Глубже левого, дальше левого

Современное протестное искусство распускает бутоны новых цветов вовсе не там, где некогда катался по площади Осмоловский или где прячется Бэнкси

С полемического выступления Анатолия Ульянова «Техноутопизм и медиаарт как протестное искусство новой эры» мы начинаем дискуссию «Где будущее?» — о том, в каком интеллектуальном и институциональном поле располагается искусство будущего. Сегодня на сей счет существуют диаметрально противоположные мнения: искусство ищут в совершенно разных местах. Читайте в ближайшее время выступления Дмитрия Виленского, Дмитрия Булатова, Анатолия Осмоловского и других авторов

Jeffrey Shaw. The Legible City. 1988 – 1991

Искусство можно представить в том числе и в образе лабиринта, наполненного котами. Коты эти – кураторы, художники, критики – непрестанно метят территорию густым секретом теории. Именно так возникает пена культуры: водоразделы между жанрами, школами, направлениями и прочими условностями из области гуманитарной эзотерики, на развитие которых грант-институции лактируют своими щедрыми сосцами.

Все это понятно и в общем-то естественно. Меня в данном случае интересует ситуация, когда некий определенный кошачий секрет превращается в традицию и посетитель лабиринта, попавший под его, секрета, чары, слепнет до той степени, при которой восприятие отдельных явленностей искусства сводится к упрощению, не выходящему за рамки этой новой святой традиции.

К примеру, так называемое протестное искусство. Так сложилось, что, говоря «протестное», принято подразумевать «критическое». Говоря «критическое», принято подразумевать «левое». И вроде как все вовлеченные в современное арт-поле уже поддакивают друг другу в догме: вне левого невозможно критическое искусство. И вроде как все критическое становится политичным и социальным.

Попробуйте назвать имя любого современного художника, чьи произведения вам можется назвать критическими, и тут же наткнетесь на красную рощу, где с пылающими взорами прогуливаются Маркс, Дебор, Бодрийяр, Че Гевара, Маркос, Жижек, Бей и прочие титаны, чье сердце бьется с левой стороны.

Осмоловский

Ранние практики Осмоловского сведущее о них большинство назовет протестным искусством. А вот практики Беляева-Гинтовта к таковому искусству причислять не станут, хотя в общем-то они не менее протестны, поскольку на своем чудовищном уровне всё же оппонируют чему-то, а именно – либеральной доминанте нынешней эпохи. Короче говоря, получается оруэлловское «все равны, но некоторые равнее».

Беляев-Гинтовт

Меня, признать, эта зависимость критических художественных практик от могучей традиции левой мысли все больше озадачивает. Не потому, что левое чем-то провинилось или не может питать критическое искусство, но потому, что этого левого как минимум недостаточно, чтобы описать всю палитру потенциалов и возможностей, которые содержатся в критике искусством.

Доминантность левого тревожит меня по причине своей доминантности, уж простите за мясо с мясом. Тотем всякой традиции просто обязан быть под подозрением, дабы не возникал очередной бог со своим законом, порядком и контролем во имя добра. Я усматриваю в доминантности левого на поле критического искусства тенденциозную одномерность, очевидную ограниченность, еще одну замкнутую систему, чей катарсис неизбежно в энтропии, инцесте и вырождении. Я не могу игнорировать того факта, что левый язык утратил свою первичную магию и к настоящему моменту целиком и полностью, наряду с контркультурой, кооптирован телеканалом MTV как аксессуарный бунт. Но главное – левое неизбежно существует на подсосе западной ментальной матрицы, а значит, связано брачными узами с материалистичным мышлением. По этому поводу некогда высказывался философ и поэт Илья Кормильцев, утверждая, что левое дает превосходные ответы на вопросы о борьбе человека против Системы, но абсолютно беспомощно при столкновении с метафизическими вопросами бытия.

Анатолий Ульянов

 

Анатолий Ульянов

Проблема в том, что сам по себе критический потенциал художника в сложившихся обстоятельствах попросту сливается в левый сток, в то время как пространство возможностей для критических энергий куда более обширно, нежели пространство бороды Маркса. 

Существуя внутри социального, левое сосредоточено на трансформациях общественного организма, освобождении в новый, лучший общественный организм. Это видится мне красивой и подлинной целью, но что делать с задачами спиритического метасопротивления, включая трансформацию не общества, но самого человека? Левый протест ориентирован исключительно на революцию, и в этом его отставание от духа времени, где сам по себе революционный вектор исчерпан. Zeitgeist в области протеста, как мне ощущается, заключен не в уличном бунтаре, но бунтаре-мечтателе, утописте и эволюционере; в энергиях космической романтики, цифровой духовности и технофетишизма. Я настаиваю на том, что левое искусство было конечным и к настоящему мигу достигло своих пределов. Зацикливаться на этой традиции – форма некрофилии. Если левый протест сосредоточен на идее освобождения от Системы, то протест дня сегодняшнего – это само превозмогание человеческого. И такое превозмогание всенепременно связанно с колонизацией техно. Эволюция ХХ века двигалась посредством войны и революций булыжника. Эволюция же в веке ХХI будет осуществляться в плотном союзе со средствами – в частности, свободными информационными сетями, космическими и биотехнологиями, результатами достижений нанонаук.

