«Хотите понять нас, слушайте Чайковского, там — русская душа»
9 апреля 2021 ● "Известия"
Дирижер Валерий Полянский — о загадках великого композитора, кувшинах для акустики и победе без спиртного.
Фото: РИА Новости/Владимир Вяткин
Акустика в Большом зале консерватории всегда была фантастической, старые мастера использовали для улучшения звучания битое стекло, а верить в духов БЗК вполне можно, потому что энергия исполнителей остается в нем навсегда. Об этом «Известиям» рассказал народный артист, дирижер, худрук Государственной академической симфонической капеллы России Валерий Полянский. Беседа состоялась в преддверии 120-летия БЗК и праздничного концерта, приуроченного к этой дате.
— Каким будет юбилейный концерт 7 апреля?
— Эта дата для всех музыкантов трепетная и знаменательная. Хочется отметить 120-летие Большого концертного зала достойно. С консерваторией связана практически вся моя творческая жизнь. Я здесь учился, а теперь — преподаю.
На сцену выйдут музыканты Симфонического оркестра Московской консерватории. Так как это студенты, руководство решило, что им будет очень полезно поиграть Чайковского. Остановились на Четвертой симфонии и Первом фортепианном концерте. Солист — профессор консерватории, пианист Андрей Писарев.
— Консерватория носит имя Петра Ильича Чайковского. Почему он самый известный российский композитор в мире?
— Потому что Чайковский — гений. Может, больше и не будет таких. А, может, больше и не надо. Чайковский никогда не боялся быть, с одной стороны, сентиментальным, а с другой — суровым. Подсознательно он постоянно задавал себе вопросы — что же дальше, и откуда это всё? Думаю, посредством музыки он пытался ответить на них.
У России всегда были и будут сложные отношения с Западом. Потому что они не понимают нас и не поймут. Когда Чайковского исполняют иностранцы, это не совсем то, о чем писал композитор. Русь — это загадочно. Хотите понять нас, слушайте Чайковского, там — русская душа.
Большой зал Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— БЗК славится своей великолепной акустикой. Десять лет назад его отреставрировали. Не потерял ли он своей магии?
— Большой зал — место намоленное. Там выступали тысячи выдающихся музыкантов, и не только российских, — со всего мира. Скрипач Иегуди Менухин, пианист Ван Клиберн, дирижеры Герберт фон Караян, Лайнсдорф, Игорь Маркевич, Геннадий Рождественский, Евгений Светланов.
Акустика всегда была фантастическая. У старых мастеров были свои секреты. Говорят, прежде для лучшего звучания на чердаке были битые горшки.
Когда в Рахманиновском зале решили делать ремонт, к ректору прибежал прораб с возмущениями: «Вот видите, говорят, капиталисты хорошо строили, а там дырки в стенах. Надо замуровать». — «Ты что! Там кувшины, в них вся акустика!»
Почему в Колонном зале Дома Союзов окончательно испортилась акустика? Там рабочие, вскрыв полы, обнаружили битое бутылочное стекло. И вымели его, как мусор. А оно там было для уникального звучания.
— Вы верите в духов, которые обитают в БЗК?
— Верю. Вечером после концерта выходишь на эту сцену, смотришь на эти портреты, и впечатление, что кто-то там незримо присутствует, даже звуки издает.
Любой выход на эту сцену — колоссальное волнение. И энергия тоже остается здесь. Я знаю, что Рихтер всегда ужасно волновался, как и Ойстрах, Кондрашин, Ростропович. Пианист Евгений Могилевский мог даже отменить концерт. Поэтому жена привозила его в консерваторию заранее и уговаривала: «Пойдем, посмотрим, посидим в зале, а потом вернемся домой». И когда он успокаивался, буквально выталкивала его на сцену.
Дирижер Валерий Полянский в фойе партера Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— Коронавирус внес свои коррективы в концертную жизнь. Не помешали ли новые вводные вашим музыкантам?
— Из-за пандемии много концертов отменились. А когда сняли часть ограничений, встал вопрос, что играть. Ведь количество музыкантов на сцене строго ограничено. У духовиков до сих пор стоят пластиковые экраны. И если обычно оркестранты сидят по двое за пультом, сейчас у каждого свой. На мой взгляд, это ничего не дает. Но порядок есть порядок, мы соблюдаем его, чтобы продолжать работать.
— Вы болели?
— Нет. Я такой невосприимчивый к коронавирусу. (Улыбается). Всё от иммунитета зависит.
— Закаленный?
— С детства. Люблю холод. Всегда открываю окна, а еще по снегу хожу босиком. Папа приучил. Мы с братьями выходили зимой в полисадник во дворе по снежку пробежаться. Может, поэтому хорошо сохранился.
— Где вы сейчас ходите босой в Москве?
— В Москве грязь, не походишь. А на даче, если на градуснике до –10 градусов, хожу босой совершенно спокойно. Главное, чтобы снег был пушистый, а не с корочкой.
Мы жили очень бедно. В доме стояла бочка с квашеной капустой. В погребе хранились яблоки и картошка. В сарае во дворе кололи уголь, им топили печку. Помню, как папа ходил в военкомат и получал «наградные» каждый месяц. Он с войны вернулся с медалью «За отвагу», с орденом Славы и орденом Великой Отечественной войны. В его орденской книжке были квитки: «3 рубля», «5 рублей». После войны долго приходили в себя, и даже эти копейки были подспорьем большой семье. Родители работали на железной дороге. А меня тянуло к музыке.
Дирижер Валерий Полянский и композитор Альфред Шнитке на VIII Международном фестивале современной музыки «Московская осень» в БЗК, 1986 год
Фото: РИА Новости/Владимир Родионов
— Занятия музыкой — удовольствие недешевое. Как родители нашли средства на вашу учебу?
— Мама сделала всё, чтобы дать мне возможность учиться. Так как отец — инвалид войны, у него были какие-то преференции. Мне с самого начала везло и с педагогами. Я попал в струю, и всё складывалось, как по нотам. Правда, однажды был соблазн пойти по другому пути. Когда оканчивал восьмилетку, стала появляться техника, предки современных компьютеров. Думал поступить в техникум автоматики и телемеханики. Но педагог вовремя отвела меня в Мерзляковское музыкальное училище. Его я окончил досрочно, за три года. И сразу поступил в консерваторию. Благодаря этому получил отсрочку от армии.
С третьего курса я начал совмещать учебу на хоровом отделении у педагога Бориса Ивановича Куликова и на симфоническом отделении у Лео Морицевича Гинзбурга. Специальная комиссия из Ленинграда разрешила мне официально заниматься параллельно на двух факультетах. Было трудно, но ничего. А в 21 год я уже работал дирижером в Театре оперетты.
— Вскоре вы попали в аспирантуру к великому Рождественскому. Как это стало возможно?
— В консерватории появилось место в симфонической аспирантуре у Геннадия Николаевича. Я поступил к нему. С этого началась наша дружба и сотрудничество.
— Не сразу он вас до себя допустил?
— Не сразу. Да я бы и не посмел. Профессор же. Мальчишкой я бегал на его концерты. Так случилось, что в тот период его выжили из БСО, просто заставили уйти. У Рождественского не было ни одного концерта в Москве. А у меня уже был хор. Как-то, придя к Геннадию Николаевичу на урок, я принес запись нашего концерта. Видимо, она произвела на него впечатление. И когда Борис Иванович Куликов, тогда еще проректор, предложил Рождественскому выступить со студенческим оркестром в БЗК, Геннадий Николаевич сказал: «Я бы хотел, чтобы в нем так же принимал участие хор Полянского». Это был наш первый творческий союз с Геннадием Николаевичем.
Фото: РИА Новости/Владимир Вяткин
Государственная академическая симфоническая капелла под руководством главного дирижера и художественного руководителя Валерия Полянского на премьере оперы С. Прокофьева «Семен Котко» в Большом театре, 2014 год
— Каким образом вы еще и хор успели организовать?
— Я всегда мечтал иметь хор. Если честно, идея его создания была спровоцирована. Когда я только поступил в Мерзляковское училище, узнал у старшекурсников, что Камерному хору консерватории не хватало басов. У меня обнаружился неплохой голос. Меня взяли. Мне было 16 лет.
Вдруг для себя я открыл совершенно другой музыкальный мир: современная музыка, французская, немецкая, английская, старинные мадригалы. Всё это мы исполняли. Хор не очень нравился тогдашнему ректору Александру Свешникову. Просуществовав год, он распался. Это сделало меня бунтарем. Я экстерном окончил Мерзляковку и поступил в консерваторию.
В это время на гастроли в Москву приехал Хор Роберта Шоу из Америки. Хормейстер — легенда. Шоу работал еще с Тосканини. Его артисты ошарашили меня своим звучанием. Наверное, это подтолкнуло создать свой коллектив. Я собрал студентов консерватории попеть вместе.
— Как к вам отнеслось руководство консерватории?
— Всерьез не относились. Педагоги называли наш коллектив «шарага Полянского». Но когда на ответственный концерт понадобился хор, позвали именно нас. Мы собрались по собственной инициативе, а нас вдруг стали именовать Камерным хором консерватории.
1 декабря 1971 года в Малом зале состоялось первое выступление хора. После народный артист СССР, Давид Ойстрах, который слушал концерт по радио, сказал: «Мне кажется, у этого коллектива большое будущее». С этого всё началось. А скоро мы отметим 50-летие.
— Можно сказать, что Ойстрах вас благословил?
— В какой-то степени. Но с самого начала это был голый энтузиазм. Каждый приходящий на репетицию платил по 10 копеек. Опоздал — клади 20 копеек в кассу. За общие деньги мы копировали ноты. Тогда же ксероксов не было. Надо было вручную переписывать. Мы в своем хоре построили коммунизм.
Когда мы стали хором консерватории, с подачи Бориса Ивановича Куликова через Министерство культуры хористам пробили концертные ставки. Каждый получал по 5 рублей за концерт. Эти «бешеные» деньги мы опять складывали в общую копилку.
Российская премьера концертного исполнения оперы «Джезуальдо» Альфреда Шнитке в БЗК, 2000 год
Фото: ТАСС/Александр Яковлев
— С какой целью?
— Чтобы хором выезжать летом в славный город Светлогорск в Калининградской области. Жили по домикам, каждый день занимались в музыкальной школе, готовили программу на следующий сезон. В Светлогорске мы готовились и к конкурсу «Гвидо д’Ареццо» в Италии, на который поехали в 1975 году.
— После победы на котором вас итальянцы стали сравнивать с Караяном.
— Да. Когда мы уезжали, никто не верил, что мы что-то получим. Нам говорили: «Ребята, хотя бы с первого тура не вылетите». А получили Гран-при. А обо мне написали: «настоящий Караян хорового дирижирования». Когда я в консерватории показал эти публикации, мне сказали: «Если не хочешь, чтобы тебе свернули шею, вычеркни это».
— Кто сказал? КГБ?
— Нет. Доброжелателей хватало. А с КГБ у нас были очень хорошие отношения. Всегда с коллективом за границу выезжал так называемый 21-й — сотрудник комитета. А с нами в Италию никто не поехал — ну студенты, что с них взять. Никому мы были не интересны.
Мы были нищие. Поехали поездом до Рима с двумя пересадками. Первая остановка была в Загребе, Югославия — полукапиталистическая страна. Остановка часа три. Нас выпустили в город, и мы в первый раз увидели витрины тех магазинов. Даже шоком сложно назвать наше впечатление. Ничего подобного в Москве никогда не было.
А когда прибыли в Рим, на витрины уже не заглядывались. У нас была одна цель — конкурс. Нужно было вгрызаться зубами в него. Поселили нас в общежитие семинарии, а девушки жили в богадельне. Все коллективы где-то занимались, а мы было сунулись, но услышали: «Мани-мани» — а у нас денег...
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— Деньги брали за возможность репетировать? Как же вы решили этот вопрос?
— За всё надо было платить. Но где наша не пропадала. Я вез в Италию фисгармонию, которую купил в Москве за 10 рублей. С ней и распевались.
Была очень комичная ситуация. Конкурсанты обедали в огромном спортивном зале. Итальянцы на обед подавали вино. Все коллективы понемногу, но пили, я своим запретил. Я знаю, как оно влияет на пение. Мы предпочли чай, и все на нас смотрели с сожалением.
— С Гербертом фон Караяном вам не довелось встретиться?
— Когда Караян приезжал в Москву, он дирижировал на сцене БЗК, а я стоял в первом амфитеатре и смотрел на него с замиранием сердца.
Он был магом. До сих пор помню, как бегал в «Балалайку», кинозал в Союзе композиторов, смотреть на «Богему» в постановке Дзеффирелли в Ла Скала. За пультом был Караян, а на сцене Мирелла Френи. Я несколько дней прогуливал лекции. Ходил на все сеансы подряд.
— Надо ли заигрывать со зрителем, подстраиваться под него?
— С одной стороны, конечно, уважать вкусы зрителей нужно. С другой, их надо направлять. Был период, особенно в 1990-е, когда в зале можно было наблюдать либо седые, либо лысые головы. Молодежь практически не ходила. Занималась бизнесом. Потихоньку молодые начинают ходить на концерты. К сожалению, классическая музыка не может тягаться с шоу-бизнесом по рекламе и деньгам. Она никогда не была массовой, но свою армию поклонников имеет.
— Приучить к хорошей музыке сложно?
— Этим надо заниматься с детства. И у вас появится вкус к классической музыке.
Справка «Известий»
Валерий Полянский окончил Московскую консерваторию, в 1971 году организовал Камерный хор из студентов консерватории, а также стал дирижером Московского театра оперетты. В 1977-м Полянский, не оставляя хор, становится дирижером Большого театра СССР. С 1992 года Валерий Полянский — художественный руководитель и главный дирижер Государственной академической симфонической капеллы России. Народный артист России, лауреат Государственной премии, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» IV и III степеней.
Акустика в Большом зале консерватории всегда была фантастической, старые мастера использовали для улучшения звучания битое стекло, а верить в духов БЗК вполне можно, потому что энергия исполнителей остается в нем навсегда. Об этом «Известиям» рассказал народный артист, дирижер, худрук Государственной академической симфонической капеллы России Валерий Полянский. Беседа состоялась в преддверии 120-летия БЗК и праздничного концерта, приуроченного к этой дате.
— Каким будет юбилейный концерт 7 апреля?
— Эта дата для всех музыкантов трепетная и знаменательная. Хочется отметить 120-летие Большого концертного зала достойно. С консерваторией связана практически вся моя творческая жизнь. Я здесь учился, а теперь — преподаю.
На сцену выйдут музыканты Симфонического оркестра Московской консерватории. Так как это студенты, руководство решило, что им будет очень полезно поиграть Чайковского. Остановились на Четвертой симфонии и Первом фортепианном концерте. Солист — профессор консерватории, пианист Андрей Писарев.
— Консерватория носит имя Петра Ильича Чайковского. Почему он самый известный российский композитор в мире?
— Потому что Чайковский — гений. Может, больше и не будет таких. А, может, больше и не надо. Чайковский никогда не боялся быть, с одной стороны, сентиментальным, а с другой — суровым. Подсознательно он постоянно задавал себе вопросы — что же дальше, и откуда это всё? Думаю, посредством музыки он пытался ответить на них.
У России всегда были и будут сложные отношения с Западом. Потому что они не понимают нас и не поймут. Когда Чайковского исполняют иностранцы, это не совсем то, о чем писал композитор. Русь — это загадочно. Хотите понять нас, слушайте Чайковского, там — русская душа.
Большой зал Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— БЗК славится своей великолепной акустикой. Десять лет назад его отреставрировали. Не потерял ли он своей магии?
— Большой зал — место намоленное. Там выступали тысячи выдающихся музыкантов, и не только российских, — со всего мира. Скрипач Иегуди Менухин, пианист Ван Клиберн, дирижеры Герберт фон Караян, Лайнсдорф, Игорь Маркевич, Геннадий Рождественский, Евгений Светланов.
Акустика всегда была фантастическая. У старых мастеров были свои секреты. Говорят, прежде для лучшего звучания на чердаке были битые горшки.
Когда в Рахманиновском зале решили делать ремонт, к ректору прибежал прораб с возмущениями: «Вот видите, говорят, капиталисты хорошо строили, а там дырки в стенах. Надо замуровать». — «Ты что! Там кувшины, в них вся акустика!»
Почему в Колонном зале Дома Союзов окончательно испортилась акустика? Там рабочие, вскрыв полы, обнаружили битое бутылочное стекло. И вымели его, как мусор. А оно там было для уникального звучания.
— Вы верите в духов, которые обитают в БЗК?
— Верю. Вечером после концерта выходишь на эту сцену, смотришь на эти портреты, и впечатление, что кто-то там незримо присутствует, даже звуки издает.
Любой выход на эту сцену — колоссальное волнение. И энергия тоже остается здесь. Я знаю, что Рихтер всегда ужасно волновался, как и Ойстрах, Кондрашин, Ростропович. Пианист Евгений Могилевский мог даже отменить концерт. Поэтому жена привозила его в консерваторию заранее и уговаривала: «Пойдем, посмотрим, посидим в зале, а потом вернемся домой». И когда он успокаивался, буквально выталкивала его на сцену.
Дирижер Валерий Полянский в фойе партера Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— Коронавирус внес свои коррективы в концертную жизнь. Не помешали ли новые вводные вашим музыкантам?
— Из-за пандемии много концертов отменились. А когда сняли часть ограничений, встал вопрос, что играть. Ведь количество музыкантов на сцене строго ограничено. У духовиков до сих пор стоят пластиковые экраны. И если обычно оркестранты сидят по двое за пультом, сейчас у каждого свой. На мой взгляд, это ничего не дает. Но порядок есть порядок, мы соблюдаем его, чтобы продолжать работать.
— Вы болели?
— Нет. Я такой невосприимчивый к коронавирусу. (Улыбается). Всё от иммунитета зависит.
— Закаленный?
— С детства. Люблю холод. Всегда открываю окна, а еще по снегу хожу босиком. Папа приучил. Мы с братьями выходили зимой в полисадник во дворе по снежку пробежаться. Может, поэтому хорошо сохранился.
— Где вы сейчас ходите босой в Москве?
— В Москве грязь, не походишь. А на даче, если на градуснике до –10 градусов, хожу босой совершенно спокойно. Главное, чтобы снег был пушистый, а не с корочкой.
Мы жили очень бедно. В доме стояла бочка с квашеной капустой. В погребе хранились яблоки и картошка. В сарае во дворе кололи уголь, им топили печку. Помню, как папа ходил в военкомат и получал «наградные» каждый месяц. Он с войны вернулся с медалью «За отвагу», с орденом Славы и орденом Великой Отечественной войны. В его орденской книжке были квитки: «3 рубля», «5 рублей». После войны долго приходили в себя, и даже эти копейки были подспорьем большой семье. Родители работали на железной дороге. А меня тянуло к музыке.
Дирижер Валерий Полянский и композитор Альфред Шнитке на VIII Международном фестивале современной музыки «Московская осень» в БЗК, 1986 год
Фото: РИА Новости/Владимир Родионов
— Занятия музыкой — удовольствие недешевое. Как родители нашли средства на вашу учебу?
— Мама сделала всё, чтобы дать мне возможность учиться. Так как отец — инвалид войны, у него были какие-то преференции. Мне с самого начала везло и с педагогами. Я попал в струю, и всё складывалось, как по нотам. Правда, однажды был соблазн пойти по другому пути. Когда оканчивал восьмилетку, стала появляться техника, предки современных компьютеров. Думал поступить в техникум автоматики и телемеханики. Но педагог вовремя отвела меня в Мерзляковское музыкальное училище. Его я окончил досрочно, за три года. И сразу поступил в консерваторию. Благодаря этому получил отсрочку от армии.
С третьего курса я начал совмещать учебу на хоровом отделении у педагога Бориса Ивановича Куликова и на симфоническом отделении у Лео Морицевича Гинзбурга. Специальная комиссия из Ленинграда разрешила мне официально заниматься параллельно на двух факультетах. Было трудно, но ничего. А в 21 год я уже работал дирижером в Театре оперетты.
— Вскоре вы попали в аспирантуру к великому Рождественскому. Как это стало возможно?
— В консерватории появилось место в симфонической аспирантуре у Геннадия Николаевича. Я поступил к нему. С этого началась наша дружба и сотрудничество.
— Не сразу он вас до себя допустил?
— Не сразу. Да я бы и не посмел. Профессор же. Мальчишкой я бегал на его концерты. Так случилось, что в тот период его выжили из БСО, просто заставили уйти. У Рождественского не было ни одного концерта в Москве. А у меня уже был хор. Как-то, придя к Геннадию Николаевичу на урок, я принес запись нашего концерта. Видимо, она произвела на него впечатление. И когда Борис Иванович Куликов, тогда еще проректор, предложил Рождественскому выступить со студенческим оркестром в БЗК, Геннадий Николаевич сказал: «Я бы хотел, чтобы в нем так же принимал участие хор Полянского». Это был наш первый творческий союз с Геннадием Николаевичем.
Фото: РИА Новости/Владимир Вяткин
Государственная академическая симфоническая капелла под руководством главного дирижера и художественного руководителя Валерия Полянского на премьере оперы С. Прокофьева «Семен Котко» в Большом театре, 2014 год
— Каким образом вы еще и хор успели организовать?
— Я всегда мечтал иметь хор. Если честно, идея его создания была спровоцирована. Когда я только поступил в Мерзляковское училище, узнал у старшекурсников, что Камерному хору консерватории не хватало басов. У меня обнаружился неплохой голос. Меня взяли. Мне было 16 лет.
Вдруг для себя я открыл совершенно другой музыкальный мир: современная музыка, французская, немецкая, английская, старинные мадригалы. Всё это мы исполняли. Хор не очень нравился тогдашнему ректору Александру Свешникову. Просуществовав год, он распался. Это сделало меня бунтарем. Я экстерном окончил Мерзляковку и поступил в консерваторию.
В это время на гастроли в Москву приехал Хор Роберта Шоу из Америки. Хормейстер — легенда. Шоу работал еще с Тосканини. Его артисты ошарашили меня своим звучанием. Наверное, это подтолкнуло создать свой коллектив. Я собрал студентов консерватории попеть вместе.
— Как к вам отнеслось руководство консерватории?
— Всерьез не относились. Педагоги называли наш коллектив «шарага Полянского». Но когда на ответственный концерт понадобился хор, позвали именно нас. Мы собрались по собственной инициативе, а нас вдруг стали именовать Камерным хором консерватории.
1 декабря 1971 года в Малом зале состоялось первое выступление хора. После народный артист СССР, Давид Ойстрах, который слушал концерт по радио, сказал: «Мне кажется, у этого коллектива большое будущее». С этого всё началось. А скоро мы отметим 50-летие.
— Можно сказать, что Ойстрах вас благословил?
— В какой-то степени. Но с самого начала это был голый энтузиазм. Каждый приходящий на репетицию платил по 10 копеек. Опоздал — клади 20 копеек в кассу. За общие деньги мы копировали ноты. Тогда же ксероксов не было. Надо было вручную переписывать. Мы в своем хоре построили коммунизм.
Когда мы стали хором консерватории, с подачи Бориса Ивановича Куликова через Министерство культуры хористам пробили концертные ставки. Каждый получал по 5 рублей за концерт. Эти «бешеные» деньги мы опять складывали в общую копилку.
Российская премьера концертного исполнения оперы «Джезуальдо» Альфреда Шнитке в БЗК, 2000 год
Фото: ТАСС/Александр Яковлев
— С какой целью?
— Чтобы хором выезжать летом в славный город Светлогорск в Калининградской области. Жили по домикам, каждый день занимались в музыкальной школе, готовили программу на следующий сезон. В Светлогорске мы готовились и к конкурсу «Гвидо д’Ареццо» в Италии, на который поехали в 1975 году.
— После победы на котором вас итальянцы стали сравнивать с Караяном.
— Да. Когда мы уезжали, никто не верил, что мы что-то получим. Нам говорили: «Ребята, хотя бы с первого тура не вылетите». А получили Гран-при. А обо мне написали: «настоящий Караян хорового дирижирования». Когда я в консерватории показал эти публикации, мне сказали: «Если не хочешь, чтобы тебе свернули шею, вычеркни это».
— Кто сказал? КГБ?
— Нет. Доброжелателей хватало. А с КГБ у нас были очень хорошие отношения. Всегда с коллективом за границу выезжал так называемый 21-й — сотрудник комитета. А с нами в Италию никто не поехал — ну студенты, что с них взять. Никому мы были не интересны.
Мы были нищие. Поехали поездом до Рима с двумя пересадками. Первая остановка была в Загребе, Югославия — полукапиталистическая страна. Остановка часа три. Нас выпустили в город, и мы в первый раз увидели витрины тех магазинов. Даже шоком сложно назвать наше впечатление. Ничего подобного в Москве никогда не было.
А когда прибыли в Рим, на витрины уже не заглядывались. У нас была одна цель — конкурс. Нужно было вгрызаться зубами в него. Поселили нас в общежитие семинарии, а девушки жили в богадельне. Все коллективы где-то занимались, а мы было сунулись, но услышали: «Мани-мани» — а у нас денег...
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Зураб Джавахадзе
— Деньги брали за возможность репетировать? Как же вы решили этот вопрос?
— За всё надо было платить. Но где наша не пропадала. Я вез в Италию фисгармонию, которую купил в Москве за 10 рублей. С ней и распевались.
Была очень комичная ситуация. Конкурсанты обедали в огромном спортивном зале. Итальянцы на обед подавали вино. Все коллективы понемногу, но пили, я своим запретил. Я знаю, как оно влияет на пение. Мы предпочли чай, и все на нас смотрели с сожалением.
— С Гербертом фон Караяном вам не довелось встретиться?
— Когда Караян приезжал в Москву, он дирижировал на сцене БЗК, а я стоял в первом амфитеатре и смотрел на него с замиранием сердца.
Он был магом. До сих пор помню, как бегал в «Балалайку», кинозал в Союзе композиторов, смотреть на «Богему» в постановке Дзеффирелли в Ла Скала. За пультом был Караян, а на сцене Мирелла Френи. Я несколько дней прогуливал лекции. Ходил на все сеансы подряд.
— Надо ли заигрывать со зрителем, подстраиваться под него?
— С одной стороны, конечно, уважать вкусы зрителей нужно. С другой, их надо направлять. Был период, особенно в 1990-е, когда в зале можно было наблюдать либо седые, либо лысые головы. Молодежь практически не ходила. Занималась бизнесом. Потихоньку молодые начинают ходить на концерты. К сожалению, классическая музыка не может тягаться с шоу-бизнесом по рекламе и деньгам. Она никогда не была массовой, но свою армию поклонников имеет.
— Приучить к хорошей музыке сложно?
— Этим надо заниматься с детства. И у вас появится вкус к классической музыке.
Справка «Известий»
Валерий Полянский окончил Московскую консерваторию, в 1971 году организовал Камерный хор из студентов консерватории, а также стал дирижером Московского театра оперетты. В 1977-м Полянский, не оставляя хор, становится дирижером Большого театра СССР. С 1992 года Валерий Полянский — художественный руководитель и главный дирижер Государственной академической симфонической капеллы России. Народный артист России, лауреат Государственной премии, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» IV и III степеней.