28 февраля исполняется 100 лет со дня рождения Юрия Лотмана — великого филолога и культуролога, одного из основоположников тартуско-московской семиотической школы, человека, чьи книги заставили не одно поколение советских читателей по-новому взглянуть на классическую русскую литературу. Анастасия Ларина перечитала письма Лотмана и собрала цитаты о том, каково это — жить с Пушкиным и Карамзиным.
1
Как ваша книга? Я получил корректуру своей. Ничего более забавного я еще не читал в жизни: они набрали целые страницы из другой рукописи, а мои — потеряли. Получилось, клянусь Вам! — очень хорошо. Текст совершенно деавтоматизировался и приобрел приятное разнообразие. Но каково тому автору, который читает мои куски в своей книге?! Судя по тексту — книга о Чайковском.
2
Я застрял в статье о Карамзине, как блоха на войне,— пишу уже 40-е страницы машинописи, а все еще не разделался с введением — анализом того, что и почему Карамзин не включил в «Письма». Но мне интересно, ибо я пустился в свободные фантазии.
3
Я получил довольно доброжелательные рецензии на «Онегина» (хотя и много глупостей; Макогон, например, пишет, что я унижаю Пушкина утверждением, что имя Евгений имело литературную традицию как имя щеголя, и тем, что указываю, что в 1820 году реальная погода была не такой, как описал Пушкин).
4
Буду во вторую половину мая в Питере и буду рад с вами там покарамзиниться.
5
Сударь! Вы, конечно, понимаете, что я прикидывался первые 40 лет вашей жизни овечкой лишь затем, чтобы во вторые скинуть шкуру и предстать перед вами во всей красе! Где статья о Карамзине!?! Где она, вопрошаю я вас! Моя часть пишется, кипит, горит, а где же ваша?
6
Рецензию на Лихачева — Панченко: это единственный экземпляр — у меня другого нет. Просмотрите на предмет: не обидится ли Лихачев, ибо, как говорил Пушкин, дружбу сотворил Господь, а литературу мы, грешные.
7
Устал, как собака (кончил книгу в 20 п. л.— комментарий к «Евгению Онегину» для «Просвещения»), и хочется поступить, как Лев Толстой: уйти пешком, куда глаза глядят.
8
Вышел мой «Евгений Онегин». Уф! Не могу скрыть, что для меня это большое событие. Вообще я довольно равнодушен к вышедшим работам. Пока она в работе, в печати, она болит, за нее трясешься, испытываешь все эмоции — от ненависти до пламенной любви. Но стоит ей появиться, как она как бы умирает, лежит себе дохлая, мне до нее и дела нет. Но об «Онегине» я этого почему-то сказать не могу — он и вышел, а пуповины не оборвал.
9
Поставлю вам диагноз: основа вашей болезни — усталость, чудовищная и многолетняя. Ведь мы все как добрые лошади — тянем до последнего. Толстой писал своей двоюродной тетушке А. А. Толстой, что она как добрая лошадь (он просил ее похлопотать за кого-то при дворе) — сначала ужаснется новому грузу, а потом вляжет в хомут: «Ну что ж, я готова, сколько там вас насело!» Вот так и мы — вляжем в хомут и готовы.
10
Вот лежат передо мной «Письма русских писателей XVIII века». Вообще книга содержит много интересного, хотя и вышла несколько ощипанной: Макогоненко мне сообщил, что над ней в последнюю минуту была проведена операция насильственного удаления нескольких писем Сумарокова, содержащих бестактные высказывания насчет употребления Ломоносовым спиртных напитков.
11
Я много работаю — две мои книги в производстве в ленинградских издательствах, и если слово «бумага» не исчезнет из нашего обихода, то, может быть, и выйдут.
12
Вообще же, если Карамзин выйдет из этого зверинца — будет диво. А тут, между прочим, Макогон переиздает двухтомник, а «Огонек» — «Письма русского путешественника», так что Карамзин вышел в люди. (Как говорила Древлянская, вполне приличный писатель, только вот его причесать надо: прямо не издательство, а парикмахерская!)
13
Не могу согласиться с тобой в оценке личности Карамзина (видно, я тебя не убедил своей книгой). Нет, это был очень хороший, хотя и очень разочарованный человек. А вот что касается Эйзенштейна, то очень плохо отношусь к этому деятелю. Он был очень талантлив, но до мозга костей авангардист в худшем смысле, то есть признавал художественный прием и был совершенно равнодушен к истине и морали.
14
В качестве побочного продукта занялся Лермонтовым — я его совсем плохо знаю. Собираюсь в этом году читать спецкурс странного типа: две параллельных монографии — «Карамзин» и «Лермонтов».
15
Нахожусь в глубокой тоске — читаю корректуры своей книги и убеждаюсь, что это г... .
16
Грустно было узнать целую кучу сплетен о себе. Меня огорчило, когда я узнал, что недавно в Герценовском институте с кафедры говорили, что мои работы суть явления того же порядка, что и романы Пикуля и творчество Аллы Пугачевой,— для толпы, а подлинная рафинированная культура выше их.
17
Беда не в невежестве — у кого его нет, а в полном отсутствии добросовестности мысли, в продажности насквозь. Кошмаром Достоевского были дети-проститутки, а меня убивает проституция новорожденной мысли. Но как-то и это не огорчает по-настоящему — слишком уж частность.
18
Если честно — то тяжело, больно и, как писал Тютчев в горькое для него время,— «не живется». Но человек — странное животное: в это самое, тяжкое до невыносимости, время я надиктовал небольшую — в 8 печатных листов, но очень важную для меня (объективно, может быть, бред) книжку, где суммировал все постепенно вызревавшие мысли о том, что такое история вообще и почему на всем ее протяжении голодные и окруженные опасностями люди отдавали свои небольшие силы такому бесполезному делу, как искусство.
19
Но не будем предаваться элегиям, как говорят, «на печального и вошь лезет». Как говорил Пушкин, будем живы — будем и веселы. А живы мы еще будем.