..Руки отца усталые были в гробу, холодные.

Теперь, уезжая, вспоминаю мелочь... самую драгоценную: в последний раз, навещая, пожимал руку отца... очень горячую...

Я спросил мамы: когда?

Она сказала мне: тогда...

В минуту в ту как раз... когда я говорил что-то в микрофон!..

Еще... По всему дому если и говорили, то женскими голосами...

Я на кухне был один.

Зашел Миша. Оглянулся.

- Если ты на поминках скажешь что-нибудь про нас, я тебя потом убью.

И вышел. Племянник.

На кладбище...

Где уже бабушка... И где, бывало, я с мамой и бабушкой - по каким-то им понятным могилам...

На родном кладбище...

Сейчас тут бело, пусто... и действительно не-мертво. Как и никогда не бывает тут мертво...

Умирать не надо. Все равно умрешь.

Умирать не надо. Все равно не умрешь.

- Все «не», все «не»!..

А надо - жить. А жить - надо.

А жизнь - это: не было начала, не будет конца...

Поминки...

Все женщины - строгие, деловые, знающие - еще смотрят куда-то вперед...

Отдают!..

Все мужики - беззубые, щетинистые, похмельные, виновато жующие, виновато смотрящие - уже умерли...

Отдали...

Меня - подняло...

- Мне позавчера в храме Бого-матерь про моего отца сказала... Будь он все жив... И работай он все, на девятом-то десятке, и работай... так бы ему никто и не сказал: хватит работать... Никто бы не сказал: будет тебе работать...

Солидный новый директор, детдома-то, говорил правильно правильное: воспитатель... справедливый...

Я в моем родном доме ощутил себя, меня... как на каком-то острове...

И все смотрел на маму, как на берег далекий, заветный...

Настя после трех стопок сказала, давясь слезами, что отец все мог делать: занимался чеканкой, плел корзины, ремонтировал электроплитку...

Катя просидела... тоже растерянная...

Я все смотрел на маму...

Автобус летит. В автобусе все летят. Не зная... как этот автобус устроен.

Слышал по радио недавно: только три процента разбираются в технологиях экономических, политических и прочих и, значит, ворочают всеми остальными...

И - не брезгуют... небрезгливыми...

То-то, читал, в стране каждый четвертый мужик - судимый. Да ведь и это - с учетом латентной той, которая девять десятых... Каждая третья школьница мечтает стать моделью... попросту - снимать трусики перед объективом... Женатые - половина изменяют женам, жены - почти все...

- Для кого писать?..

Сон, сон, сон... Детства, юности, взрослости...

А я - был, есть, буду!..

Но никто этого от меня обо мне не хочет... не умеет слышать... потому что...

- Сам о себе так не говорит...

Радио дефективное - и оно тоже! - сообщило, что скоро передача... про заключенных... Еще бы!.. Кто-то - уже. Кто-то - еще. Не о потерпевших же!..

Офицеры, что в отставке, когда недавно было трудно с работой, ехали, слышал, в страну тех южных событий, спрашивая:

- Ну, где тут у вас война?

Расшифровывается: лишь бы война, то есть - лишь бы война была войной... то есть - лишь бы убивать... то есть - лишь бы людей... то есть - лишь бы платили... то есть - все равно какой валютой...

Вожди - уголовники, народ - уголовники... Недаром же это никому и не приходит в голову!.. Имя вождей - чарующе и свято для всех современников. Для всех! Для всех!.. У самых истовых преступников - даже и профили их на груди.

Что же все, судимые и еще не судимые, находят в вождях каждый с собою общего? Право насиловать! А уж какое насилие - дело десятое...

- Так вот зачем потребовался атеизм!

Чтобы издеваться - над любым слабым... над доброжелательным и скромным... над радивым и совестливым... девственным и набожным...

И вот зачем эмансипация - вид атеизма. Чтоб уж конкретно самка изгалялась над самцом...

И вот зачем вождизм: чтобы, первое, под предлогом верности насиловать соотечественников да еще и, второе, брызгать при этом слюной и слезой...

И все-то больные атеизмом собственную неврастению принимают... за солидность, даже - за интеллигентность...

Дед мой - это который первый на границе войну-то встретил - вернувшись домой, то есть победив, где-то в разговоре и брякнул, что «студебеккер» лучше «полуторки», за что и был (как стыдливо подчеркивал отец) «невиновно репрессирован».

- Как это «невиновно»?!

Экую оговорку изобрели от страха ошибочные!

Именно это и было законом, именно это от всех и требовалось - называть белое черным.

Да и по духу, ощущаю, Пространство - виновно.

Когда вождь тот умер, отец мой, бабушка рассказывала, плакал и рвался ехать на похороны, а мать бродила как зачарованная, шепча, мол, как теперь будем жить...

Дальнего родственника нашего на тех похоронах вроде бы задавили в толпе...

А что потом с моим дедом - никто и знать не знает...

Но и ошибочны-то соотечественники... ошибочно.

У нас, присмотреться, все не любят учителя и следователя и любят врача и солдата. Ведь учитель и следователь могут дать несправедливую оценку - по своему произволу! А врача и солдата - бояться поздно: болезнь и враг или наступает, или отступает!

И вот сию-то минуту... по всенародно любимому рейтингу... тот самый вождь - первый!.. У половины ныне живущих!..

А племянничек мой каков: прадед его воевал, дед служил, дядька служил, а у него, видите ли, какая-то «отсрочка».

Думает, что смелый... если трус.

- Обманул три поколения!

...На девятый день ехал - вспоминал лето: по всему лесу - мусор, мусор... Зато аккуратно - могила... Или как ее назвать?.. Собаке! С кличкой. Железная. С годами. С цепями. С пластмассовыми цветами.

Все наши романы - семейные. За эти два века. Или о создании семьи, или о страдании в семье, или... об ее отсутствии.

- Таковы мы!

Беда наша - нарушение абсолюта родства.

Предпочтение родству - образования, партийности, достатка...

Это даже и не бесовство, а вульгарное бесовство.

Послушаю вокруг: хоть бы единый своим семейством - именно гордился! Только: много баб, много денег, много слов...

А все здоровое живое - непрерывно живое. Потомство ведь от слова «потом».

Но люди ошибочные сами решают... быть ли жизни.

- Наделаешь детей, а они и будут рабами у каких-нибудь «новых» или «старых». В лучшем случае просто уголовником или шлюхой.

Дескать, самим бы по-человечески пожить...

Между тем все нажитое «по-человечески»-то достанется, конечно, или родне, о которой и не слыхивали, или чиновнику...

То есть, по сути, жить - именно не умеют.

О желании жить, о наслаждении жизнью - и говорить нечего...

«На-род» - ведь буквально означает: прибавка и замена в Родине.

Что же, нация кастрированная - в нескольких подряд войнах и революциях: самые честные - первыми подавали голос и вылезали из окопа, самые домовитые - выжиты из своих домов.

Если еще и кое-как плодоносна, то потому, что окормляется...

- Намоленным Пространством!

Да, веками набожности, семейственности и трудолюбия.

Наша абсолютная беда, беда - безбожность... Это слово, впрочем, уж многих и не ранит... Безвечность!

Ошибочно также ныне считается, что война, которая Великая, была для нации великим горем... Она была... и великой радостью, ведь в ней каждый, дотоле загнобленный, обрел право принимать решение о своей личности наконец-то лично: хотя бы подняться в атаку - на мгновение раньше или позже...

Без царя в голове! Вот скрупулезно точный символ нашего нынешнего, атрофированного народа.

Выспренное слово «идея» есть угадывающее название Намоленного Пространства.

Характерно: все стыдятся труда сугубо физического и сугубо духовного.

Характерно: плохой - кто валяется пьяный в подъезде, хороший - кто валяется трезвый на диване.

Родина - это Пространство, в которое мне желанно даже ступить ногой.

В которое - лишь в него может упасть моя слеза.

...Я заметил за собой, за мной.

Когда еду в деревню, думаю более или менее добродушно... Уезжаю - явно несдержанно.

В этот раз увозил новости какие...

В нашу деревню «из мест» вернулся местный - куда ж ему еще. Сидел лет восемь за убийство какого-то родственника. Жить ему негде: остальная родня вымерла или от позора разъехалась. Его и пустил на время мужик молодой - бывший, кстати, тутошний детдомовец. Повадился к ним ради денег зряшных еще инвалид - с какой-то недавней «интернациональной» войны. (Характерная же, не утерплю, троица!..) Вот и пили. Потом те деньги у гостя кончились... Он обоих собутыльников зарезал - ну чтоб опять-то сесть - и ходил по деревне, бахвалясь загадочно: «Замочил»...

Не-ет, тут не случай!..

И сколь для нас для всех сладкозвучны тюремные словечки: иной уж не скажет «снаружи» - то ли дело «с воли»!..

«Свобода» - это слово, и правда, невозмутительное. Но - возмущающее.

- Если она не простое правило.

Если все нынешнее человечество ошибочно, то наше, сердечно говоря, - вульгарно-ошибочное.

В стране широко известно, а руководству тем более, что... людей страны бессчетно продают в иные страны в притоны и в рабство... что за каждой дверью - насилие... сирот - миллионы, новорожденных подбрасывают тысячи... что каждый двадцатый - психически больной, каждый седьмой - алкоголик.

Народ - это то, что от народа уцелело...

И народ, значит, есть, покуда есть, кому его жалеть.

Но как же? «Враги твои - домашние твои»... «Нет пророка в своем отечестве»... «Царство мое не от мира сего»...

Так это и есть то самое - жить в миру.

- Родина - предбанник Бога.

Побывать! Отсюда и пренебрежение в жизни земной, видимой. И вот - веками народ строил для себя дома и даже палаты - зыбкие, деревянные... Под гниль, под пожар... Лишь для храмов - каменные, кирпичные - нашлись и глина, и рецепт обжига! - во имя жизни невидимой-то.

Родина - это лес. Знаков восклицательных. И знаков вопросительных...

В деревне мама сказала мне сходить за опилками для кур. Я взял санки, мешки, пошел по морозцу на пилораму. Рядом с нею - телятник... Там ворота распахнуты... Я - поближе...

И - женщина.

Женщина - красивая, молодая... корм коричневый, пролитый мочевиной... с белокурой непокрытой головой... вилами тяжелыми, засучив рукава... на белых чистых руках... грузит на тележку, что на рельсах... среди лужи навозной жижи... блондинка голубоглазая...

Кто она?..

Нездешняя. Приезжая. Судимая?.. Скрывается?..

Мама не знала. Сказала только: в «колхоз» в нынешний мужиков местных берут при одном условии: если закодируется...

Не выходит из ума: помер здешний тракторист, спустя годы родня стала поленницу разбирать... тут шабашная «трешка», тут «пятерка» - наследный и мрачный акт отдавания!..

Кстати, в округе завелась теперь новая мода: ни старики, ни молодые теперь сами дрова не пилят, нанимают местных алкашей. И у многих домов-то - и свои машины, и антенны спутниковые.

Вместо вождя-уголовника - вождь-техноген!

А вот Верка, у которой все никак нет «постоянного»... мечтает взять девочку из детдома:

- Я бы ее научила шить, готовить.

Постигнуто, перепроверено и увековечено:

- Богу всякие нужны.

И все вопросы наши извечные о Родине - это даже и не суть вопросов, а - гнев вопросов.


Роман посвящается тысячелетию Ярославля


Золотое кольцо