Важная книга: «Имени такого-то» Линор Горалик

Каждую неделю в России выходит множество книг, а «Полка» пишет о тех, которые считает самыми важными.

Сегодня мы рассказываем о романе Линор Горалик, в котором пациентов психиатрической больницы эвакуируют во время Великой Отечественной войне на живой барже: книге, устанавливающей новые связи между военным, литературным и мифологическим.


Новый роман Линор Горалик был написан очень быстро, за месяц с небольшим. О ходе работы она рассказывала подписчикам своего фейсбука: 10 августа — о том, что начала писать, 14 сентября — что закончила. Горалик — из тех писателей, которые не скрывают своей творческой кухни: её читатели знают и о том, как тщательно она планирует свои вещи, и о её фантастической работоспособности. Но, конечно, такой текст не мог быть создан без долгого обдумывания: представляя роман на ярмарке non/fiction, писательница объяснила, что историю, которая легла в его основу, она узнала 16 лет назад — и с тех пор она её не отпускала. Должно было что-то произойти, накопиться некая критическая масса переживания, чтобы дело двинулось. В «Имени такого-то» сошлись две темы, для Горалик исключительно важные: война и психиатрия, и невероятная сложность этого сочетания — парадоксальный залог удачи. 

В основе романа — история эвакуации психиатрической больницы имени Алексеева, в обиходе называемой «Кащенко», поздней осенью 1941 года — когда к Москве подходили немцы. Эвакуация происходила по Волге, один из её организаторов впоследствии вспоминал: «Условия были нечеловеческими». Эти нечеловеческие условия и долгий путь (баржу с пациентами отказываются принять в нескольких городах) Горалик подробнейше описывает, рассказывает о судьбах пациентов и врачей, их болезнях, слабостях, страхах и подвигах. И не только пациентов и врачей. 

«Маленькая зенитка, «лендерка», тяжело и нетерпеливо переминалась с одной слоновой ноги на другую, слепо шаря стволом по серому и пустому небу: она была старушка, повидавшая ещё ту войну, и хорошая девочка, хоть и очень нервная, и он почесал ей шею ещё раз». Запускающий движение текста фокус — одушевление техники. Самолёты у Горалик — насекомые с крыльями и жвалами, зенитки — слоны, а баржа, одна из главных героинь романа, — водоплавающее животное, что-то вроде доисторической ихтиостеги, героически перевозящей пассажиров. Этот приём связывает роман Горалик со сказкой: не только потому, что вводит элемент фантастики, но и потому, что живые суда и орудия — это «волшебные помощники», без которых, как учит Пропп, волшебная сказка не обходится. 

Перед нами, помимо прочего, отголосок советской техноутопии, поверяемой здесь на прочность и притянутой к «простому человеческому»: вещи-помощники из заоблачного рая «Мистерии-буфф» и почти живые паровозы Платонова — родня самолётам и пушкам из романа Горалик. Наконец, есть у оживления техники ещё один смысл. Отсвет этого смысла внятен всем, кто хоть раз ласково увещевал автомобиль или костерил принтер, а экстремальные условия войны проявляют этот смысл полностью. Общение с техникой как с животными или людьми подтверждает и нашу одушевлённость, высвечивает бессознательную злобу или жалость. «Ну давай, девочка моя, ну давай, моя хорошая, ну иди сюда, — и гладил дрожащий бок баржи, и пятился, и наконец, баржа медленно, медленно, тяжело переваливаясь, пошла за ним, оскальзываясь на восьми кривых, тяжёлых, покрытых илом лапах и волоча по песку огромное щучье брюхо, и тяжело рухнула на песок, и стал виден застрявший в брюхе огромный, в полметра, кривой стальной осколок, из-под которого толчками хлестала кровь».

Жалость, милость, сострадание — эмоциональные доминанты этого романа, тяжёлого и всё же светлого: несколько эпизодов написаны так, что всякая критическая беспристрастность перед ними отступает. Например, эпизод, в котором врачи и пациенты идут добывать пропитание по деревням: «Меня немыслимо тронул тот факт, что в условиях войны жители прибрежных сёл и колхозов помогали баржам едой», — пишет Горалик в авторском послесловии к роману. Или другой, в котором на заведующую больницей Райсс, сумевшую дотащить свою команду до одного из городов, доносит её коллега Мухановский, обезумевший от страха: «Она немка же, немка! Она говорила — Москву сдадут, дайте мне партбилеты, я сожгу!» Эмпатии Горалик хватает на то, чтобы передать состояние этого презренного человека — а затем добавить: «никто, никто не смотрел на Мухановского».


И всё же нужно, с трудом отвлекаясь от непосредственного читательского восприятия, подробнее сказать о жанровой природе романа: кажется, именно здесь спрятан секрет. «Имени такого-то» вписывается в очень старый жанр: анабасис, текст о военных мытарствах. Их было много в двадцатом веке. Но как писать анабасис в двадцать первом? На самом деле главное не цифры, а обозначаемая ими временная дистанция. Большая война всегда мифологизируется — ну а самая большая война в истории человечества по прошествии лет меняет сам строй мифологии. Ближайшим аналогом Второй мировой в этом смысле оказывается война Троянская. Собственно, Гомер и открывает фантастическое/мифологическое как ключевой модус разговора о великой войне. 

Со Второй мировой это не раз делалось, в том числе по-русски, — и тому, кто берётся за военный сюжет вновь, приходится вступать в отношения с предыдущими попытками. В своей рецензии на роман Полина Барскова уже указала на несколько «реалистических» претекстов «Имени такого-то»: это среди прочего роман Веры Пановой «Спутники» и повесть Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско». Барскова разводит эти тексты сообразно критерию «подцензурное/неподцензурное», но разграничение это, на мой взгляд, не работает — особенно если к уравнению добавляется роман Горалик. С одной стороны, очевидно, что Горалик с искренним восхищением говорит о героизме врачей, санитаров и матросов, которые эвакуировали больницу Алексеева: это не раз проговорено в самом тексте и в авторских комментариях, составляющих его часть. С другой стороны, в парадигме советской прозы роман «Имени такого-то», разумеется, был бы немыслим: легко представить себе реакцию даже либеральной советской редакции, если бы такая книга каким-то чудом была ей предложена. А вот постсоветский, сказочно-фантастический анабасис — другое дело. И тут стоит вспомнить, что в мифологическом смысле анабасис — это восхождение, а предшествующий ему катабасис — нисхождение, спуск в загробный мир: у этих терминов есть и прямое военное, и переносное мистериальное толкование. 

В таком случае, говоря об «Имени такого-то», нужно вспомнить «Мифогенную любовь каст» Пепперштейна и Ануфриева, толкующую Великую Отечественную войну в галлюциногенно-сказочном ключе. Книга Пепперштейна и Ануфриева, вероятно, оказала на «Имени такого-то» какое-то влияние: можно сказать, что роман Горалик соотносится с ней, как метамодерн с постмодерном. Но мне хотелось бы указать на ещё один, более близкий по духу претекст «Имени такого-то». В финале романа Горалик происходит чудо, которое открывают перед живой баржей и живыми людьми на ней русская река и русская земля. Этот ход связывает «Имени такого-то» с другой заметной военной прозой последних лет: «Ленинградскими сказками» Юлии Яковлевой (их последняя часть вышла тоже в 2021-м). У Яковлевой перед детьми, переживающими сталинский террор, блокаду Ленинграда, войну, всякий раз открывается некая возможность из потустороннего, сказочного мира: возможность символическая и отнюдь не безобидная, а, как правило, страшная и требующая жертвы. С этой чудесной возможностью в конце концов связывается тот или иной исторический перелом. Кто-то из героев вернётся в Ленинград голодной кошкой, кого-то спасёт плюшевый медведь с пуговичными глазами, кто-то увидит, как идут в наступление танки, похожие на жуков из спичечного коробка: да, тоже танки-насекомые. Важно, что возможность эта, уводя в зону инобытия, в конце концов из неё выводит, возвращает в этот мир. В финале книги Горалик это совсем не очевидно: герои, плывущие на барже под бомбардировками, попадают туда, откуда, возможно, нет возврата. Потому что книги Яковлевой — детские, а книга Горалик — нет, хотя в ней и действуют дети. И всё же вариант Горалик — это, с очевидностью, тоже спасение. 

Ну а какого имени, кто он, «такой-то»? Можно предположить, что это то имя, которое не принято поминать всуе — и которое трижды произносит шёпотом один из детей, мальчик-визионер Серёжа Кавьяр, в последней строке романа, стоя «с запрокинутой головой, глядя в пламенеющие небеса». 
 

Линор Горалик. Имени такого-то. М.: Новое литературное обозрение, 2022.

Автор
ЛЕВ ОБОРИН
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе