Беседа о Вальтере Беньямине

От редакции. Одна из самых значимых книжных новинок последних месяцев – сборник избранных произведений В. Беньямина «Учение о подобии» (М.: ИД РГГУ, 2012). В сборник, открывший новую серию издательства РГГУ, вошли как новые, уточнённые переводы уже известных русскому читателю работ Беньямина, таких как «Краткая история фотографии» и «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», так и малоизвестные, но ключевые для становления мысли Беньямина статьи о роли автора, языке, границах власти и культуре повседневности. Редакция «Русского журнала» надеется, что интерес к Беньямину как одному из классиков левой политической мысли и одному из самых чутких интерпретаторов европейской культуры будет только нарастать. О значении одного из крупнейших мыслителей ХХ в. для культуры наших дней «Русский журнал» беседует с одним из составителей этой книги, доцентом НИУ ВШЭ Иваном Болдыревым.

* * *


Русский Журнал: Вальтер Беньямин – один из предтеч современной культурологии, и в некотором смысле, один из последних универсальных мыслителей, стремившихся к сосредоточению в своих философских работах данных самых различных наук (конечно, в отличие от мыслителей XIX в. Беньямин ограничивался в основном гуманитарными науками, «науками о духе»). С чем связано обращение к Беньямину именно в наши дни, когда никакого проекта синтеза гуманитарного знания не выдвинуто, а междисциплинарные исследования строятся не как критика методов, а как мобилизация ресурсов аргументации? Насколько Беньямин, с его стремлением постоянно преодолевать существующие шаблоны, стандартные доводы исторических и филологических наук, раскрывать живое и трепетное содержание художественных произведений, может быть востребован в наши дни?

Иван Болдырев: Беньямин известен не как певец «живого и трепетного», а как свидетель меланхолии и упадка, безудержного и страшного движения в никуда, в смерть. Он кроме того создал мессианскую теологию повседневной жизни, некое посюстороннее мессианство. Сочетание этого мессианского пафоса с проницательностью и редкой эрудицией, с умением видеть неожиданное в известных культурных формах, суверенным жестом знатока и коллекционера учреждать новые формы из сора, из едва осознанных, маргинальных элементов буржуазной культуры – вот чем обусловлен такой интерес к Беньямину сегодня.


РЖ: В современной европейской и американской науке происходит своеобразный Беньяминовский ренессанс: такие крупные эстетики, как В. Меннингхауз или Ф. Сарразин выдвигают новые интерпретации Беньямина. Почему волны этого ренессанса не докатились до России, почему, скажем, современная немецкая эстетика и критика или современные американские «исследования культуры», также обязанные Беньямину, переводятся мало и фрагментарно? Говорит ли это о сложностях в передаче этих традиций по-русски, или об исследовательских приоритетах в России, или может быть, об особенностях российского гуманитарного образования, в котором инертность часто сочетается с созданием доморощенных теорий, с трудом совместимых со взыскательностью беньяминовского типа?


И.Б.: Беньямин сегодня – канонизированный классик немецкой эстетики, литературной теории и вообще континентальной философской традиции. Издательство Suhrkamp начало грандиозный проект полного критического – и превосходно подготовленного, надо сказать, – собрания его сочинений (вышло уже несколько томов, это настоящие арт-объекты, запланировано 21). Я не могу говорить совершенно точно, но по моим представлениям Беньямин – один из тех немецких мыслителей прошлого века, кому посвящается больше всего работ. Единственный, кто мог бы сравниться с ним, – это, пожалуй, Хайдеггер. Но «ренессанс» произошел не вчера и даже не позавчера, так что теперь в Германии ссылки на Беньямина даже вызывают некоторое раздражение – в аналитическую традицию, медленно, но уверенно овладевающую философскими кафедрами, он, несмотря на свою близость Витгенштейну, так и не вписался, а в рамках континентальной многие констатируют «перепроизводство» таких исследований. В общем, вопрос этот непростой, поколения «беньяминоведов» меняются довольно быстро, и я думаю, нас ждет еще множество открытий. Из последних работ, что попались мне на глаза, могу назвать совершенно замечательную книгу Питера Фенвеса «The Messianic Reduction: Walter Benjamin and the Shape of Time» (Stanford University Press, 2010) и не менее замечательный комментарий Беттины Менке к «Происхождению немецкой барочной драмы» «Das Trauerspiel-Buch. Der Souveran – das Trauerspiel – Konstellationen – Ruinen» (Transcript, 2010).


Что касается России, то ввиду упадочного состояния нашей гуманитарной науки вообще и германистики в частности говорить о сколько-нибудь серьезной рецепции Беньямина, увы, не приходится. И едва ли стоит надеяться, что переводы сами по себе кардинально изменят ситуацию. Они – просто часть некоей минимальной пропедевтики, повод для знакомства, так сказать. Ну, и указание для студентов и вообще для образованной читающей публики – каковая у нас имеется и вполне приближается к европейской, – развитие вкуса и новая краска в философской палитре ХХ столетия.


Что касается переводов исследований, то, мне кажется, это и не очень нужно, особенно когда нет русских изданий классиков. Все-таки большинство книг и статей, инспирированных Беньямином или посвященных ему, – это часть большой исследовательской культуры, существующей на европейских языках, культуры, которую невозможно ни перевести целиком на русский, ни пересадить на русскую почву. Но с этой традицией можно и нужно вступать в диалог, причем в качестве полноправных участников, не навязывая ей свой язык, но и не принимая без оговорок ее собственный, и я надеюсь, что эти переводы сыграют свою роль в такой работе. Философия в России, несомненно, есть, и тексты Беньямина, очень герметичные, тонкие, альтернативные по отношению к привычным культурфилософским парадигмам – герменевтике, феноменологии, структурализму, в известной мере даже и марксизму – эти тексты обязательно окажутся интересны очень многим философам, которые по той или иной причине с ними незнакомы или знакомы пунктирно, по английским переводам или переложениям.


Мне кажется, что сегодня, если в стране неизвестны те или иные авторы просто потому, что они не переведены на национальный язык (я имею в виду, например, упомянутого Вами Меннингхауза или, скажем, Якоба Таубеса, Вернера Хамахера, Акселя Хоннета, Стефана Мозеса, Зигрид Вайгель и многих других, чьи работы выходят далеко за пределы экзегезы беньяминовских текстов, но так или иначе с Беньямином связаны), то это лишь еще раз свидетельствует о нездоровой ситуации в гуманитарном знании, и вздыхать тут нечего, надо просто засучить рукава и работать, не надеясь на то, что перевод какой-нибудь одной книжки переменит все к лучшему. Важно только, чтобы, во-первых, все тексты были доступны, и широко, и, во-вторых, чтобы сама эта гуманитарная работа была востребована обществом – во всех смыслах. И если сегодня первая проблема вполне разрешима, то на решение второй в обозримом будущем, увы, надеяться не приходится.


И еще анекдот на эту тему. Несколько лет назад я читал в библиотеке ИНИОНа книгу Гершома Шолема «Вальтер Беньямин. История одной дружбы» – важнейший и в общем уже хрестоматийный биографический и отчасти историко-философский труд, посвященный Беньямину и написанный одним из самых близких его друзей. На обложке был наклеен стандартный библиотечный квиток, а на нем фамилии тех, кто эту книгу, поступившую, кажется, в 1980 году, когда-либо заказывал. Собственно, фамилий было две, одну я не разобрал, а другая была – «В. Подорога». Нужны ли здесь еще какие-то комментарии?


РЖ: В книге, над которой Вы работали, опубликованы новые переводы. В чём основная трудность перевода Беньямина? Язык его выразителен и емок, динамичен и стремителен – почему же переводить его так нелегко? Виновата ли в этом его многозначная образность, или напротив, зрелая философская терминология, ещё не имеющая аналога в русском языке? В какой мере работа над переводами Беньямина была «изобретением языка»?


И.Б.: Я скажу банальность, но перевод любого автора уровня Беньямина – это «изобретение языка». В нашем случае трудности самые разнообразные. Прежде всего, перед нами писатель со своим стилем и своей специфической риторикой. Беньямин писал сонеты, диалоги, эссе, переводил Пруста, и порой у него появляются такие головокружительные, внешне совершенно незаметные трюки с языком, что любой переводчик приходит в отчаяние. При этом Беньямин обходится с языком легко и артистично, и такую же спекулятивную легкость нужно искать в собственном языке.


Вопрос о терминологии Беньямина крайне сложен в силу того, что он вырос в необычайно пестром окружении, и даже если знать, скольким разнообразным духовных формам он обязан – от Платона до Гёте, от барочных поэтик до Малларме, от Когена до рекламных плакатов – это тоже не помогает. Как часто бывает, терминология у Беньямина и своя, и чужая одновременно, русские аналоги есть, но их истинный смысл проясняется только из видения целого. Я мог бы перечислить множество переводческих трудностей и решений в том большом тексте, который перевел сам, но это отдельная тема. Буду рад, если наши решения найдут понимание и станут предметом отдельного обсуждения.


РЖ: Книга открывает во многом нового Беньямина: не только теоретика фотографии, буржуазного города или культуры повседневности, но и глубокого философа языка и образа, рассуждающего с постоянными отсылками к Библии, её иудейским и христианским толкователям, античной и средневековой философии. Причём в отличие от философов и богословов своего времени, Беньямин не берёт ни один тезис как готовый, но заново переизобретает традицию. Как можно восстановить этот контекст мысли Беньямина? Были ли сходные поиски у других мыслителей этого времени, попытки новой теории языка, не сводящейся ни к авангардистской борьбе с языком, ни к сведению языка к «фактам культуры». Скажем, такой эксцентричный мыслитель, стремившийся к очередному синтезу «Афин» и «Иерусалима», как Ойген Розеншток-Хюсси, может ли быть сопоставлен с Беньямином?


И.Б.: Действительно, многие тексты, включенные в эту книгу, во-первых, никогда не переводились на русский и, во-вторых, представляют собой метафизические разыскания, предельно общие и принципиальные. С кем можно здесь сравнивать Беньямина? Едва ли с Розенштоком, хотя их общим важным предтечей был еще один, практически неведомый в России мыслитель Франц Розенцвейг. По общему темпераменту, если угодно, «философскому габитусу» я бы сравнил его с Генрихом фон Клейстом и Георгом Зиммелем. Ну, а беньяминовская философия языка, как показал все тот же Меннингхауз (Menninghaus W. Walter Benjamins Theorie der Sprachmagie. Fr.a.M., 1980), не только связана с его интересом к иудейской мистике, который возник в беседах с Шолемом, но и развивает теологию языка Гамана и немецких романтиков. В его время тема языка возникла вновь, но уже в других контекстах. В каких? Это мистико-анархический контекст, в котором обсуждалась проблема языка у Густава Ландауэра, и в целом скепсис по отношению к языку, высказывавшийся самыми разными авторами – от философа и писателя Фрица Маутнера до поэта и драматурга Гуго фон Гофмансталя. Посреди этого языкового бессилия, языковой пустоты, с одной стороны, и авангардной литературы – с другой Беньямин предлагает решение, благодаря которому он считается одним из первых философов медиа. Язык не нейтрален и не прозрачен, он жив своей самоценностью и самоутверждением, наконец, он имеет трансцендентную природу, что бы под этим ни понималось. Можно сказать, что Беньямин пытается выстроить метафизику художественной формы. Неудивительно, что эти размышления привели его к не менее фундаментальной философской тематике – к теории идей. Казалось бы, что нового можно сказать на эту тему? А Беньямин – сказал. Кстати, к вопросу о переводах: «Эпистемологическое предисловие» к книге о барочной драме, где как раз и излагается беньяминовская теория идей, было опубликовано по-русски, в нормальном переводе Сергея Ромашко, в 2002 году. И что же? Ни этот текст, ни сама книга – ключевая работа в истории эстетики ХХ века – никаких откликов не получили и реально не читаются (поправьте меня, если я ошибаюсь).


РЖ: Беньямин говорит, что «Сегодняшний человек – человек урезанный, лишенный сил, выставленный на холод», и ставит довольно жестокий диагноз и жизни, и искусству. Можем ли мы называть Беньямина скептиком, или же это просто специфика времени между двумя мировыми войнами?


И.Б.: Беньямин сам создал тот образ времени, который сегодня стал частью нашего исторического нарратива. Его предсмертные тезисы «О понятии истории», включенные в книгу, – это, конечно, продукт той эпохи отчаяния и вместе с тем результат целой серии пережитых Беньямином личных катастроф. Мне кажется, что Беньямин стоит у истоков нового понимания политического как личного духовного усилия, стяжающего универсальность лишь благодаря собственной стойкости и выстроенной изнутри этической позиции. Такое понимание, как мне кажется, выходит за пределы исторического контекста жизни и деятельности Беньямина.


РЖ: Как бы Вы вкратце объяснили Беньяминовскую теорию образа, очень непростую, но при этом фундаментальную, в которой слились библейские представления о подобии и античные – о подражании и артистическом жесте? Каковы границы применения этой теории образа?


И.Б: Как мне представляется, единой теории образа у Беньямина не было. Были размышления разного уровня общности и разных жанров (см., например, в «Учении о подобии» маленькую зарисовку «Дерево и речь»). И разные философские интерпретации этих текстов ведут в разных направлениях. Однако первое и самое простое, что приходит на ум и что вызывало и вызывает большой интерес, – идея медиальности, неотделимости образа от контекстов его возникновения и восприятия. Существо образа – не в интерпретации смысла, «стоящего за», а в самом его свершении.


РЖ: В книгу включена статья Беньямина «К критике насилия». В отличие от многих современников, видевших в насилии ключ к современной эпохе, Беньямин производит своеобразный психоанализ насилия, гораздо более глубокий, чем, скажем, в американизированном психоанализе Фромма. Беньямин критикует не только цели, но и средства насилия, вскрывая насильственность побуждений и желаний, и показывает, как можно спасти государство и право от насилия. Каковы истоки этих идей Беньямина, своеобразной политической аскезы, отучающей от страсти гнева?


И.Б.: Это очень сложный вопрос. С одной стороны, источник известен, и это Сорель с его «Размышлениями о насилии». С другой стороны, мотивы Беньямина, тонкости его аргументации и в целом его заинтересованность этой темой имеют иное, скорее, теологическое происхождение. Характерен в этом смысле фрагмент «Право на применение насилия», относящийся к 1920 году. В нем Беньямин дает весьма недвусмысленное определение анархизма – позиции, к которой в то время он примыкал и сам. Анархизмом, говорит он, называется такая теория, где «в нравственном праве отказано не насилию как таковому, а лишь всякому человеческому учреждению, общности или индивидуальности, которые признают за собою монополию на него или в том или ином аспекте – пусть лишь в принципе и вообще – предоставляют самим себе право на него, вместо того чтобы в отдельном случае чтить его как дар божественной власти, как ее совершенство» (GS 6:106-107).


РЖ:Наконец, раз книга вышла в издании ведущего гуманитарного вуза: какие из идей Беньямина могли бы внести вклад в реформу гуманитарного образования в России? Насколько то пытливое, парадоксальное, сразу же отсылающее к опыту различных эпох и различных лиц исследование, которое осуществлял Беньямин, исследование многоголосое и многоаспектное, может влиять в современной ситуации множественности подходов, кросскультурности и междисциплинарности образования?


И.Б.: Беньямин, отвергнутый немецкой академической системой при жизни как нечто с нею несоизмеримое и вернувшийся туда лишь после смерти, сам являет собою образец современного гуманитария. Он литературно одарен, не боится говорить о тех сферах культуры и опыта, которые прежде гуманитарному знанию были заказаны или считались не подобающими, он философ по преимуществу, при этом сведущ в том, о чем пишет. Наконец, он оригинален. Научить всему этому, конечно, нельзя, но создать условия, в которых такое редкое растение появится и даст плоды, – сверхзадача гуманитарного образования.


Беседовал Александр Марков


RussianJournal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе