— Не брался бы, сынок, за городские сладости! От них всегда наказание и грех!
Она перекрестила меня, и зубы перестали болеть».
Это не тенденциозные подделки под крестьянскую жизнь из азбучных рассказцев позднего Льва Толстого. Это настоящее крестьянское детство, с любовью выписанное образованным человеком из народа.
«В субботу церковь вспоминала чудо великомученика Феодора Тирона. В этот день в церкви давали медовый рис с изюмом. Он мне так понравился, что я вместо одной ложечки съел пять, и дьякон, державший блюдо, сказал мне:
— Не многовато ли будет?
Я поперхнулся от смущения и закашлялся».
Детские годы Никифорова-Волгина напоминают шмелевские. У него тоже «выпаривают» Масленицу, тоже идут в Чистый понедельник на постный базар… Но Шмелев в большей мере бытописатель. Никифоров-Волгин как-то литургичнее, что ли. Крашенье яиц и выпекание куличей — все это для него лишь фон, на котором проходит перед глазами ребенка годичный богослужебный круг.
И сами названия многих рассказов словно из календаря взяты: «Торжество православия», «Великая суббота», «Радуница», «Отдание Пасхи». Но это вовсе не скучно. Никифоров-Волгин отвечает на вопрос, который мы и задать-то себе ленимся: а каким он был — простой православный человек начала XX столетия?
А вопрос этот на самом деле важен жизненно.
Не к чести, к сожалению, белой эмиграции, в ней долго бытовало вложенное Набоковым в уста пошляка Алфеева: «Народ-богоносец оказался сволочью». Тэффи — и та описывает мужика каким-то косматым зверем, простодушно предлагающим помещику купить задорого у него же «реквизированный» хлеб. Нужды нет, когда пылает разоренное родовое гнездо, хочется ли разбираться, что красного петуха пускал не зажиточный Сидор, а пьянчужка Пахом? А Сидор-то смотрел с ужасом да крестным знамением себя осенял.
А восстановить справедливость надо, хоть через многие десятки лет. Хоть бы теперь нам признать, что в деревне от революции выгадал только отброс крестьянского сословия. Что молох пожрал всякого, у кого были руки и голова, что каждый толковый мужик попадал в «кулаки».
Впрочем, выигрыш сельского люмпена был недолог. Неокрепостничество ввергло сельскую голытьбу в состояние куда более жалкое, чем прежние дни беспечного пьянства, — в состояние колхозное. Иной раз я не могу себе ответить на вопрос, жалко ли мне предвоенных и послевоенных колхозников — беспаспортных, бесправных, нищих, работавших за палочки трудодней? А ведь не всегда жалко. Что заслужили, то и получили. Случайно ли, что как только с колхозника перестали драть три шкуры, мы из экспортирующей хлеб страны превратились в импортирующую? Колхозы — объединения потомков тех, кто работать не умел никогда. И если русской деревне вообще суждено возродиться, то поднимут ее уставшие от шума мегаполисов горожане.
Сознавать это неприятно. Но куда от правды денешься? В нынешних учебниках не говорится, что большевики начинали устанавливать свой порядок с геноцида крестьянства. Французский историк Ренальд Сеше говорил мне о том, что самый человечный Ильич нарочно изучал во Франции опыт революционного геноцида крестьянства, примененный в Вандее. «Крестьянин» синонимичен «христианину». Крестьянство, оплот религиозной традиции, несовместно с утопиями. Потому и должно быть уничтожено, истреблено.
Лучезарные картинки детства сменяются в прозе Никифорова-Волгина другими, люто страшными. Повесть «Дорожный посох», рассказывающая о крестном пути сельского священника в годы гонений, несомненно, заслуживает того, чтобы войти в школьную программу. Войдет ли? Не слишком в это верится.
«С превеликим трудом достали горсточку муки для просфор. Литургийный хлеб стал теперь ржаным — почернело Тело Христово».
Можно ли этого не знать, можно ли это простить:
«— Ройте яму!.. — приказал нам Бронза. — Душ… эдак… На семь!..
— Вот и конец…
Игумен Амвросий с трудом работал заступом. Китаец толкнул его в спину, и он упал на камень, разбив себе подбородок. Седая борода его окрасилась кровью, и он как-то беспомощно улыбнулся… Яма была вырыта. Мы едва переводили дух от усталости, и всем нам очень хотелось поскорее отдохнуть.
— Ну-с… Отдыхайте маленько, — сказал нам Бронза, закуривая папиросу, — а потом встаньте под рядовку, затылками к яме!»
Нет, это еще не конец, это всего лишь изощренное издевательство над беспомощным духовенством, «репетиция» расстрела. Яма покуда нужна для других:
«В это время подъехал к нам грузовик, нагруженный чем-то тяжелым и — как мне почудилось — страшным. Груз был покрыт влажным брезентом. Нам скомандовали:
— Разгрузить!
Мы сняли брезент. На грузовике лежали мертвые тела. Среди них мальчик лет десяти, в матросском костюме, с перебитым до мозга черепом».
Особенную пронзительную достоверность этим строкам придает знание, что автор их сам не избежал мученического венца. Василия Акимовича Никифорова-Волгина расстреляли в мае 1941 года… Ему был 41 год. Ровесник века. Смиренный писатель, заплативший жизнью за Слово.
Елена Чудинова, автор «Эксперт»
Эксперт