«Я — по другую сторону камеры»

В российский прокат выходит третий — и уже нашумевший — фильм Андрея Звягинцева


«Елена» Андрея Звягинцева обсуждалась задолго до выхода на экраны. Сначала фильм получил беспрецедентный для России приз — награду за лучший сценарий на американском фестивале «Сандэнс», еще до начала съемок. Потом его в последний момент включили в официальную программу Каннского фестиваля — причем в качестве фильма закрытия, что, как правило, исключает возможность награждения. Однако жюри секции «Особый взгляд» все-таки присудило «Елене» свой специальный приз, сделав Звягинцева наряду с Ким Ки-Дуком и немцем Андреасом Дрезеном лауреатом этого престижного конкурса. Теперь у всех на устах выдвижение от России на соискание «Оскара» фильма Никиты Михалкова «Цитадель» — в пику «Елене», которую большинство экспертов считает достойной попасть в список номинантов Американской киноакадемии. В этот момент третья лента Звягинцева и выходит в широкий российский прокат.


«Елена» снята в той же перфекционистской манере, что и первые ленты режиссера — «Возвращение» («Золотой лев» в Венеции) и «Изгнание» (актерская «Золотая ветвь» в Каннах). Однако на сей раз в объектив камеры виртуоза-самоучки Михаила Кричмана попадает не абстрактный мир вневременной и внепространственной притчи, а конкретная бытовая среда: сегодняшняя Москва. Бывшая медсестра Елена Анатольевна (блестящая роль Надежды Маркиной) живет в доме пожилого бизнесмена Владимира (удивительно уместный Андрей Смирнов), совмещая функции домработницы и жены; по выходным она покидает центр столицы, отправляясь на окраину, где в крошечной квартирке ютится семья ее сына-тунеядца. Когда под угрозой оказывается старший внук героини, которого должны забрать в армию, а желчный супруг отказывается дать денег на платное поступление в институт, Елене приходится совершить непростой выбор.


Бескомпромиссная и жесткая картина Звягинцева демонстрирует современный российский социум в разрезе — непреодолимую пропасть между верхами и низами, между родителями и детьми, между индивидуумом и толпой, законы которой всегда оказываются сильнее любых гуманистических установок. Значит ли это, что режиссер меняет курс, уходя от приписываемого ему подражания Тарковскому и Антониони? Это обозреватель «Эксперта» и попытался выяснить.


— Все говорят о «Елене»: «Это другой Звягинцев». Действительно ли ты тут вошел в некое иное качество, хотя бы формально? И если да, то в какой момент произошел этот поворот?


— Слово «формально» я бы подчеркнул. Только с формальной точки зрения можно говорить о резком повороте. В любом деле нет прямых линий — они существуют лишь в абстрактной геометрии. Да, на сей раз — узнаваемая реальность, понятная каждому россиянину. Москва, 2011 год, сегодняшний день. Но только в этом принципиальное отличие от предыдущих фильмов. Когда я почувствовал изменение курса? Кода мы сели со сценаристом Олегом Негиным за доработку текста. Тут же стало ясно, что в этой истории есть прямая необходимость оставаться в рамках «здесь и сейчас» и нет причин создавать другую реальность, уходя в абстрактное пространство и время.


— То есть внутренний импульс, и только? Не было реакции на то, как публика и критика приняли «Изгнание», на травматический опыт второго фильма? Существует он вообще — этот синдром второго фильма?


— В театральной среде, из которой я вышел, считается, что первый спектакль может быть сыгран на ура, но второй непременно провалится. Это закон. Но существует тьма опровержений «синдрома второго фильма». Далеко за примерами ходить не надо: «Андрей Рублев», по мне, так выше «Иванова детства». Ох, поменьше мне надо ссылаться на Тарковского… Меня о страхе второго фильма предупреждали еще до запуска «Изгнания». Я тут же вспомнил о мифе второго провального спектакля и стал его проецировать на себя. Однако когда мы вошли в рабочий процесс, все страхи и сомнения мгновенно растворились. Если ты занят делом, тебе не до суеверий. Страх отступил и больше не возникал. Да, «Изгнание» было принято не так горячо, как «Возвращение», но осознанной попытки изменить курс у меня точно не было.


Идея «Елены» появилась случайно, в качестве ответа на предложение со стороны. Вместе с моим соавтором Олегом Негиным мы засели за работу, и к концу второго месяца был готов текст. И ни разу мы не говорили друг другу, что «надо бы сделать что-то совсем другое». Просто двигались в том же направлении, что и раньше. Например, у нас есть замысел о Великой Отечественной войне: я сомневаюсь, что стану погружать его в «иное» пространство, — там у нас жесткая, реалистическая история, нет никакого смысла в создании абстрактного места и времени действия. Не зрительский заказ определяет то, каким языком будет рассказан сюжет, сама история диктует форму.


— Интересно, что «Возвращение» и «Изгнание», как притчи, вели зрителя от абстрактной формулы или теоремы к ее проецированию на свою конкретную судьбу. В «Елене» все наоборот: в центре — частный случай из криминальной хроники, а публике предлагается сделать из него более общие выводы. Причем довольно глобальные: ведь отправной точкой было намерение сделать фильм об апокалипсисе!


— Это то же самое русло, просто движение — как бы в обратную сторону. Рыба на нерест плывет против течения. Русло то же самое, направление противоположное. Но поворота русла реки не было.


— Умберто Эко как-то написал, что лучший заголовок для книги — имя главного героя: «Робинзон Крузо», например. «Елена» — тоже имя собственное, только все-таки без фамилии. Имя без фамилии уже многозначно, оно может претендовать на роль символа…


— Я об этом не думал. Действительно, «Евгений Онегин», «Анна Каренина», «Робинзон Крузо»… Что может быть лучше? Мы размышляли над другими названиями, но ни один вариант не подошел. Залетали в ум заголовки — и тут же мы отказывались от них. Ничего лучше, чем «Елена», не нашли.


— В твоих предыдущих фильмах каждая шишка, упавшая с дерева, уже казалась многозначительным образом, метафорой…


— …Как Ньютоново яблоко.


— Вот-вот. Задумывал ли режиссер этот символ, осмыслял ли — не важно. Язык картин таков, что ничто не кажется случайным. А в «Елене»?


— Мне кажется, «Елена» выглядит «проще» только потому, что фактура истории такова: современная Москва, актуальные диалоги… Но ничего случайного там, конечно же, нет. Как, впрочем, нет и символизма, нет сложной образной системы — вороны здесь просто вороны, деревья — просто деревья, трубы теплоцентрали — просто трубы теплоцентрали, а не адские какие-нибудь жерла. С другой стороны, если у кого-то рождаются подобные толкования, они абсолютно, я считаю, правомерны — в этом смысле каждый смотрит свой фильм.


— «Возвращение» и «Изгнание» многие ругали за архаизм, а мне кажется, что в них было главное качество кинематографа двадцать первого века: интерактивность, взаимодействие со зрителем. Что с этим качеством происходит в новой картине? Узнаваемая среда ей мешает или наоборот?


— Мне кажется, что эта интерактивность, то есть сотворчество зрителя, только повышается. Ведь публике легче адаптироваться к истории. Помню, про предыдущие фильмы мне говорили: «Да где ж это происходит?» Люди не могли войти в фильм, им не хватало конкретики. В «Елене» все предельно узнаваемо, препятствий больше нет. Хотя о конкретных чертах персонажей я бы не говорил. Мне импонирует уход от нафталиновых драматургических законов, которые давно следует пересмотреть. Помню, один именитый драматург сказал про «Изгнание», что там есть «драматургические ошибки». Я понимаю, из чего он исходил. Или иностранный продюсер, изначально заказавший «Елену», англичанин, написал мне двадцать страниц мелкого текста с подробным перечнем вопросов, которые мне надлежало разрешить. Его смущало то, что меня, наоборот, вдохновляло. Ему важно было знать происхождение денег Владимира, кто кем работает, откуда у Елены такая предрасположенность к преступлению: мол, надо бы показать, обосновать, почему она такая, мол, видимо, в детстве-отрочестве-юности что-то там было нечеловеческое — травма какая-то…


Это я и называю нафталиновыми методами. Мне кто-то приводил в пример начало хичкоковского «Окна во двор», где о герое в нескольких первых кадрах рассказано все. Это, конечно, сложная, заслуживающая уважения работа, но у нас другой подход.


— «Он»-герой — это всегда еще и «я», своеобразная автопроекция: оба сына и отец в «Возвращении», Алекс и его брат Марк в «Изгнании». А есть ли это авторское «я» в «Елене»? Героиня там женщина, впервые в твоем фильме.


— «Я» — по другую сторону камеры. Я не нахожу себя в мире этого фильма. В «Елене» предпринят шаг в направлении объективизации, наблюдения за реальностью. Авторская позиция не то чтобы стерта, но спрятана за кулисы, за декорацию. Я максимально старался уйти от дидактики и не подсказывать, на чьей я стороне: вот факт, давайте вместе его внимательно изучим.


— Многие молодые наши режиссеры и драматурги не в состоянии приблизиться в своих фильмах к реальности. Тебе это в «Елене» удалось: перед нами точнейшее изображение российского современного общества. Но себя ты там не видишь. Нет ли тут опасности высокомерного взгляда? Мол, я — художник, а не часть вашей реальности, где вместо человеческой природы проявляется звериная.


— Тема животной природы, инстинкта, крови в этом фильме действительно звучит довольно мощно. Очень может быть, что моя позиция и грешит высокомерием. Хотя как можно смотреть на все это со стороны? Свысока ничего не разглядишь. Какие-то вещи проходят сквозь тебя самого, задерживаются в тебе и начинают там цвести, отвратительно благоухая. Я вижу и в себе это больное место: ревность, зависть, ненависть, недоверие… Они цветут пышным цветом в нашем обществе, от которого я себя не отделяю. Не находя этих черт в себе, такую историю рассказать невозможно. Зачем говорить о том, что тебя не беспокоит и не ранит? А объективная интонация — только для того, чтобы обойтись без «воспитательной функции», о которой меня как-то спросили на встрече со зрителями в Смоленске: «А вы сами на чьей стороне?» Вы сидите в зале — вот и решите сами.


— Прости за глупый вопрос: а ты не веришь в воспитательную функцию искусства?


— Мне кажется, люди напрасно ждут от фильма морального образца, эталона. Насильственно преобразить никого невозможно. Набоков говорил, что фантазия бесценна, когда она бесцельна. Нельзя измениться, посмотрев фильм. Правда, можно сдвинуться с точки… Пусть «Елена» говорит об ужасе жизни — я надеюсь, что падение и низость человека напомнят зрителю о его высоте.


— Главный сюжет «Елены» — трансформация человека, переход от добра к злу. Возможен ли обратный путь?


— В человеке в равных долях лежат и та и другая возможности. Одновременно. Путь к деградации, инстинкту, саморазрушению не единственный. Главное, понять, что выбор мы совершаем самостоятельно. Мы сами решаем, в каком направлении двигаться.


— Мы говорим о серьезных вещах, но «Елена» не похожа на твои предыдущие картины тем, что в ней есть место юмору, довольно едкому и злому. И точному.


— Я сам на площадке смеялся в голос, когда Сережа со своим сыном-школьником играет в видеоигру, входит жена, а он смотрит на нее снизу и говорит: «Тань, я с сыном общаюсь. Я щас приду». Я просил актера ни в коем случае не комиковать. По-настоящему смешно, только если актер как бы и не догадывается, что говорит или делает что-то смешное. Но, конечно, задачи «сделать смешно» не было. Узнаваемо — поэтому смешно.


— Посмотришь на нашу реальность без лишних фильтров, и сразу смешно. А телевизор в фильме зачем был нужен? Тоже ведь без смеха слушать его закадровый комментарий невозможно.


— Мне пришла идея, что пятым главным героем фильма будет телевизор. Мы тщательно подбирали передачи, у каждого героя — свои: у Сережи «Шесть кадров», у Елены — оба Малахова, «Жди меня», «Контрольная закупка», у Владимира — спорт. Чтобы выбрать самые показательные передачи, «самый смак», нам с Олегом пришлось отсмотреть гору материала. С тех пор ни он, ни я вообще стараемся телевизор не смотреть, лично я давно мечтаю выбросить его к чертовой матери. Но пока этого не сделал.


— Вот говорят же, что наше телевидение врет, реальность не отражает. Выходит, именно он-то ее и отражает.


— Конечно. Так и есть.       


Антон Долин

Эксперт


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе