная груша» в 1962-м достигнет цифры 50 тысяч. «Антимиры» (1964) — 60 тысяч. «Ахиллесово сердце» (1966) — 100 000. И так далее, добравшись к концу восьмидесятых до феерических, непредставимых сейчас цифр — 200 000. И ведь на прилавках если книги поэта и лежали, то где-нибудь в совершенно медвежьих углах (откуда, кстати, столичные командировочные с успехом их вывозили, иные даже бизнес на том делая).
Советский поэтический бум далеко не одного Андрея Андреевича касался. Читали Евтушенко и Рождественского, кто попроще — Асадова, а кто изысканнее — Слуцкого и Самойлова. Или вот сохранились у меня книжечки тех, кто считался в ту пору «вторым рядом»: Петра Вегина (1939-2007), Игоря Шкляревского (1938), Юрия Кузнецова (1941-2003) — тоже, кстати, купленные в командировках, вдалеке от столицы. И у них тиражи столь же помрачительные: 20, 25, 30, 50 тысяч!
Любовь к поэзии, разогретая «эстрадниками» (как в ту пору снисходительно-завистливо именовали Вознесенского-Евтушенко-Рождественского), постепенно расширилась и на полузапретный «серебряный век». Хорошим тоном стало цитировать Цветаеву, Ахматову, Анненского, Мандельштама. Как писал тот же Андрей Андреевич: «Попробуйте купить Ахматову. Вам букинисты объяснят, что черный том ее агатовый куда дороже, чем агат», «…но должен инженер копить в размере чуть ли не зарплаты, чтоб том Ахматовой купить». Не знаю, сколько стоил тогда на черном рынке сборник Анны Андреевны. Вряд ли все же инженерскую зарплату (120-180 рублей). Но ведь книги в ту пору добывали затейливым образом. К примеру, ряд произведений, как говорится сейчас, масскульта (Дюма, Дрюон, Анна и Серж Голон) продавался «на макулатуру». Надо было собрать двадцать кило газет, сдать их — еще и не везде принимали, в очереди постоять, получить в обмен талон, а уже на него (и тоже не всюду, и поохотиться требовалось) купить пресловутую «Королеву Марго». Ахматова, равно как и прочий «серебряный век» (и поэзия вообще), «за макулатуру» не продавалась. Однако имелась еще одна забава (теперь почему-то забытая): книгообмен. Не нынешний бук-кроссинг: отдам прочитанное даром, возьму чего-нибудь взамен. Вполне серьезная полка присутствовала в каждом уважающем себя магазине. В газете печатались объявления: меняю «Анжелику» на «Декамерон». Или, к примеру, Пикуля на Богомолова. И тот самый «агатовый» том Ахматовой у меня лично оказался в библиотеке так: родители скопили вторсырье и добыли «Двадцать лет спустя». А я взял и без спросу сменял томик на Анну Андреевну. За что и получил от них по шапке. Не подействовали мои крики о том, что высокая поэзия ценнее средневековых приключений.
Шестидесятые ознаменовались и тем, что поэзия вышла на сцену, на эстраду. Как сейчас помню: конец семидесятых, леденящий январский холод, студенческие каникулы. Среди передовой молодежи разносится слух: Вознесенский будет читать стихи — да где! В концертном зале Чайковского! Да как! В сопровождении органа! Играть будет сам Гарри Гродберг! (Чуть ни единственный органист, которого тогда знала толпа). Огромное стечение публики. Ни единого билета в кассе. Конная милиция перед входом. Нет, вы вдумайтесь! Конная! Милиция! На чтении стихов!
И вот я, замерзнув и изнемогши перед входом от безнадежного аскания лишнего билетика, вытаскиваю из-за пазухи сборник Вознесенского «Тень птицы». Кричу: «Меняю книгу на билет!» Почти сразу подлетает барыга, шепчет: «Погоди, я сейчас узнаю, есть ли». Уносится и, видать, справившись у бригадира о выгодности чейнджа, через пару минут подваливает ко мне и осуществляет мену.
Маяковский в двадцатые годы ездил с гастролями по СССР и умилялся: «Где можно еще читать во дворце — что? Стихи! Кому? Крестьянам!» Вознесенский и его современники шагнули шире: «…И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники…» Чувствуете масштаб? Стадионы!
Первый поэтический концерт в столичных Лужниках состоялся 30 ноября 1962 года — правда, не на большой спортивной арене, вмещавшей тогда сто тысяч зрителей, а во Дворце спорта («всего-то» 14 тысяч). Но вскорости практика выступлений в концертных залах и дворцах культуры стала обычной и ограничивалась она только цензурным и партийным аппаратом, а никак не читательским (зрительским) интересом.
В тот позднесоветский промежуток (1960 — 1990) поэзия постепенно стала хорошим тоном и явлением масскульта. В театре на Таганке, который считался самым передовым, один за другим выходят поэтические спектакли: яркие, динамичные, искрометные! (О, как жаль, что ни один не остался записанным на пленку, только какие-то жалкие обрывки! Но я почти все их тогда смотрел и могу засвидетельствовать — зрелище было упоительным: ярким, веселым, оно захватывало и поглощало целиком небольшой «таганский» зал). Первый «поэзо-спектакль» — на стихи Вознесенского: «Антимиры» (1965). Потом следуют: «Павшие и живые» — по поэзии военных лет (1965), «Послушайте!» (Маяковский, 1967), «Пугачев» (по Есенину, 1967), «Под кожей статуи свободы» (Евтушенко, 1972). «Товарищ, верь…» (по Пушкину, 1973). А потом снова по Вознесенскому: «Берегите ваши лица» (1973), закрытый после нескольких представлений. Да ведь и исполняют стихи — поэты. Самый известный, конечно, Высоцкий. А еще не чуждые литературе Леонид Филатов, Валерий Золотухин, Алла Демидова.
Родившись на Таганке, мода на «литературно-музыкальные композиции», как называли их культурно-партийные чиновники, охватывает другие театры: столичные, провинциальные, студийные, студенческие. Нет в те времена уважающего себя вуза, где не было бы театра (обычно с идеологически-правильной приставкой агит-: Агиттеатр МЭИ, Агиттеатр МАИ). И нет студенческого театра, в репертуаре которого, наподобие Таганке, не присутствовало бы литературно-музыкальной композиции.
В собственном ключе Таганке отвечает Театр Ленинского комсомола под руководством Марка Захарова. В 1976 году там выходит мюзикл «Звезда и смерть Хоакины Мурьеты» по творчеству Пабло Неруды (в переводе Павла Грушко) на музыку Рыбникова. И в 1981-м тот же Рыбников делает совместно с Вознесенским самый, пожалуй, популярный спектакль последних советских десятилетий, до сих пор присутствующий в репертуаре — «Юнона и Авось».
Но театр — все-таки искусство элитарное. А в начале семидесятых поэтическую любовь подхватывает самое массовое из искусств — кино. В 1974-м выходит фильм Андрея Кончаловского «Романс о влюбленных», ставший одним из лидеров советского проката — 36,5 миллионов зрителей. Герои фильма разговаривают белым стихом, поют песни на музыку Градского и тексты Булата Окуджавы, Николая Глазкова, Натальи Кончаловской. Однако подлинный переворот случается 31 декабря 1975 года, когда появляется самый популярный советско-российский фильм всех времен «Ирония судьбы». И в саундтреке, написанном Микаэлом Таривердиевым, впервые звучат песни на стихи Пастернака, Ахмадулиной, Аронова, Евтушенко в исполнении Аллы Пугачевой и Сергея Никитина. После этого музыка на стихи хороших поэтов становится в советском кино традицией.
В «Почти смешной истории» (1977), явно вдохновленной «Иронией судьбы», Никитины поют стихи Новеллы Матвеевой, Юнны Мориц, Бараташвили в переводе Пастернака. В «О бедном гусаре замолвите слово» (опять новогодняя премьера Рязанова, первый показ 1 января 1981 года) звучат песни на стихи Марины Цветаевой, Петра Вяземского, Роберта Бернса. В «Жестоком романсе» (1984) — Ахмадулиной, Цветаевой, Киплинга.
Второе по массовости искусство — популярная музыка — тоже подхватывает эту «моду». Самая популярная певица поздних советских лет, Пугачева, не отличающаяся безупречным вкусом, но при этом безошибочно чувствующая конъюнктуру, исполняет Шекспира, Мандельштама, Цветаеву, Кирсанова. Пусть с переделанными под себя строчками (вместо «одна беда — твоей любви лишиться навсегда» она поет «одна беда — моей любви лишиться навсегда»), но Шекспир! Пугачева записывает шлягеры на стихи все того же Андрея Андреевича: «Миллион алых роз» и «Песню на бис». А вторая суперзвезда эпохи, София Ротару, пусть и в ритме «умца-ца», как бы отвечает на стихи Арсения Тарковского: «Вот и лето прошло, словно и не бывало».
В 1976 году выходит студийный диск Давида Тухманова «По волне моей памяти» — не было студенческой компании или дискотеки, где бы его ни крутили. Тухманов открыл широким народным массам таких поэтов, о существовании которых многие и не слыхивали: Бодлер, Сафо, Верлен, Гильен. Не говоря уж о Гете, Мицкевиче, Ахматовой.
Да что говорить, если в семидесятые популярнейшим жанром становится пародия, а эстрадной звездой номер один — автор и исполнитель поэтических пародий Александр Иванов! И вот возьмем, к примеру, телевизионную передачу, которая была самой «рейтинговой»: новогодний «Голубой огонек» 31 декабря 1982 года. Согласно теперешним представлениям о прекрасном (и тогдашним молодежным), передачка-то довольно кондовая: смоленские частушки, адажио из «Лебединого», аккордеонист Ковтун, Людмила Зыкина, украинский народный танец. Но в программе — песня на стихи Вознесенского «Я тебя никогда не забуду», а также целых три поэтических номера: две пародии, в исполнении Винокура и Хазанова, и стихи Рождественского в исполнении автора. В новогоднюю ночь по первому каналу — читают стихи!
Апофеозом советского пиитического бума стало, конечно, то, что в 1984 году затеяли безлимитное (как его тогда называли) издание Пушкина: «Мы напечатаем солнца поэзии столько, чтобы хватило всем. Чтобы каждый советский человек при желании смог пойти и купить». И знаете, в итоге, сколько понадобилось издавать? Тираж каждого тома: десять миллионов семьсот тысяч экземпляров. Десять миллионов!
Да что говорить! Не было в семидесятые-восьмидесятые вернее пути к сердцу девушки, чем почитать ей стихи. Был и другой способ, но более затратный: спеть что-то в духе Высоцкого-Окуджавы под гитару. Но незадача — требовалось всюду гитару таскать. А со стихами проще. Те, кто из низов, продавщицы и почтальонши, — откликались на Асадова. Студентки технических вузов — хорошо шли на Евтушенко с Вознесенским. Гуманитарии-интеллектуалки — на Цветаеву и Пастернака.
Почему все-таки именно там и тогда, в шестидесятые-восьмидесятые в Советском Союзе поэзия снискала столь оглушительную славу — которая вряд ли когда-нибудь и где-нибудь повторится? Мне кажется, сошлись одновременно, как минимум, три причины. Во-первых, тогдашнее общество было гораздо более образованным, чем нынешнее — но в особом смысле. Гуманитарии тогда никому были не нужны. Зато естественно-научная интеллигенция оказалась на огромной высоте. Физиков-химиков-математиков советские вузы выпускали прекрасных. Иначе б у нас ни одна ракета не взлетела, ни одна подлодка не погрузилась и ни одна атомная бомба (на полигоне) не взорвалась. Потом, в эпоху перестройки, советскими выпускниками все мировые университеты-предприятия полнились. А сложным людям, рассчитывающим на работе траектории баллистических ракет или процессы ядерного распада, в качестве отдохновения никак не годился аккордеонист Ковтун или украинские народные пляски. Им нужны были Вознесенский, Окуджава, Галич. Или хотя бы Пугачева — но на стихи Кирсанова или Высоцкого.
Второй причиной всенародной поэзолюбви мне видится огромное количество свободного времени, которым располагала советская интеллигенция. Я успел поработать в советские времена и инженером, и журналистом. И хочу вам сказать с прямотой римлянина, свободного времени у представителей обоих профессий имелось множество. Те нормы выработки, которые были у советского журналиста в квартал (то есть три месяца), нынешнему газетчику приходится выполнять за неделю. Существовал как бы негласный общественный договор: государство платит немного, зато у гражданина высвобождается огромное количество времени, которое он может использовать по своему усмотрению. И использовали. Кто-то в турпоходы ходил, кто-то резные скульптуры мастерил из коряг, кто-то за дефицитом охотился, в том числе и книгами. Кто-то поэзией увлекался. Было модно иметь хобби, и чем затейливей, тем лучше. Хождение на поэзо-концерты прекрасно в эту парадигму вписывалось.
Но самым существенным в советские времена был запрос на учительство, проповедничество. К шестидесятым выросло уже второе поколение советских людей, для которых религия была чем-то мрачным, замшелым, отсталым. Как тот же Вознесенский писал с неизбывной иронией — из раннего, но другого сборника все того же 1960 года, «Парабола»:
Сопя носами сизыми
И подоткнувши рясы —
Кто смотрит телевизоры,
Кто просто точит лясы
…
И колокол по парню
Гудит окрест.
Крест — на решетке.
На жизни — крест.
Однако если для советского человека тридцатых-пятидесятых на все вопросы отвечал Ленин — через пророка своего, Сталина — то после хрущевских разоблачений место учителя, проповедника оказалось вакантным. Притом что проповедь с амвона православной церкви тогда прямо воспрещалась. Проповедь с учительской или университетской кафедры явно не одобрялась. А запрос на проповедничество, учительство был сильнейший. И чтецы поэзии — из зала или с экрана телевизора — его, по мере сил, удовлетворяли. Да ведь слушателю еще и требовалось определенную работу произвести: разгадать иносказание, уловить намек.
Российская империя — тюрьма.
А за границей — та же кутерьма.
…
Но ответят ему с того берега:
«С того берега муравей» … Было нечего надеть,
Стало некуда носить.
…
Я влево уходил, он вправо,
Дороги наши разминулись.
…
Верьте тете Моте —
Время на ремонте.
Система обрушилась очень быстро. Всех любителей поэзии — инженеров, преподавателей марксизма, офицеров, младших и старших научных сотрудников — в девяносто первом выпихнули из их сапфировых башен в ледяную необходимость выживать. Стало не до стихов. В последний раз я видел Андрея Андреевича на книжной выставке ВДНХ, в начале нулевых. И какая там конная милиция. Он сидел один, вокруг сновал народ. Я купил его книгу, подошел подписать. Выступать не получалось, он с трудом говорил. И вот теперь его нет с нами — как не стало заклятого его друга Евтушенко. Как нет ни Окуджавы, ни Аксенова.
А общественная деградация после ухода шестидесятников продвинулась сильно. И продолжается с каждым новым десятилетием и годом. Просто мы находимся внутри этого процесса и не замечаем. Поэзия задвинулась в сектантские группки, вечера по библиотекам на двадцать персон. Да можно ли представить себе сейчас шлягер на стихи Бодлера, Верлена, Шекспира? Арсения Тарковского? Нет, нынешняя вершина — это Ревва и Бузова. Книги того уровня, которые еще двадцать лет назад, на рубеже тысячелетий, печатали очень приличными тиражами в 20-30 тысяч экземпляров, к 2010-му скукожились до трех-четырех тысяч — и сейчас они вряд ли имеют шансы на издание. Да что книги! Книги вообще никто не читает. По гораздо более демократичному жанру — сериалам можно судить. Все-таки даже нулевые — это премьеры по главным каналам страны многосерийников «Московская сага» (2004), «Дети Арбата» (2004), «Доктор Живаго» (2005), «Последний бой майора Пугачева» (2005). А сейчас? Нам даже лубочная «Зулейха» кажется слишком резким высказыванием.
[1] Намек на книгу Вознесенского «Дубовый лист виолончельный» (1975)