Герман Титов: «После нас не будет потопа. Просто выключат верхний свет…»
У Германа Титова, поэта и архитектора — это его первая профессия, — призвание и творчество в гармонии и единстве. Как дыхание и жизнь.
Герман Титов. Санкт-Петербург, Английская набережная, река Нева
(Фото: из семейного архива)
Родился 13 мая 1966 года в городе Сумы (Украина). В 1983-м переехал в Харьков, где в 2000-х вёл занятия в поэтической студии и возглавил журнал поэзии «ЛАВА». Последние полтора года живёт в Санкт-Петербурге.
Первая книга «Цветная тень» вышла в 2006 году — до этого сборники стихотворений печатались в самиздате. Там же, в Харькове, изданы «Сны и дали» (2011), «Янтарная почта» (2012), «Умиротворенье» (2013).
Лауреат премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина. Стихи переводились на английский, китайский, испанский и украинский языки.
«СП»: — Понятие «русский эмигрант» в последнее время в связи с исходом тех, кто проживал в странах ближнего зарубежья — бывших союзных республиках СССР после его распада, расширилось. Как вы, и сам переехавший из Украины в Россию в 2014 году, оцениваете эти новые реалии?
— Тут само понятие «эмиграция» несколько парадоксально. Совершенно логично и естественно называть эмигрантами Ивана Бунина или Владимира Набокова. Они уехали из России и в дальнейшем жили далеко за её пределами. Собственно, в эмиграции. Но отчего я — русский — должен называть себя эмигрантом в России? Тем не менее, с юридической точки зрения я, конечно, эмигрант. Да ещё и украинский. То есть эмигрант страны, в которой я не родился и паспорт которой мне пришлось взять только в 2000 году.
«СП»: — Что значит «пришлось взять»?
— При наличии старого, советского, отказывались давать талоны на сахар. Вот тесть и настоял.
На самом деле, как и миллионы других русских, в эмиграции я оказался в 1991-м. Только уехал не я — страна «ушла» из-под наших ног. Возможно, «вернуться» в Россию нужно было именно тогда. Но как-то не верилось, что всё это всерьёз, на руках был только что родившийся сын, да и куда бы я поехал — на Курский вокзал? Впрочем, история не знает сослагательного наклонения. Гораздо печальнее тот факт, что до сих пор существует чудовищное количество бюрократических препон для переселения, фактически для возвращения, русских в Россию.
«СП»: — То есть?
— Например, мне, чтобы подать документы в Ленинградской области по пресловутой программе «соотечественников», нужно приехать в Харьков, который покинул по политическим мотивам, и там подать документы в российское консульство. В Санкт-Петербурге — по букве закона — я этого сделать не могу, что иначе как издевательством назвать трудно. Стоило бы вспомнить и очереди в УФМС, огромные и безжалостные. А ведь в моём свидетельстве о рождении, выданном ещё в СССР, написано, что я — «русский». Неужели этого не достаточно? Что нужно сделать, чтобы тем, кто пишет законы, пришла в голову такая несложная мысль?
Россия — замечательная, работящая и очень свободная страна. Но из Украины этого было «не заметно». Тысячи журналистов там писали и пишут совсем другое. Только увидев всё собственными глазами, понял, насколько тотальна их ложь. Хотя, конечно, проблемы есть и здесь. Но — совсем другие.
«СП»: — Выходит, вопрос возвращения вы для себя закрыли? Вот, например, строки из ваших совсем недавних стихов:
В невольной эмиграции,
В забвеньи и в тени,
Не надо притворяться и
Считать чужие дни.
…
Ведь небо — то же самое —
Слезится здесь и там
Меж драмой и рекламою,
Но платит по счетам <…>
…
Отлучены от почвы мы
Гранитами столиц,
Но узнаём по почерку
Летящих к югу птиц.
…
Терпенье паче мужества,
Пройдут и год, и два.
Весной из синей лужицы
Проклюнется трава.
…
На Чеботарской улице,
Но нет пути домой.
Чужим апрелем сбудется
Бумажный голос мой.
— Звучит несколько пафосно, но для меня пока вопрос возвращения закрыла сама история. Как вижу, нынешний украинский режим утвердил своё правление надолго, претендуя, более того, на власть скорее тоталитарную, чем диктаторскую. Питательная среда этого режима — ненависть. Прежде всего, к русскому языку и культуре, к русской идентичности вообще. Ненависть подогревается лукавым телевидением, «патриотическими» СМИ, добровольными агитаторами с совершенно затуманенной психикой. С этой публикой не хотел бы иметь ничего общего. Переехав в Россию, я выбрал свободу. Здесь мне очень нравится. И — бесконечно приятно слышать на улицах городов родную и драгоценную русскую речь, единственное моё имущество.
«СП»: — Почему выбрали декадентский Санкт-Петербург, а не Москву, отличающуюся, так исторически сложилось, консерватизмом, или что-нибудь другое, в глубинке?
— Мне кажется, что Санкт-Петербург на самом деле самый русский из всех городов России, не исключая и Москву. Именно в Петербурге воплотилась глубинная страсть русской культуры вбирать в себя всё «иностранное», превращая в подлинно народное, самобытное. Если вспомнить, то и все матрёшки-балалайки есть порождение именно петербургской эпохи русской цивилизации. В Древней Руси ничего этого не было и в помине.
В Петербурге жили и творили все мои любимые поэты и прозаики, деятели русского ренессанса начала XX века. Я вот, например, снимаю сейчас квартиру, где юный Игорь Северянин встречался со своей первой любовью. В одном квартале от этого места жил и умер Александр Блок… Сам воздух здесь насыщен великой русской культурой. Думаю, Петербург меня выбрал сам. Я просто, как говорится, не возражал. Кроме того, это ведь единственный в мире город (кроме Харькова, разумеется), в котором харьковский патриот может жить, не изменяя себе.
«СП»: — Какой он, ваш Харьков, — город, где жили с семнадцати лет и считаете, хотя родились в Сумах, своим родным?
— Харьков, когда я в него переехал, был ещё важным центром культуры, промышленности, образования. Сейчас, увы, остаётся в основном последнее. И то с оговорками. В конце же советской эпохи он считался третьим по значимости городом СССР — после Москвы и Ленинграда соответственно. И далеко впереди унылого и провинциального (несмотря на формально более высокое административное положение) Киева.
Первое, что меня удивило в Харькове, — все говорили по-русски. Только вывески кое-где напоминали о том, что это УССР. Сумы — это всё-таки подлинный, этнически монолитный украинский город. И я с фамилией Титов выделялся среди своих школьных друзей, чьи фамилии в основном оканчивались на «-ко»: Петренко, Романенко, Лавриненко… Харьков же был вызывающе космополитичен. И мне это очень нравилось! Кстати, я до сих пор уверен: узкий, племенной национализм убивает культуру, иссушает её питательную почву.
В то время в Харькове был ещё жив замечательный поэт Борис Чичибабин. По пыльным и прекрасным улочкам в центре ходил легендарный Владимир Мотрич.
Наступил 1991-й. Харьков, по существу, стал просто большим городом с неясным статусом на окраине Украины. Следующие двадцать лет он нехотя и мучительно умирал: скверы и парки зарастали сорняками, скамьи выламывались, фонтаны превращались в мусоросборники, научные институты сдавались в аренду каким-то проходимцам. Отчасти процветала только торговля.
В последние лет пять ситуация стала меняться: город начал понемногу благоустраиваться, а харьковская культура как будто очнулась после летаргического сна. Издавались во множестве книги и журналы, проводились многолюдные литературные фестивали. Грядущие потрясения словно освещают мою память особенным, тёплым и ясным светом. На поэтические вечера, например, в 2013 году, у нас ходило гораздо больше людей, чем в Петербурге и Москве сейчас. Не хочется думать, что всё это закончилось безвозвратно.
«СП»: — О Харькове в ваших стихах напоминает, наверное, не только Чеботарская, одна из самых старых его улиц?
— Стихов об этом городе у меня действительно немало. Большинство из них я объединил в цикл «Харьковский путеводитель», вошедший в сборник «Умиротворенье». Отчасти они были инициированы журналом «ЛАВА», посвятившим очередной номер упомянутому выше харьковскому поэту Владимиру Мотричу. До этого мне казалось, что о Харькове невозможно писать так, как, к примеру, Осип Мандельштам или Анна Ахматова писали о Санкт-Петербурге. Но в какой-то момент понял: можно и нужно. И если не напишу я, архитектор и краевед, то многое в этом городе так и останется, так сказать, непроявленным.
«СП»: — По сути, именно здесь вы состоялись и как поэт, не так ли? С чего бы вы начали рассказ о себе?
— Да, именно дух и характер харьковской культуры, русской по языку и выраженно космополитичной по размаху, корням и интенциям, о чём уже говорил, сформировали меня как личность, как творческую личность прежде всего. Но умение видеть красоту окружающего мира, радость узнавания и чувство сопричастности ей подарил мне небольшой (по тогдашним меркам) областной центр — город Сумы. Город, расположенный на берегу глубокой и чистой речки с греческим названием Псёл, и ныне очень живописен.
Мои родители, инженеры, постарались дать мне тем не менее преимущественно гуманитарное образование: художественная школа, множество книг, в том числе и весьма редких в ту пору. Переезд в Харьков не оборвал связей с моей малой родиной, скорее, по-иному расставил акценты. Да и то сказать: до 1925 года Сумы ведь были уездным городом Харьковской губернии. Немало дала мне и учёба в Харьковском инженерно-строительном институте — на тот момент одном из престижнейших вузов страны. На архитектурном факультете вместе со мной учились студенты из Владивостока и Белгорода, Херсона и Ростова. Затем около десяти лет я работал в харьковском «Метропроекте», ездил в Москву повышать квалификацию архитектора. В те годы я, например, спроектировал станцию скоростного трамвая в Волгограде, выход на площадь Свободы станции метро «Госпром» в Харькове, эскизный проект метрополитена для Донецка (в связи с развалом Союза он остался нереализованным). Параллельно с работой с конца 1980-х начал выпускать самиздатовские сборнички своих стихов, которые сам и оформлял (в те годы, да и позднее, очень увлекался книжной графикой). А первый официальный сборник стихов — «Цветная тень» — выпустил в 2006 году.
«СП»: — Правда ли, что ваше первое стихотворение написалось во сне?
— Да, оно пришло ко мне во сне: некий голос, не без потусторонней хрипотцы, продиктовал мне его от начала до конца. Мне было тогда двадцать три года. Я проснулся и записал всё, как помнил. Потом, правда, немного отредактировал, но это уже связано, скорее, с особенностями слуха. Вот оно:
Поэзия — анахронизм,
Но чтобы выговорить слово,
Душа с небес ныряет вниз
И телом обрастает снова.
…
Всё зеленеет в свой черёд,
Заглавия и оглавленья
Не ведая. Мелькает год
Меж прозябаньем и цветеньем.
…
Молчит лирический герой,
И автор объяснит едва ли,
Что продолжается игрой,
Не предусмотренной вначале.
…
Богов давно погибших месть —
Пустые странствия Улисса.
У рампы бросив всё как есть,
Судьба уходит за кулисы.
…
Бессмысленные облака
Плывут над нивою печальной.
Легко забудется строка,
Останутся лишь примечанья.
…
Мелодия хрустальных сфер
Теряется в речитативе.
Тепло из уст уходит вверх:
Быть знаменитым некрасиво.
…
Значенье смутно и темно,
Плоть перед сном черствее хлеба,
И солнце катится на дно,
Забрызгав звёздами полнеба.
Собственно, это стихотворение и открывает мой первый официальный сборник.
«СП»: — К какому направлению в поэзии вы себя причисляете?
— «Направление» — это вообще вторично и, скорее, задача для будущих критиков. Правда, когда я начинал свою, как принято говорить, творческую деятельность, мне очень хотелось по примеру любимых поэтов начала XX века основать некое литературное направление, творческую группу и т. д. Я даже придумал несколько красивых и эффектных (как мне казалось) названий, объединил, не без усилий, под этой вывеской ряд знакомых харьковских литераторов. И только тогда понял, что всё это, в сущности, не нужно. И опоздало лет на сто. Жили бы мы в Москве, возможно, тогда это как-то бы и прозвучало. Но, слава Богу, обошлось. Новая эпоха требует от творческого человека другого — не прячась за групповой самодеятельностью, как бы любопытна она ни была, идти своим путём. До горизонта. И — дальше.
«СП»: — Вы по-прежнему главный редактор «ЛАВЫ»?
— Формально я не покидал редакцию журнала. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество. Правда, всё это зависит от общей экономической и политической ситуации на Украине. Ведь он издаётся в Харькове. А тут, конечно, ни за что поручиться нельзя. К тому же никакого специального финансирования, грантов и тому подобного наш журнал не имел никогда. «ЛАВА» — и это принципиальная позиция издателя Андрея Костинского — всегда издавалась на чистом энтузиазме и фактически существовала на средства, вырученные от продажи отпечатанных номеров. Уникальная ситуация. Вряд ли хоть один толстый литературный журнал в России может похвастаться подобным. Ряд лет это работало. Получится ли дальше — покажет время. К тому же, общепримирительная и подчёркнуто аполитичная позиция Андрея в нынешней ситуации, увы, очень уязвима. Мира почти никто не хочет. Все хотят войны — до победного конца. Не подозревая, что это — их собственный конец, в том числе. Грустно, конечно.
Ведь журнал начинался как открытое, двуязычное издание: слово «лава» изначально многозначно. По-русски это — расплав горных пород, изливающийся на поверхность земли при извержениях вулканов. По-украински — боевой порядок армии (в основном, конницы), построенной для атаки. Ещё об одном его значении узнал совсем недавно. Есть река Лава в России, которая протекает по территории Ленинградской области и впадает в Ладожское озеро. Думаю, это тоже неслучайно.
«СП»: — Какие ещё особенности вашего журнала?
— За время его издания опубликовано множество произведений, присланных из Украины, России, Германии, Израиля, США, Канады, Великобритании, Австралии… Тексты — не только поэзия, но и проза, литературная критика — печатались по-русски и по-украински. Предпочтительны были дебюты — и я, и Андрей Костинский всегда понимали, как важна для всякого автора первая публикация, как много это определяет в его грядущей литературной судьбе. Кстати, многие украиноязычные авторы не имели другой возможности заявить о себе, кроме как на страницах нашего журнала. И это — при всём показном национализме центральных украинских СМИ. Отдельные номера были посвящены харьковским поэтам недавнего прошлого: Борису Чичибабину и, повторяю, Владимиру Мотричу.
Художественное оформление и дизайн номера чаще всего я брал на себя. Написание слова «ЛАВА» прописными — моя дизайнерская прихоть, шаг к некоей дополнительной многозначности, если угодно.
Параллельно в Харькове существовала поэтическая студия «Авал», занятия в которой я вёл вместе с замечательным харьковским поэтом Юрием Шкурко. На базе журнала и студии проводились конкурсы, фестивали…
«СП»: — А в Москву, которой сторонитесь, вы тоже нет-нет да и заглядываете?
— Москву я вовсе не избегаю. Тоже её люблю, но по-своему. Напротив, очевидно люблю, что, в общем, нехарактерно для большинства моих петербургских друзей. Но нынешнее положение политического эмигранта и, если называть вещи своими именами, беженца не позволяет мне путешествовать слишком часто. С удовольствием езжу на презентации журналов, печатающих мои стихи. Вот, в сущности, и всё. А если случается при том повидать любимых поэтов или земляков-архитекторов из прошлой, безвозвратно ушедшей жизни — это ведь прекрасно.
«СП»: — Отчего пути с теми, с кем связывали годы дружбы, взаимных симпатий, вдруг расходятся — причём по самым, казалось, незначительным поводам?
— Мне кажется, пути людей расходятся только тогда, когда к этому есть какие-то объективные предпосылки. Когда в их совместной книге жизни закончена общая глава. И все дальнейшие продолжения истории строго индивидуальны. Для меня подобные коллизии всегда мучительны. Но тут не так много зависит от нас, больше от судьбы, как ни банально звучит такое объяснение. А поводы всегда найдутся: политика, лирика, литература. Итог же, увы, всегда один. Ничего кроме элементарного, старинного мужества и доверия к своему ангелу-хранителю тут не требуется. Со мной всё это случалось, к сожалению, гораздо чаще, чем я бы того хотел. Но винить, разумеется, некого.
«СП»: — В чём, по-вашему, корни нетерпимости друг к другу, крайности суждений, нежелания видеть мир многоцветным?
— Тех многих, кто выбирает, например, такую позицию: я прав, они ошибаются, — трудно упрекнуть в противоречивости. Для меня она совершенно неприемлема. Если кого Бог хочет погубить — того Он лишает стереофоничности и красочности восприятия. Оставляет лишь печальное чёрно-белое зрение, делящее мир на «врагов» и «своих». Догматичность есть нечто, диаметрально и сущностно противоположное творчеству. За верность генеральной линии победившей партии художник расплачивается собственной творческой потенцией. Примеров тому более чем достаточно. Что интересного, скажем, написал в последнее время некогда талантливый и многообещающий украинский писатель Сергей Жадан?..
«СП»: — Личность и индивид — разница между ними есть?
— Разница, как мне кажется, огромна. Индивидуальность, по сути, дана человеку от рождения. Её можно стереть, нивелировать, но до конца ликвидировать не получится ни в коем случае. Индивидуальность есть у кота, домашнего мопса, блога в соцсети. Личность — скорее некая потенция, то, чем человек может стать, если его индивидуальность раскроет невидимые миру крылья, если индивид вдруг окажется на ветру творчества, где всё зыбко и непредсказуемо, всё религиозно в изначальном значении этого слова. Короче говоря, индивидуальность — личинка будущей личности, некая возможность её. И прозвучавшая здесь тавтология тоже имеет своё поясняющее значение.
«СП»: — Как-то вы сказали, что «сложнее всего человеку, наверное, управляться со своей свободой». Для поэта найти «рычаги» этого «управления», очевидно, особенно важно?
— Свобода — действенное присутствие Божества в нашей смутной и неупорядоченной жизни. Но она же требует от человека, и в особенности от человека творческого, «недетской дисциплины» и колоссального целеполагания. В противном случае свобода разрушает и со временем демонтирует вверенную ей индивидуальность. Очень много примеров тому, к сожалению. В поэзии сама её структура дисциплинирует автора и не даёт ему сползти в уютную нору благодушия, которая почти всегда оказывается могилой лучших начинаний. Все верлибры, свободные стихи, — это, по сути, масло масляное, попытка уйти от ответственности с помощью шулерского передёргивания карт судьбы. Новизна в поэзии живёт всегда не там, где заявлена плакатная «новизна». Эстетика, расставшись с юношескими прыщами модернизма, а также и со старческой деменцией постмодерна, сформулирует однажды нужный и единственный ответ. Что для этого нужно? Желание, не связанное с партийной и премиальной озабоченностью. Более — ничего.
«СП»: — Кажется, вы готовитесь издать свою новую книгу стихотворений?
— В книгу «Петербургский дневник» войдут стихи, написанные с августа 2014 года в Санкт-Петербурге либо существенно отредактированные за этот период времени. Большая часть из них опубликована Надеждой Бахолдиной в альманахе «Особняк». Собственно, она и подсказала мне идею этого сборника, за что я ей, конечно, очень благодарен.
Думаю, книга, неожиданная для меня, должна получиться интересной, поскольку исторически уникальны условия её написания: харьковчанин, патриот своего города, внезапно оказывается в городе, любимом им, скажем так, издалека. И осознаёт предопределённость и необратимость этой перемены. Кроме того, я дал волю своим параллельным художественным увлечениям. Здесь нашли своё место множество фотографий, сделанных мной в Санкт-Петербурге, лакуны белых ночей и предчувствия грядущего. То есть это некий поэтический нон-фикшн, свободный от диктата непременной литературной «новизны», либо «традиции».
С издательством нет ещё окончательной определённости, но, надеюсь, всё это разрешится в ближайшее время.
В дальнейших планах издание «Дневника четырнадцатого года», призванного теми же поэтическими средствами показать страшные и судьбоносные события помянутого года, а также небольшой, камерной книги стихов о харьковских храмах — «Светлая Седмица».