Соловьев: «Высоцкий меня потряс... в спектакле Эфроса»

Несколько неожиданных наблюдений в день памяти поэта
Известный русско-американский журналист (литературный критик, прозаик etc.) Владимир Соловьев, живущий в Нью-Йорке, решил опубликовать книгу, в которой был бы отражен «групповой портрет шестидесятников на фоне России» — Шукшин, Любимов, Эфрос, Тарковский, Вознесенский, Окуджава... и, конечно же, Владимир Высоцкий, чей характер было выписать наиболее сложно. 
фото: А.Стернин

Ибо образ этот должен быть по-высоцки правдив, без налета лживого пафоса и предрассудков.

Известный русско-американский журналист (литературный критик, прозаик etc.) Владимир Соловьев, живущий в Нью-Йорке, решил опубликовать книгу, в которой был бы отражен «групповой портрет шестидесятников на фоне России» — Шукшин, Любимов, Эфрос, Тарковский, Вознесенский, Окуджава... и, конечно же, Владимир Высоцкий, чей характер было выписать наиболее сложно. Ибо образ этот должен быть по-высоцки правдив, без налета лживого пафоса и предрассудков.

...Как художника я знал Высоцкого близко, в личку — на экране, на сцене и по песням, которые слушал не только в записях, но и на концертных квартирниках. Познакомил нас Женя Евтушенко в кабинете Любимова после премьеры «Под кожей статуи Свободы» — один из самых слабых у него спектаклей, хотя Юрий Петрович и попытался выжать из этой поэмы все что мог, но — не стоила выделки.

Признаюсь, что не был безразборным фанатом Высоцкого-актера, и его прославленный Гамлет надоел мне за четыре часа сценического действа до чертиков, еле выдержал — нельзя самую философическую роль на театре строить на одном хриплом крике. Зато в роли Лопахина в «Вишневом саде» — в том же Театре на Таганке, но у другого режиссера (Анатолия Эфроса) Высоцкий меня потряс. Он играл выдержанного, изящного, умного человека, но самая сильная сцена Высоцкого, когда его Лопахин не выдерживает, лишается вдруг трезвого разума и никак не может понять, что же ему привалило с покупкой вишневого сада — счастье или несчастье. Истеричный, пьяный танец Лопахина-Высоцкого неожиданно роднит его со всеми остальными героями этой странной и не очень смешной комедии Чехова. Думаю, это была лучшая роль, когда-либо Высоцким сыгранная. Несомненно, Эфросу в этом спектакле повезло на Высоцкого — как Высоцкому в свою очередь на Эфроса.

Иное дело — Высоцкий-бард: я высоко ставил не только его песни, но и его стихи и понимал его страстное, так и неутоленное желание увидеть их напечатанными: лучшие его тексты под гитару выдерживали гутенбергову проверку. С этим, собственно, и связан один эпизод в нашей семейной жизни.    

В середине 70-х желание Высоцкого быть напечатанным было близко к осуществлению как никогда. Либеральный питерский журнал «Аврора», где работала Лена Клепикова, уже набрал подборку его стихов, и благодарный Володя дал приватный концерт в редакции. Лена позвонила мне, и я прибыл с нашим сыном-тинейджером Женей на этот импровизированный концерт: мой тезка наяривал часа два, наверное, с видимым удовольствием — аудитория была новой, элитной, профессиональной. В промежутках — треп, выпивон, закусон. Однако вспоминать о Высоцком у меня все равно нет никаких оснований. Тем более все кончилось так печально: в последнюю минуту обком партии снял цикл стихов Высоцкого.

Я бы и не решился дать здесь его портрет, если бы не неожиданная подмога от двух моих друзей, один из которых знал его близко — Михаил Шемякин, а другой еще меньше, чем я, — Юджин Соловьев. Оба, однако, впервые увидели его в один и тот же год — 1974-й. Один — в Париже, знаменитым художником, другой — в Ленинграде, 10-летним пацаном на этом самом частном концерте в «Авроре». На Юджина-Евгения Соловьева, нашего с Леной Клепиковой единственного отпрыска, эта встреча произвела такое сильное впечатление, что спустя несколько десятилетий, став американским поэтом, он напишет о Высоцком стихотворение...

Касаемо звездной дружбы двух больших русских художников Михаила Шемякина и Владимира Высоцкого, то хоть она и продлилась всего шесть лет, до преждевременной, в 42 года, смерти Высоцкого, да и встречались они не так часто — во время наездов Высоцкого в Париж, но обоим на эту дружбу крупно повезло — это был духовный союз по причине сродства душ. Не побоюсь сказать, что ни у Володи, ни у Миши не было по жизни более близкого человека. Именно в эти годы — 1975–1980 — Шемякин записал 107 песен Высоцкого. Помимо высокого качества самих записей необычайно важен уникальный, интимный адрес исполнения: Высоцкий пел не для безликой аудитории, а для своего близкого друга.

Великая эта дружба продлилась post mortem: мало того что Шемякин способствовал трехтомному нью-йоркскому изданию Высоцкого в 1988 году, но в приложении к этому самому полному по тем временам собранию выпустил отдельной книжкой его стихи и песни со своими рисунками. Я бы не решился даже назвать их иллюстрациями, потому как, по сути, они не иллюстративны — скорее антииллюстративны. Шемякин не просто придерживается стиховых драйвов, но отталкивается от них и дополняет. Ну да, по Декарту — тот самый щелчок, который приводит в движение в данном случае художественное воображение. Стихи Высоцкого — как источник вдохновения и кормовая база для Шемякина. Зритель может сопоставлять и сравнивать слово и изо, но вправе рассматривать эти рисунки как самостоятельные произведения искусства. Из этих семи черно-белых образов за тридцать лет выросла целая симфония в цвете — 42 изображения!

Этой итоговой книге «Две судьбы» — с текстами и рисунками, фотографиями и воспоминаниями, комментами и факсимиле — в высшей степени присущи полифонизм, трагизм, многомыслие. Она не только о сдвоенной, переплетенной судьбе двух художников, но о судьбе России под их пристальным скрещенным взглядом.

Владимир СОЛОВЬЕВ, Нью-Йорк.


***

...Совершенно справедливо заметил Дмитрий Быков, что лирика Игоря Кохановского с семидесятых годов и до нынешнего времени «являет пример непосредственности, естественности, даже разговорности». Причем, казалось бы, за бытовой интонацией стоит абсолютная человеческая надежность. Кохановский был другом Высоцкого, посвятил ему несколько песен. И сегодня, в день памяти Владимира Семеновича, мы печатаем одно из пронзительных стихотворений Кохановского — «здесь посетил меня мой друг, чье творчество — сама эпоха»...


Тогда

Казалось мне, кругом сплошная ночь,

тем более что так оно и было.

В.Высоцкий

Бывает, вспомню Магадан,

где я родился, но и где я

вторично к тридцати годам

своё отпраздновал рожденье,

начав свой путь (почти с нуля)

как журналист и стихотворец,

и мне колымская земля

сказала: «С Богом, иноходец!»

Здесь были первые шаги

трудны, но не от гипоксии

в стихии северной тайги

на самом краешке России,

где ветер, вечно груб и шал,

гулял в любое время года,

где не хватало кислорода,

а я свободнее дышал.

Здесь посетил меня мой друг,

чьё творчество — сама эпоха…

(Ему в то время было плохо —

крепчал поклёп партийных сук.)

Душой творца и скомороха

он принимал иной недуг

людской иль чей-нибудь конфуз

то словно фарс, то словно драму

своей судьбы, избравшей курс

(притом отнюдь не как рекламу)

тот, что держал его на грани

паденья в пропасть грубой брани,

где затаённая хула

всегда обжечь его могла,

как кипяток в закрытом кране.

На грани той свой дар взрастив,

канатоходцем без страховки,

рискованно, но без рисовки,

не раз хулителей смутив,

презрев падение с каната,

он шёл — в том главный был мотив

его души, его таланта,

в том видел главный свой искус

раскованный певец эпохи,

её почувствовавший пульс,

поднявший истин тяжкий груз,

познавший риска острый вкус,

вдруг оборвавший песнь на вдохе…

Я помню, как бродили мы

тогда в весеннем Магадане

среди рассветной полутьмы,

скрывающей от нас в тумане

дома, людей и те года,

что встретим, как два сводных брата,

не ведая, где и когда

меж нами клин вобьёт неправда.

Наговориться не могли,

не допуская, кроме тризны,

что где-то там, в иной дали

вдруг разойдутся наши жизни.

…Он будет всюду на виду,

как датский принц на авансцене,

незащищённый, на свету…

И славы яркая арена

закружит в замкнутом кругу

той вседозволенности ложной,

где, как в колымскую пургу,

и некогда, и невозможно

взглянуть хоть раз со стороны

на самого себя спокойно…

Он, словно в детстве пацаны,

был не способен на такое.

Он словно делался глухим

к звонкам беды, звонкам опасным,

а те, кто был в то время с ним,

поладили с его напастью,

заботясь больше о своём

присутствии в ближайшем круге,

чем о пытавшем на излом,

сжигающем его недуге,

с которым биться в одиночку

поэт не в силах был уже

и, может быть, в своей душе

на том бессилье ставил точку.

Один лишь Бог его уход

отсрочить мог бы хоть немного,

и сам поэт, ведя свой счёт,

с отсрочкой уповал на Бога…

Ещё, конечно, уповал

на женщину своей судьбины,

он с нею столько раз всплывал

со дна погибельной пучины,

сигналы SOS ей подавал,

как в песне той про субмарину…

Он лишь на Бога да Марину

в своём спасенье уповал.

Как в клетке, в суете мирской

он пестовал талант свой редкий,

подняться мог над суетой —

не мог расстаться с этой клеткой.

Я знаю, как он тосковал

о тихом доме, о покое,

но суеты безумный бал

опять захлёстывал волною.

Его знак звёздный, Водолей,

адресовал ему, как тосты,

безмерную любовь людей…

…Чем ночь темней, тем ярче звёзды.    

И вся грядущая беда

была ещё небесной тайной,

когда мы встретились тогда,

весной,

в далёком Магадане.
Автор
Ян Смирницкий
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе