16 книг поэтических книг уходящего года: выбор «Горького».
Ежегодно выходит множество книг со стихами, некоторые них активно обсуждаются критиками и читателями, некоторые остаются незамеченными.
По просьбе «Горького» Лев Оборин проводит ревизию и рассказывает, на какие книги уходящего года стоит обратить внимание.
Каждый год в России выходит больше заслуживающих внимания поэтических книг, чем в состоянии прочесть один человек. Есть, однако, авторы, масштаб которых ясен сразу — хотя бы по прежним заслугам; есть и отличные дебюты, мимо которых трудно пройти. Нижеследующий список, разумеется, субъективен; его можно было бы расширить на несколько пунктов, и у тех авторов, которые в него не попали (а также у их поклонников), я мысленно прошу прощения. Часть из представленных здесь сборников я рецензировал ранее, об одном рассчитываю еще написать подробнее — так или иначе, я постарался избежать повторов.
В список не вошли новые издания давно ушедших из жизни авторов, переиздания классиков — поэтому представлены, например, книги Аркадия Драгомощенко (он скончался в 2012-м) и антология трансфуристов (Ры Никоновой и Сергея Сигея не стало в 2014-м, А. Ника — в 2011-м), но нет ни выпущенного «Новым издательством» комментированного тома Пушкина, ни последнего собрания Василия Каменского, ни двухтомника малоизвестного поэта и критика «серебряного века» Евгения Архиппова, хотя все три издания я от души рекомендую. Также за пределами списка остались переводные книги.
Авторы названы в алфавитном порядке.
Михаил Айзенберг. Шесть. М.: Время, 2016.
Большое избранное одного из главных ныне живущих русских поэтов. Шесть книг, позволяющих увидеть, как из духоты, обступавшей поэта и его круг в последние советские десятилетия, голос Айзенберга выбрался на воздух — и, стряхнув необходимость герметизма, не потерял ни крупицы точности. Сегодняшний Айзенберг способен высказываться прямо и резко («Это я стихи о родине. / Это если вы не поняли»), но по большей части его новые стихи работают как чуткие датчики, которые улавливают распыленные вокруг нас эмоции, ощущения, тревоги:
***
Сегодня воздух как на сборах,
чуть переложенный снежком,
а по дворам бездымный порох
гуляет свежим порошком.
Озон мешается с тревогой,
гниющей в глубине души.
Она и в тишине убогой
не спит, считает этажи:
как, пустоту одолевая,
в подземный город без огней
уходит шахта лифтовая;
как воздух тянется за ней.
Владимир Аристов. Открытые дворы. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Избранные стихи Аристова расположены здесь, как пишет критик Ольга Балла, «почти по нисходящей»: от 2012 года к 1972-му — и лишь в конце вновь появляются стихотворения 2014–2015 годов. Такое устройство книги, пожалуй, кинематографично: поздние тексты выглядят как загадки, разрешить которые может последующее чтение; в финале поэт, вспоминающий весь свой путь, будто бы открывает глаза, преображенный этим опытом. Впрочем, стихам Аристова на протяжении всего его пути свойственна общая черта: ее удобно назвать даже не фрагментарностью или отрывочностью, а способностью выхватить сюжет, основу для стихотворения из воздуха, из того места, на которое сейчас обращен взор поэта. Это далеко от анекдотического акынства, пусть одна из последних книг Аристова и носит подзаголовок «простодушные стихи»: пространство, на которое он смотрит, полно поводов для высказывания и восторга, и кажется, что та осмысляющая сила взгляда, наблюдения, которую мы знаем у больших европейских поэтов последних десятилетий — Милоша, Транстрёмера, Каплинского, — у Аристова сочетается с редкостной энергичностью.
***
Волейбол белой ночью
гипсовые ваши тела
задержались в воздухе
Хоть завтра да сегодня уж
на завод снова
пусть даже срежут
процентовки
порвется стружка
в токарной мелочи
но здесь в горячей посвященности
в такое
бытие
Где повторенье без изъятья
на капли алкоголя
жизнь пока не распадется
на скамье оледенелой —
верные тела, оставленные в белом воздухе
без ночи без уничижающего
сна совсем
Вадим Банников. Я с самого начала тут. М.: АРГО-Риск; Книжное обозрение, 2016.
Полное собрание текстов Банникова, вероятно, уместилось бы в книгу размером с большой энциклопедический словарь: он пишет постоянно, и 48-страничная дебютная книжка не может исчерпывать многообразия его текстов, так что перед нами скорее Банников глазами составителя (Никиты Сунгатова). Скорость появления этих стихов соответствует скорости обновления инфоповодов в современном медиапространстве; поток банниковских текстов фиксирует и фобии, связанные с будущим (оно здесь выглядит непривлекательной, но короткоживущей дистопией), и шизофреническое метание от одной новостной повестки к другой. Все это перемежается короткими замечаниями о частных обстоятельствах жизни говорящего — они служат, по терминологии Дмитрия Кузьмина, «зонами непрозрачного смысла». Здесь нет надежного языка: как только возникает какой-либо стилистический массив, грозящий задавить читателя своей тоталитарностью, Банников проделывает в нем брешь, даже если для этого ему нужно «пожертвовать собой»:
***
в здание суда разрешается проносить портфели, панки, женские сумки
взрывчатые, легковоспламеняющиеся, отравляющие и наркотические вещества
в целях оказания медицинской помощи
в здание суда пропускаются сотрудники полиции
рассмотрев требование об уплате налога
установил произвести взыскание налогов
в пределах сумм, указанных в требовании об уплате налога
советник государственной гражданской службы рф
банников в.а.
Василий Бородин. Мы и глаза. Владивосток: niding.publ.UnLTd, 2016.
«Лосиный остров» был одним из самых замечательных поэтических сборников 2015-го: премия Андрея Белого и премия «Московский счет» подтвердили самую высокую репутацию Бородина среди коллег. Теперь он выпустил небольшую книгу новых стихов. Сочетание песенных ритмов и неожиданных образов могло бы произвести всего лишь мимолетный эффект; огромная эмпатия, которой Бородин наполняет свои стихи, предлагает читателю гораздо более сильное переживание. Что бы ни говорили рецензенты, «Мы и глаза» — это отнюдь не только «поэзия наблюдения»: в тех, кого Бородин наблюдает, он вживается, будь то огурец, голубь, ночной вор или старый конь.
***
время радости сугубой
день сутулый
вечер хилый
познакомьтесь: это небо москвы
очень приятно, мы сугробы
очень хочется спать
не начинать ночной разговор:
утром молчание будет чище
чище, счастливей.
да, это звук лопаты, скребущей снег
Оксана Васякина. Женская проза. М.: АРГО-Риск; Книжное обозрение, 2016.
Провокативное название дебютной книги Оксаны Васякиной не сразу позволяет понять, какого рода стихи перед нами и как они будут с нами разговаривать. «Женская проза» — пренебрежительное клише, до сих пор еще употребимое, когда речь идет о чем-то несерьезном, любовно-бытовом и, разумеется, написанном дамой. Поэзия Оксаны Васякиной противостоит этому клише — не в том смысле, что утверждает равенство «любовно-бытового» с возвышенными поэтическими темами, а в том, что заставляет по-новому оценить обе части расхожего выражения: женская — то есть от лица или, вернее, с точки зрения женщины; проза — потому что стихи Васякиной, лишенные многих примет конвенциональной лирики, балансируют между исповедальностью и социальностью. Оксана Васякина дает голос тем, о ком редко думают потребители клише: рабочим, мигрантам, жертвам насилия, огромной, пребывающей в тихом отчаянии аудитории центральных телеканалов. Она рассказывает собственные истории и сталкивает чужие.
***
Тела мигрантов плечом к плечу
В двенадцатиместном микроавтобусе,
Окна не открывают, шторы заправлены.
Они говорят, это страна свободы,
Это страна, где мы можем работать
И обнимать своих женщин где угодно,
В метро, на площадях и праздниках, это наша страна, это наша свобода.
Смерть мигрантов на рельсах.
Хлебозаводы увеличивают производство лаваша
И водки.
Он говорит, посмотри, как мусульмане
После секса себя омывают:
Сначала рот — три раза, нос — три раза и всё тело,
Чтобы не осталось сухого места
Не остаётся места, они говорят, кругом черножопые, тупые животные,
Жрут свой хлеб, слушают своё радио, стрёмно выполняют работу —
Смерть мигрантам.
Смерть мигрантов под палящим солнцем
На свежем асфальте,
За поршнем посудомоечной машины второсортного общепита,
Поскользнувшись на рвоте подростка.
Он поёт: когда я вернусь домой,
Я привезу тебе денег, любимая Заура,
А пока я живу в двухкомнатной квартире с тридцатью нашими братьями,
Сплю с ними по очереди.
И если смерть не настигнет меня на рельсах,
Я привезу тебе вазу,
Из Москвы привезу платок.
Алла Горбунова. Пока догорает азбука. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Один критик обвинил Аллу Горбунову в приверженности «поэтике перечисления», но тут как у Шерлока Холмса: «надо было поставить плюс, а вы поставили минус». Перечисления и каталоги, которые читатель встречает в этой книге, служат для нагнетания напряжения — и прием неизменно работает в текстах, которые по своим поэтическим свойствам настолько далеки друг от друга, что трудно поверить, что это написано одним человеком. Четвертая книга Аллы Горбуновой представляет поэта, способного к «самоподзаводу», но при этом точно знающего, в какой момент музыка оборвется. Лучшие стихи этой книги транслируют свободу, понятую как самодостаточность: они отвергают постороннее, потому что им с лихвой хватает своего — того, что накоплено опытом письма, работой с мифологией, нерастраченным гневом:
МАЛЕНЬКИЙ ГИМН К ГНЕВУ И РАДОСТИ
радуйся, гнев мой,
гневайся, моя радость,
на фальшивом празднике нет нам места.
радость моя, нарядная, как невеста,
гнев мой весёлый, в бараках смейся,
плачущий пламень,
amen!
гнев мой прекрасный, как водородная бомба,
радость моя сокровенная в катакомбах,
вместе с богами огнем прицельным
расплескайтесь, как волосы Вероники,
гнев животворный мой,
радость смертельная
dique!
легче крыл стрекозы пари, прекрасный
гнев мой, оставив фальшивый праздник,
ты, сумасшедшая моя радость,
здравствуй!
горлинкой бейся, крутись юлою,
бешеным дервишем, русским плясом,
дикими осами, осью земною,
на баррикадах рабочим классом,
пьяной от гнева лежи в канаве,
на фальшивом празднике нет нам места.
гневная радость,
радуйся, гнев мой,
ave!
Дмитрий Данилов. Два состояния. N.Y.: Ailuros Publishing, 2016.
Проза Данилова — почти что предел описательности как таковой, наше приближение к «новому роману» со спецификой русских реалий; если «Горизонтальное положение» в свое время вызывало возмущение, то после «Описания города» стало ясно, что перед нами особый язык — чем больше читаешь, тем вероятнее получишь от него удовольствие. Поэзия Данилова логично продолжает его прозу — и делает яснее весь его метод: разбитые на короткие строки, эти тексты предстают точной стенографией «обыденной» мысли. Обыденность, впрочем, у всякого разная: если Всеволод Некрасов добивался эффекта «перелета» от одной мысли к другой, оставляя между ними очень ощутимую разреженность, то Данилов старается не упустить ничего — и тем не менее из утомительных перечислений действий (поездки в электричках, автобусах, просмотр футбольных матчей), как из почвы, вырастает смысл: на первый взгляд он кажется побочным, а потом выясняется, что он главный.
В Выхино в вагоне
Садиться не обязательно
Три всего остановки
Набьется народу
Потом не протиснешься к выходу
Лучше просто встать
У выхода, рядом с выходом
И стоять у выхода, не отходить
Вглубь вагона
Три остановки всего
Родные, знакомые
Рязанский проспект
Кузьминки
И Текстильщики
Пока доехали до Текстильщиков
Набилось много народу
Но удалось отстоять
Позицию около выхода
И выйти
Платформа Текстильщики
Имеется в виду платформа электричек
Сколько раз здесь был
Пользовался этой платформой
Садился здесь в электричку
И ехал в Подольск
К Толику
Пока он был еще живой
Это было в 2013 — 2014 годах
Доезжал на электричке до Подольска
Шел на конечную остановку
Троллейбусов 1 и 2
Толик к тому времени обычно
Уже несколько раз звонил
Где ты, ну где ты, где
Он произносил это
Не очень отчетливо
Сказывалась болезнь
Ему трудно было говорить
Отчетливо
Надо признать, эти звонки
Вызывали раздражение
Ну я еду, чего ты звонишь
Стою на конечной
На станции Подольск
Буду подъезжать — позвоню
И он потом еще
Несколько раз звонил
Ну ты где, что, когда
Да блин, еду в троллейбусе
Буду подъезжать — позвоню
И опять было раздражение
Чего он звонит
Хорошо — смиренно отвечал Толик
Звони, как приедешь
И тут можно было бы
Поместить какое-то рассуждение
Что вот, мол, не ценим мы
Привычки своих близких
Раздражаемся на них
А надо бы ведь вроде бы
Ценить
Вот, умер Толик
И теперь бы дорого дал
За это раздражение
Аркадия Драгомощенко знают в первую очередь как «сложного» (кто-то скажет — «темного») поэта, привившего к русской традиции манеру американской «языковой школы»: поздние стихи Драгомощенко — уникальные по насыщенности мыслительные пейзажи, состоящие из множества посылов, следствий, придаточных предложений. Все это подчинено строгой логике, которая при внимательном чтении позволяет в себе разобраться; поэтическая и философская страстность находится очень глубоко под слоем письма — как земное ядро под толщей вод и горных пород. Сборник «Великое однообразие любви», составленный вдовой поэта, включает в основном ранние стихи и представляет другого Драгомощенко — высокого европейского модерниста; чистота и ясность его мысли сопоставима с Траклем или Транстрёмером. Сборник наполнен наблюдениями и воспоминаниями, которые можно поверить собеседнику. Когда это любовная речь, неважно, что ее содержание возлюбленной уже известно — если «стертые» слова о любви взять в кавычки и оттолкнуться от них, то дальнейшее сообщение станет новостью:
«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
Показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя —
Твои руки
Были такими же, как у меня.
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда еще в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
(так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно в своем согласье
стремились утренние тени за нами —
твое дыхание, продолжавшее мое дыханье.
Как беструдно прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.
Геннадий Каневский. Сеанс. М.: ТГ Иван-чай, 2016.
Сюда вошли стихи из всех предыдущих книг Каневского и новые вещи. Поэзия Геннадия Каневского — заметного человека в литературном ландшафте Москвы — толком не осмыслена критикой. Его поэтика, если ее описывать без примеров, может показаться внутренне противоречивой, но на самом деле ее элементы образуют прочный сплав: в стихах безусловна маскулинность — но не брутальная; чувствуется сентиментальность — но ироничная. Их драйв обеспечен стоицизмом, готовностью присутствовать при катастрофе — личной или исторической — и описать ее, остранив усмешкой или просто красотой просодии.
[простая баллада]
когда седьмые сутки кряд
шумят и стар и млад,
когда придёт заградотряд
забрать твоих отрад —
отдай огонь из очага,
отдай труды и дни,
отринь и друга, и врага,
но пепел сохрани —
летучий морок серых дней,
тоску пиджачных плеч.
ты говорил, что это речь,
но это — нет, не речь,
а луковая шелуха
и прах твоих отцов,
и сказочная шемаха —
пристанище скопцов.
все клятвы (то есть — кол нидрей)
и все обеты — прочь.
словесный мусор, шорох, свей
с тобой уходят в ночь.
вон там с едою и питьём
начальники стоят,
а ты остался со смитьём,
и этим ты богат.
под шепетовкой куркули,
под харьковом махно,
и ты ползёшь путём земли,
а дальше — всё равно,
куда, грохочущий, в огне,
ночной несётся страх
по серой нежилой стране
на тёмных поездах.
Дмитрий Александрович Пригов. Советские тексты. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.
На фоне грандиозного пятитомного собрания сочинений (только что в «НЛО» вышел третий том) появилось переиздание старого лимбаховского сборника — своего рода essential: тут и милицанер, и образ Рейгана в советской литературе, и «женщина в метро меня лягнула», и «внимательно коль приглядеться сегодня». Сборник этот — с двойным дном. Разумеется, «советские» тексты Пригова демонстрируют его стратегию победы над тотальным советским языком: пересмешничество, пародирование, разговор «из-под маски» — и особая амбивалентность, когда ни читатель, ни даже сам автор не в состоянии решить, в шутку речь или всерьез. Эта-то амбивалентность обеспечивает глубинную задушевность многих приговских текстов (то же «Килограмм салата рыбного…». Возникает ощущение, что Пригов признает потенциал того языка/образа жизни, над которым в то же время иронизирует.
Как я понимаю — при плановой системе перевыполнение плана есть вредительство
Скажем, шнурочная фабрика в пять раз перевыполнила шнурков количество
А обувная фабрика только в два раза перевыполнила план
Куда же сверх того перевыполненные шнурки девать нам
И выходит, что это есть растрачивание народных средств
и опорачивание благородных дел
За это у нас полагается расстрел
Сергей Соловьев. Любовь. Черновики. М.: АРГО-Риск; Книжное обозрение, 2016.
Одна из двух вышедших в этом году книг Сергея Соловьева как будто призвана решить проблему, о которой часто говорят: неразработанность в русской словесности эротического языка. Говорят о проблеме, а не о ее содержании, именно потому, что говорить о сексе как о чем-то радостном и сущностно необходимом до сих пор мало принято: в поэзии по большей части встречаются либо эвфемистические полунамеки, либо прямая скабрезность, либо протокольные описания. Соловьев выплавляет из слов собственный извод эротического, где женщина обожествляется, мифологизируется («Маленькие ее кисти, как карты сибирских рек, / а в ладонях — тишь, лето. Она крадется / Ими к тебе. Она вьется веретеном под тобой, / как соболь, играя, прощаясь с жизнью. / После близости с ней мир теряет свои очертанья, / надевая что под руку…») — но не объективируется (хотя подобные упреки в адрес этих стихов звучали). Секс в стихах Соловьева напоминает мифы о творении — нам будто напоминают, что любовники и сегодня могут ощутить себя всесильными.
***
Она толкает его своим тугим животом впереди себя.
И макает его головой в ведро счастья — до дна.
Она подвешивает его вверх ногами
и охаживает неземными цветами.
Лицо её перекошено красотой.
Она вынимает из него душу, как ветку,
и кидает в огонь: соком вскипают слова.
Она видит ребёнка, отринутого, он не здесь.
Видит женщин его, они не здесь.
И страна, и дом, и дорога не здесь.
Она берёт его чувства, смотрит,
кидает на стол, как карты:
все открыты, одна лишь — рубашкой кверху.
Та ли? Или нет среди них её?
Она возвращает ему, что? не брала.
И входит в него так, будто не выходила.
Она лежит в нём — от пят его до волос,
дышит его ртом, водит рядом с собой рукой,
сжимая её в кулак, обессиливая.
Нина Ставрогина. Линия обрыва. М.: АРГО-Риск; Книжное обозрение, 2016.
В стихах Нины Ставрогиной можно услышать как характерную для многих молодых поэтов отстраненность от прямого «я»-высказывания, сдержанный, почти бесстрастный тон, так и вкус к языковой игре, которая не дает забыть, что чтение стихов может быть удовольствием. В отличие от многих авторов этого поколения Ставрогина предпочитает «короткое дыхание»: звучание ее текстов родственно звучанию одного из крупнейших норвежских поэтов Тура Ульвена, которого она много переводила (http://polutona.ru/?show=0217204254).
***
Искра, при-
даное
истины,
скользит зерном
по придонным месивам:
глянет глина
подобьем глаз —
и расползётся
в безoбразность: брак
не консуммирован
Здесь не ступает
зверь,
разве только
растенье заронит
обречённые споры;
через много
молитвенных лет
зародились бы, может,
жабы —
но в мире,
какой эти клубни
ощупают мутным взором,
никому не нужны
камни из их голов,
и Плутон не планета,
и смерти
нет
Трансфуристы. Избранные тексты. М.: Гилея, 2016.
Антология поэтов, связанных с журналом «Транспонанс»: несмотря на то, что в этом ключевом для позднесоветского авангарда самиздатском журнале печатались многие, ядро трансфуристского движения составили четверо — Ры Никонова, Сергей Сигей, А. Ник и Борис Констриктор. Из этих четверых ныне здравствует только последний, и антология составлена при его активном участии (основным составителем выступил поэт и филолог Петр Казарновский). Книга охватывает всю широту поэтических приемов, которыми пользовались трансфуристы: здесь можно найти и «классическую» заумь, и визуальную поэзию, и высокий абсурдизм, порой становящийся совершенно прозрачным:
***
В лес не хожу
там серый волк с указом
Не езжу к морю —
боюсь акулы с глазом
В степь не суюсь —
там саранча всe съела
Осталось только
собственное тело —
в нем и сижу
(Ры Никонова)
«Я мечтаю о растворении литературного материала в плоскости страницы таким образом, чтобы площадь стихотворения стала его единственным содержанием», — говорила Никонова, и эта установка роднит ее практику (http://www.belyprize.ru/?pid=75), с одной стороны, с утопией «проективного стиха» Чарльза Олсона, а с другой — со всей огромной историей русской визуальной поэзии XX века, от Василия Каменского и Василиска Гнедова до Александра Горнона. Разумеется, в контексте истории авангарда прочитывается и вся антология трансфуристов, прямо наследующих «гилейским» футуристам и обэриутам (Констриктор о младшем из обэриутов — Игоре Бахтереве: «умер Бахтерев / Игорь князь / прими / его / с / миром / славянская вязь»). При этом — возможно, в силу большей приближенности к иронизму нашей эпохи, к ее языку, — читать транфуристов бывает очень весело:
***
кротал — ручной ударный
дрефаллический зверент
похожий на кастанье
или любелент
отрубант
головы иока
в битве при каннах
неприкаянная дочь
ирониады сочь
(Сергей Сигей)
Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012–2016). М.: ЛитГОСТ, 2016.
«Они ушли. Они остались» — цикл литературных вечеров, задуманный поэтом и литературтрегером Борисом Кутенковым и Ириной Медведевой — матерью погибшего в 1999 году поэта Ильи Тюрина (в его честь Медведева основала «Илья-премию», заметную в 2000-е годы институцию). Составители антологии движимы благородным порывом — не позволить предать забвению поэтов, которые умерли молодыми (до сорока лет), не только собрать их тексты, но и осмыслить их место в поэзии. Здесь можно встретить и хорошо знакомые читателям русской поэзии имена (Анна Горенко, Денис Новиков, Алексей Колчев, Андрей Туркин, Евгений Хорват, Руслан Элинин), так и тех авторов, которые не успели увидеть признания при жизни. Собрание это, конечно, неровное: если в стихах тех, кто ушел в более молодом возрасте, слышно скорее обещание чего-то выдающегося, то среди тех, кто пережил третий десяток, есть поэты по-настоящему значительные — например, Хорват, Колчев, Василий Кондратьев (отдельное издание его стихов только что вышло в «Порядке слов»). Стоит отметить еще один момент: неясно, то ли составители сознательно выбирают те стихи, которые настойчиво говорят о смерти, будто предсказывают ее, — то ли действительно мы имеем дело с силой предчувствия. Так или иначе, антология заслуживает пристального внимания.
***
Обнимая в ночи нелюбимых своих —
вспоминаем любимых своих:
далеко за морями огней городских
мы оставили их.
И теперь не учи меня жить по уму —
лучше мне навсегда одному.
Но позволь, напоследок тебя обниму —
перед тем как во тьму.
(Сергей Королев)
Олег Юрьев. Стихи и хоры последнего времени. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Мало кому доступную формальную, языковую филигрань Олег Юрьев поставил на службу неустанному разговору о пространстве, в котором происходят жизнь и культура. Это может быть канувший в прошлое и приснившийся вдруг Ленинград, за чьими мостами и парками можно разглядеть иную поэтическую культуру, которую Юрьев воскрешает и возвеличивает: культуру обэриутов, Алика Ривина, Леонида Аронзона. Это может быть Германия, лишенная тех дорогих и болезненных коннотаций, и вдруг, на мгновение, предстающая поэту как его собственный рай. Это может быть и трудноопределимая Родина, от которой никуда не деться по факту рождения и языка.
СТИХИ О РОДИНЕ (2)
1.
Наша родина — вода.
Ее черпают невода,
Вычерпывают неводы.
Мы живем на дне воды.
Наша родина — земля.
Ее, корнями шевеля,
Жрет ночное дерево.
Мы заходим в дверь его.
2.
Наша родина — кино,
Где и сыро, и темно,
И на стенном квадратике
Падают солдатики
В реку, черную, как кровь.
Ты слегка сдвигаешь бровь:
— Это наша родина?
— Это наша родина.
На стене горит река,
У губ моих твоя рука
Без перстнeй и без колец…
…Но вроде и это не конец
Лида Юсупова. Dead Dad. Тверь: Kolonna Publications, 2016.
Стихи Лиды Юсуповой, поэтессы, живущей в Белизе, чаще всего посвящены насилию — самому прямому, разрушительному, физическому. Коль скоро насилие — политическая категория, это, без сомнения, политические стихи. Центральная вещь в новой книге Юсуповой — поразительной силы цикл, составленный из фраз, которые встречаются в реальных приговорах суда по делам об убийствах и телесных повреждениях («влагалище — не является жизненно важным органом»). Сопоставленные с мясом травмы, с воображаемым ужасом человека, которого убивают где-нибудь в лесу, эти канцелярские фразы сами выглядят не лучше, чем орудия убийства. Цикл предварен посвящением жертве гомофобного убийства Виталию Игоревичу Мингазову: «Дорогой Виталий Игоревич, простите меня, что я пишу о Вас, называю Ваше имя, рассказываю о Вас. Я хочу, чтобы Вы были живы и я о Вас ничего не знала. <…> Я не понимаю, за что можно было вас ненавидеть. Я не понимаю саму возможность Вас ненавидеть. Дорогой Виталий Игоревич, позвольте мне сказать Вам: я Вас люблю». Еще два стихотворения сборника — воспоминания о сексуальном насилии; в первом случае оно затушевано, опосредовано жалостью и согласием (говорящая вспоминает случай, когда ее попросили лишить девственности молодого человека, которому через несколько дней предстояло уехать воевать в Афганистан, где он и погибнет; надо ли говорить, что последовавшая сцена ужасна, антиэротична); во втором — наваливается неприкрыто; перед нами история с плохим концом, где героине остается только одно:
если бы малолетка была дома Матеюк бы меня не изнасиловал
мне не повезло
и когда он вернулся он молча лёг на меня и у нас был секс я не
сопротивлялась я только сказала это неправильно я повторяла
это неправильно это неправильно это неправильно это неправильно
это неправильно это неправильно это неправильно это неправильно
это неправильно это неправильно это неправильно это неправильно
это неправильно это неправильно это неправильно это неправильно
это неправильно это неправильно это неправильно это неправильно
это неправильно это неправильно