Все это я к тому, что если критическое искусство ХХ века питалось левым, то ныне оно может питаться техно. И именно поэтому нам стоит пересмотреть само определение того, что есть протестное искусство сегодня, или даже – чем бы оно могло быть в своей наиболее актуальной форме.

Возможно, все наши представления о том, что есть критическое искусство, – это ретроградные постэффекты из красивого прошлого, где универсальный язык (к одной из разновидностей которого относится искусство) – это художественная поляна, населенная шепотом каких-нибудь ситуационистов с кипящей кровью. Возможно, современное критическое искусство распускает бутоны новых цветов вовсе не там, где некогда катался по площади Осмоловский или же где прячется Бэнкси с полицейскими, целующимися на стенах Бристоля, Лондона и личного имения Джорджа Майкла. Возможно, это искусство актуальной художественной критики находится в тех областях, где мы не привыкли видеть средоточия энергий критики?

Пора осуществить переразметку лабиринта и вспомнить «что же враг?», что же является верховным противником, претендующим на звание наиболее актуального объекта критики? Можно еще сотню лет поточечно пинать химеры бюрократии, политики и рынка, обвинять Государя, Систему и ее архонтов, но если коротко и ясно назвать имя ключевой экзистенциальной проблемы, то имя ей метаэнтропия, она же – смерть конечная. Смерть, после которой нет продолжения жизни, а значит, и нет эволюции (верующие, далекие от теории систем Винера, называют метаэнтропию сказочным понятием «Апокалипсис»). Таким образом, противник – это элементы, провоцирующие регресс и затормаживание самой цивилизации. А здесь и церковь, и национал-патриотизм, и традиции, и танатические порывы обуздать хтонические энергии эроса, и дуализм, и надуманная лжеантагонистичность науки с духовностью, и прочее-прочее-прочее.

Противником всего этого мне видится не то критическое искусство, которое на левых бобах, но то, которое фанатично озабочено переменами и эволюцией (не в дарвинистском, но широком смысле). А такое искусство, как ни крути, рождается в неоновой плазме медиаарта, с его пьянящими датчиками и мониторами, поскольку лишь в медиаарте возможен симбиоз человека и машины – появление творящего киборга, сущности электродемиургической. Медиаарт на почве метафизического сопротивления видится мне тем актуальным инструментом критики, который может стать ключевым в битве за само будущее. И критичным его делает не сообщение, а именно средство.

Следует понимать, что суть художественных практик в матке техно – это не opus contra natura, не кастратор метафизики, но медиум, который до мозга костей пропитан энергиями Сегодня, влюбленного в Завтра. С этой точки зрения художник, озабоченный вживлением микрочипа в свой мозг и свои полотна, куда более бунтарь, чем тот, кто по-прежнему верует в левый язык, давно уж стерилизованный алхимиками массового рынка. Порицание этого рынка едва ли превозмогаемо поэтичными речами о «потреблядстве», а вот из кучки микрочипов можно построить ракету и оставить однажды попов и торговых агентов в земной резервации.

Критиковать сегодня – это уже не только поливать объекты критики напалмом, но реализовывать созидательный бунт, бунт мечтателей, эволюционеров и утопистов, которые выступают не столько против старого мира, сколько за мир новый новых существ. И если этот дивный новый мир будет выговорен и продемонстрирован искусством, если искусство создаст его детализированный макет в созвездиях произведений, то это и будет протестным, критическим актом – первым шагом в строительстве постчеловеческого Вавилона, подменяющего собой вчерашнее человечество, разлагающееся от бессилия и накопленных недугов. Ведь совершенно очевидно, что в мире Завтра, – мире, полном звездолетов и одухотворенных машин, – «одухотворенным» аферистам в рясах или правительственным феодалам, прячущимся за добрыми намерениями, попросту не найдется места. Их сметет не народное восстание. Их сметет торжество эволюции, коснувшейся постчеловеческого порога. Порога, за которым валюта – это знания, а верховное стремление – обмен ими. Я предлагаю изменить Марксу с призраками, обитающими в оптоволоконной вселенной сетей и машин.

OpenSpace.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе