Виктор Цой. Благая весть рок-н-ролла Часть 1

И мне не нравилось то, что здесь было
И мне не нравиться то, что здесь есть…
Я скажу одно лишь слово – верь… 

Вступление

Не помню кто (кажется, Вадим Штепа) первым назвал наши буйные рок-н-рольные времена «бронзовым веком русской поэзии», да это и не так важно. Это носилось в воздухе. Масштаб явления требовал внятного вербального выражения и осознания исторической перспективы. И верное слово было найдено. Как «золотой век» русской поэзии стал духовным выразителем революции Петра и русского ренессанса, а «серебряный» - революции начала ХХ века, так точно «бронзовый век» духовно подготовил и выразил суть нашей постмодернистской революции конца ХХ.

Мне, правда, доводилось слышать и возражения: почему рок-н-ролл, а не, скажем, «шестидесятники» или «деревенщики». На это не трудно ответить. Потому что и шестидесятники и деревенщики (этот очередной наш исторический ремикс спора западников и славянофилов) были все же явлениями духовно провинциальными, слишком советскими и слишком сектантскими по духу. Подлинная же революция духа требует тотальности, космической всеобщности и всечеловечности.

Шестидесятники, конечно, подготовили и взрыхлили почву. И на рубеже 1970-х такие столпы действительно явились: Андрей Тарковский, Венедикт Ерофеев, Иосиф Бродский… Воистину, рядом с ними наша рок-н-рольная братия выглядит оставленной воспитателем младшей группой детского сада. Но (и здесь мы приближаемся к сути) – все эти титаны еще целиком принадлежат уходящей эре. Они – великие предтечи эпохи постмодерна, ее глашатаи. Но новый век есть новый век, и его голос – голос нового поколения. Именно такими вестниками новой эпохи становились голоса Пушкина и Блока. Таким голосом нового века стал и рок-н-ролл. И этому голосу требовалось слово

Рок-н-ролл обладал той универсальностью и при том непосредственностью, которой были лишены «важные» шестидесятники и «пыльные» деревенщики. Рок-н-ролл возвращал поэзии ее всечеловечность, и в этом смысле был, конечно, гораздо более христианским явлением, чем вся вчерашняя или сегодняшняя патриотическая шушера, накручивающая рейтинги посконной духовности.

Рок-н-ролл принимал все бытие, ни для чего не делая исключений, и при этом обращался непосредственно к человеку. А ведь именно христианство поставило в центр мира человека, объявив личность сутью и центром космоса. Личность – не как часть мира, она заключает целое (весь мир) в себе, она не только микрокосм, но и микротеос. В этом и была абсолютная новость христианского откровения. И в этом являла себя суть поэзии. Поэт, по слову Цветаевой – «утысячеренный человек», т.е. человек такой, каким он и призван быть. Человек, способный расширять свою душу до пределов мира и создавать импульс, достаточный для выхода за эти пределы.

Такой теургией бредили символисты серебряного века. Ее умел мгновенно своим фантастическим даром осуществлять Пушкин. Такой «всемирной теургией» стала революция христианства, сбросившая с человека оковы времени и пространства и обновившая погруженный в смерть космос. Таковы (в приближающихся степенях) все великие поэты прошлого и настоящего вне зависимости от их взглядов, конфессий (речь идет о настоящих штучных поэтах, а не о рифмоплетах, которых тьмы и тьмы и тьмы).

Поэт – есть нечто, связующее небо и землю, «первозданный Адам», «всечеловеческий дух», открытый музыке мироздания несравненно более обычного человека. Поэт – это точка, в которой человечество достигает своей сути, это дар, дающий возможность проникать в духовное сердце мира. Роль поэта – указывать человечеству вехи и цели его пути, описывать географию его духовных маршрутов. И особенно важна она становится в революционные эпохи. «Распалась дней связующая нить, как мне обрывки их соединить?» - этот отчаянный гамлетовский вопль вполне выражает суть дела.

Именно потому духовную историю революции 1917-го вполне можно изучать по стихам и жизни Александра Блока (вернее – по ним только и можно изучать). И так же точно духовную историю нашей революции можно изучать по именам героев рок-н-ролла.

Если бы мне предложили назвать несколько имен, наиболее полно выразивших суть революции 1980-х – 1990-х, я бы прежде всего назвал три имени. Одно из них, думаю, не вызовет возражений, с двумя другими будет сложнее. Но я не только должен назвать именно их, но поставить именно в такой (по убыванию важности) последовательности, не взирая ни на какие «художественные достоинства». Речь идет лишь о «всечеловеческом» значении. Не больше, не меньше. Итак, вот эти имена: Виктор Цой, Егор Летов, Борис Гребенщиков.

Виктору Цою (замкнувшему 1980-е годы) выпало выразить суть романтических надежд начинающейся (и уже входящей в стадию катастрофы) революции, описать ее «небо и землю». (И это, по сути, роль Пушкина). Летов в свои 1990-е пел уже из средоточия катастрофы. Его заданием было – сохранить в эпицентре постмодернистского «взрыва сознания» последние человеческие связи. (И это уже, скорее – роль Достоевского). А БГ? Ему осталась почетная роль старшего современника и наставника – не то Бога-Отца, не то Гаврилы Державина, не то Мережковского с Андреем Белым.

Нижеследующее эссе – попытка взглянуть на творчество Виктора Цоя с подобных максимальных онтологических позиций. Автор отдает себе отчет в том, что у большинства читателей (и у «духовных» и «бездуховных») его взгляд вызовет скорее недоумение. Первые обвинят его в «кощунстве», вторые сочтут его параллели и выводы чрезмерными и неочевидными. Что ж, Пушкину, Достоевскому, Блоку посвящали и более «безумные глаголы». Речь, в конце концов, не столько о поэтах, сколько о нашем времени, о том событии, участниками которого так или иначе оказываемся мы все. Автор никому не навязывает своего видения действительности, а соглашаться с ним или нет – личное дело каждого.

Часть первая. Книга перемен

1.

Я родился на стыке созвездий, но жить не могу

Ветер 20 метров в секунду ночью и днем

Раньше я читал книги, а теперь я их жгу

Я хочу идти дальше, но я сбит с ног дождем

Я хочу быть с Тобой…

С этих песен начиналось мое «Кино». Лет двадцать спустя, проходя по центральной улице маленького подмосковного городка, я неизменно видел две, полуметровыми буквами белой краской на кирпичной стене надписи: "Цой, мы тебя помним", и "Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро"… А тот самый августовский день 1990-го во дворике питерского рок-клуба я плохо помню. Помню лица, не то что бы растерянные… лиц, кажется, ни на ком не было вовсе («Тогда Игорь взре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воине покрыша»). Уже много позже понял, что тот день остался для меня неким символом начала того всеобщего обвала, до которого оставалось совсем немного...

«…Только что вернулась из Питера. Обо всем как-то очень трудно говорить… Мне тоже 28 лет, я – 1962 года рожденья, и для меня Витя был единственным Человеком-Надеждой, он был верой и церковью в душе. … Вот уже две недели льют дожди. А его голос – это мое единственное прибежище… Это (помните Рильке?) – маленький дом в сумерках, мимо которого текут волны, суетливые морские волны…» - тысячи подобных писем как косяки слепых рыб метались тогда по всей стране. Вышеприведенное - из питерского журнала «Аврора». Маленький дом в сумерках, церковь в душе и причастие (Миллионы часов, которые никто не может отнять!) А вот и символ веры: в смерть я не верю. Он жив, потому что все еще живы мы. Хотя скорее, мы живы им … Так и должно было быть. Поэт – воплощение души народа. А в тот момент именно Цой оказался единственным, истинным, всенародным – в самом подлинном смысле слова – поэтом для «элиты», но поющим для всех, – как Пушкин.

2.

Почему это дано было именно ему? Тому, вероятно, есть несколько причин. Во-первых, рок был, несомненно, самой глубокой и непосредственной правдой времени. Во-вторых, Питер – самым классическим и метафизическим городом России, колыбелью всех ее революций. А почему среди всех богемных полубогов и корифеев питерского рок-н-ролла судьба избрала именно его, пэтэушника из типовой купчинской многоэтажки, молчуна-корейца Витю Цоя – то есть таинственный и загадочный русский рок…

И как часть пророчества – смерть. Символическое – лоб в лоб – столкновение. Традиционная для русского Икара смерть на взлете – очередная пуля, нашедшая очередного Пушкина… «И на лету пулю бронзой одеть, высекать рукавами звоны, небо вьюгами полнить…» – правда, это уже Ревякин…

«Я один, все тонет в фарисействе» – таким было самоощущение рок-н-ролла, а его метафизической сутью (что и делало его явлением по-настоящему подлинным и глубоким) было то, что сквозь все эмпирические условности мира он обращался лично к тебе, и, наскоро связав, накоротко замкнув распадшиеся связи времен, связывал тебя с другими... Так создавался сакральный (употребим это слово) круг избранных. Весьма, впрочем, демократичный круг. Избранным ты становился в тот же миг, как начинал слышать ответный рокот «карболовой гитары» в своей груди (голос не до конца умершей совести?).

Вся эта пестрая рок-н-рольная братия не была, конечно, ни хуже ни лучше любой другой компании в этом мире, отличала их разве что цель, не умещающаяся целиком в этом мире: «сколько-то добрых, сколько-то злых, большинство – никаких, как все люди повсюду», - связанных одной цепью, одним увечьем – собравшихся в последний, этой умирающей эпохи, «крестовый поход детей».

В кабине нет шофера – но троллейбус идет.И мотор заржавел – но мы едем вперед.Мы сидим не дыша, смотрим туда,Где на долю секунды показалась звезда...

3.

Когда сегодня склоняют цоевские «Перемены», называя их чуть ли не гимном Перестройки, не понимают главного: песня эта глубоко метафизична, и речь в ней идет не столько о внешних, сколько о внутренних переменах. Это обращение к глубинам самого времени (а значит – самого себя), и ключевые строчки здесь не «мы ждем перемен!» даже, а вот эти:

Сигареты в руке, чай на столе, эта схема проста

И больше нет ничего, всё находиться в нас…

- сакральный круг, «простая схема»… И заключительная строка - «и вдруг нам становится страшно что-то менять», - как предупреждение: Будь осторожен! Ибо есть здесь, между тобой и миром вот это вдруг, в одно из которых всё может пе-ре-ме-ни-ться, и под твоими ногами разверзнется бездна, или… в твое сердце – войдет любовь…

Правда, этот призыв к готовности («и каждый кричит – я готов») был, скорее, криком отчаяния, потому что (и это все более отчетливо становилось ясно) готовых не было. Никого. Только бой «каждый сам за себя», разрушение последних связей и последних иллюзий.

Эти песни звали к революции духа. Не «коммунисты-антикоммунисты», «либералы-патриоты», «западники-славянофилы» – все это «папино кино», но – ты и мир, свобода и страх – один на один. Революция обращалась лично к тебе, подросшему ребенку, воспитанному жизнью за шкафом, и, наконец, увидевшему свой полдень – возьми, это – твое… Революция творилась и находилась «в нас»… там же она и заканчивалась. За неимением того, кто бы смог принять ее дух, ответить на ее призыв. Все ее сегодняшние насущные вопросы (Что тебе нужно? Выбирай) оставались без ответа…

Не в переменах было дело, а в потере смысла («что мне эта квинтэссенция праха?»). Когда стена тоталитаризма пала, новому Гамлету недостало новой высокой цели, и «партизаны пошли по грибы»… Цой, кажется, был единственным, кто мог дать революции новую звезду (вернее – помочь вспомнить ей всю ту же, ее звезду). Глядя на то, как «начинания, взнесшиеся мощно, сворачивают в сторону свой ход, теряя имя действия», он пытался справиться с этой всеобщей амбивалентностью и растерянностью. Известный гамлетовский вопрос обретал у него новую динамику:

…Ты должен быть сильным

Иначе зачем тебе быть?

Что будут стоить тысячи слов

Когда важна будет крепость руки

И вот ты стоишь на берегу

И думаешь плыть или не плыть…

Но Гамлет, к которому был обращен призыв, оставался индифферентен. Выбор возможностей казался еще слишком велик, а предельная заостренность вопроса – не столь принципиальной. Все призывы к переменам вязли в намокших слоях страха, лени, жадности, похоти, пофигизма… Здесь непонятно где лицо, а где рыло И непонятно где пряник где плеть Здесь в сено не втыкаются вилы А рыба проходит сквозь сеть…

А из последнего прижизненного альбома до всех, еще ожидающих своих перемен, еще раз, горько, и уже совсем почти безнадежно доносилось:

Мы сидим у разбитых корыт

Мы гадаем на Розе Ветров

А когда приходит время вставать

Мы сидим мы ждем…

Революция провалилась, не найдя горстки готовых идти до конца. Пока обдолбанные кислотой партизаны терялись в выборе новых сверкающих вожделенных опций и гаджетов, она была сожрата жадными, похотливыми свиньями нового тоталитаризма. Декадентов-символистов совсем скоро смела циничная попса, а страна покатилась в зубы нового «дня опричника».

Продолжение следует...

RussianJournal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе