Imperfectum (прошедшее несовершенное время)

Несколько замечаний по поводу одной тетрадки, города Минска, Господа нашего-таксидермиста и Его пророка Татьяны Толстой, конца света, слова «х...й»*, минуты молчания, а также новой теории эволюции, написанной королем муравьев.

1. Две коробки

На самом деле я отдаю себе отчет в том, что все это произошло не сейчас. Давно. Но началось только несколько месяцев назад с этой нелепой тетрадки. Поначалу трудно было понять, откуда она вообще взялась. Вряд ли кто-нибудь ее мне подкинул. Да и зачем? Проще было поверить, что она была у меня всегда или завелась сама собой в этих моих картонных коробках, с которыми последние лет десять я переезжаю с одного места работы на другое, таская по всей Москве пыльные и бессмысленные доказательства собственного тщеславия.


В сущности, в этих коробках никогда не было ничего особенного — музыкальные CD-диски, огромные, выведенные на принтере фотопортреты моих бывших подчиненных, которые помогают мне верить, что простое человеческое счастье состоит всего лишь в общении с законченными идиотами, папки с бесконечными концепциями светлого будущего российской журналистики и отчетами о напрасно потраченных на него деньгах, стопки чьих-то статей, которые я отложил, чтобы никогда не читать, заводной игрушечный крокодил, костяной член моржа (почему-то считается страшно остроумным делать людям такие подарки), пара карманных фонариков и нераспечатанные пачки визиток, на которых с усердием дебила я обозначен главным редактором того или иного журнала. Короче говоря, вся моя сознательная жизнь. Две коробки убедительных доказательств того, что путь человека к совершенству — всего лишь вопрос банального упрямства, пыли прожитых лет и либидо, высушенного до состояния внушительного, но ненужного подарка.

Может быть, не стоит лишний раз об этом говорить, но журналы, которые я редактировал, никогда не имели никакого коммерческого прока, да, наверное, и настоящего успеха у читателей. Впрочем, вполне возможно, для дальнейшего развития событий это как раз и будет иметь некоторое значение, поэтому не совру, если скажу, что меня периодически гнали отовсюду взашей. Я бесился, исходил ядовитой слюной, грустил, обвинял человечество в лени, тупоумии и скотстве, занимался самоедством и ненужными размышлениями о том, что такое настоящий творческий акт. Я изнурял себя диалектикой сути Творения, этого хаотичного свидетельства абсолютной свободы Творца бытия и одновременно кристально ясного выражения полной безысходности жизни. В итоге все эти мудовые рыдания надоели мне до безумия, и я решил совсем уйти из профессии, уничтожить свои коробки, положив конец скитаниям, сомнениям, глупости, гордыне и бог его знает чему еще. Но все-таки природное слабоволие заставило меня напоследок покопаться в своем прошлом, и вот на дне одной из коробок нашлась эта тетрадка.

Следовало сразу догадаться, что она была плодом чьей-то невольной наивности или нарочитого слабоумия. Тетрадка состояла из плотных неразлинованных листов бумаги, вшитых в шершавую картонную обложку с кривоватой надписью на ней толстым черным фломастером — «Вопросы эволюции». По страницам бежали сбивчивые закорючки неопрятного почерка, встречались рисунки и схемы, сделанные неумелой рукой, то и дело записи пересекались нервными стрелками и пестрели восклицательными знаками. Человек, их оставивший, либо очень торопился, либо уже опоздал наладить нормальные отношения с собственной головой. Но больше всего меня удивило, что автор особенно и не настаивал на том, что он — человек. Напротив, с самого начала своих заметок он утверждал, будто является королем муравьев и пишет не чернилами, а ядовитыми лейкоцитами рационального. 

Мнимый предводитель насекомых сообщал, будто задача труда всей его жизни — доказать, что никакой эволюции, то есть внятного процесса постепенного развития, усложнения и улучшения всего сущего, то есть даже и общепринятой логики красоты и важности созидания, никогда не было, нет и не будет. Любые попытки добиться какого-либо результата заранее обречены на провал, поскольку любой результат ничтожен. Значение в этом мире имеет только смысл. Однако фокус постижения этого смысла заключается в том, что никакого смысла на самом деле тоже нет.

Хмыкнув, я решил начать прощание с прошлым именно с этой тетрадки, как вдруг уперся глазами в слово «IMPERFECTUM», старательно подчеркнутое тремя неровными линиями. Забравшись в латинско-русский словарь, я без труда выяснил, что этим термином обозначается прошедшее несовершенное время, то есть такая форма глагола, которая описывает действия, многократно совершенные в прошлом, но не приведшие к каким-либо результатам. Я вздохнул: то, от чего я пытался избавиться, в очередной раз оказалось всего лишь мною самим. Теперь не оставалось ничего лучшего, чем все-таки углубиться в изучение каракулей, затерявшихся в коробках моих воспоминаний, как я теперь понимаю, не напрасно.

Поразительно! Или закономерно? Прочитанное немедленно зацепило меня, как это обычно делает со мной любой нарочитый бред. В тетрадке было, например, сказано, что осмотр картины мира начинается с зала №8, что человечество — это мерзость, и единственное место, которого оно достойно, — диорама, что Господь — таксидермист, и пророк его — Татьяна Толстая. Затем сообщалось, что Вселенная — всего лишь автобус, который время от времени приходит на остановку. Все это перемежалось таблицами умножения различных чисел на ноль и цитатами из Апокалипсиса, а приблизительно в середине записей, странице на сороковой, было крупно написано слово «Х...Й», тщательно обведенное и помеченное шестью восклицательными знаками. 

Но самое, пожалуй, странное обстоятельство заключалось в том, что все эти записи были сделаны существом с сознанием муравья в конкретном, но совершенно неожиданном месте — городе Минске, столице маленькой и гордой страны Беларусь. Причем так основательно, что некоторые страницы были забиты адресами и номерами мобильных телефонов людей, с которыми явно неоднократно обсуждалось написанное. С изумлением пролистав тетрадку еще раз, я решил спрятать ее до лучших времен, рассудив, что случайностей не бывает — если представится возможность, я обязательно съезжу в Минск и там, может быть, окончательно разберусь и с собой, и с «Вопросами эволюции». 

И вот ведь дьявол! Всякий раз, как ты оставляешь себе хоть какой-нибудь жалкий шанс, он, как на грех, начинает играть с тобой свои злые шутки. Вскоре после того как была припрятана тетрадка, мне предложили работу, причем на довольно выгодных условиях — за чужой счет я мог теперь поехать, куда угодно, чтобы попытаться сочинить в богато оформленный журнал для скучающих миллионеров все, что заблагорассудится моему скудному воображению. Какова ирония мира! Лишний раз убеждаюсь, что только полный сумрак сознания рождает истинный восторг бытия: когда-то свою первую коробку для скитаний я начал собирать именно благодаря моему нынешнему работодателю. И вот, не успела еще пройти и целая вечность, как с тетрадкой, исписанной королем муравьев, с карманами, полными денег, и головой, пустой от отсутствия плана осмысленных действий, я, достойный и простоволосый сын эпохи Просвещения, в черных кожаных казаках 43-го размера, с модным ноутбуком MacBook Pro и дорогущим железным чемоданом фирмы Rimowa, стоял на вокзале города-героя Минска, и лейкоциты рационального исполняли в моих жилах гимн теории эволюции живых существ. От совершенства меня теперь отделяла только табличка на белорусском языке «Выхад у горад».

Не знаю, как у остальных, но лично у меня до этого момента не было особенных поводов всерьез недолюбливать дарвинизм. Идея насчет происхождения от мухи дрозофилы и усердных обезьян всегда казалась мне безобидной и даже удобной для поддержания инстинкта самосохранения: может быть, моими древними родственниками и являются дятел, мидия и утконос, зато у меня неплохая зарплата, а все остальные — просто козлы. Главное же преимущество эволюционной теории для меня заключалось в том, что она первой признала абсолютную реальность мира, в котором живет человек. Благодаря учению Чарльза Дарвина в одну лишь секунду я, бывший примат, мог получать в полное свое распоряжение все, что был способен увидеть, понюхать и отковырять. К тому же эволюция подарила мне, как и всей остальной приличной цивилизации, смутное прошлое и необычайно светлое будущее. А в промежутке оставила животный азарт естественного отбора сильнейших во времени и пространстве. И… Помилуй меня, Чарльз сыне Дарвина! Теперь и у меня, потомка амеб, времени было хоть отбавляй. А пространство, которое я снял в самом центре Минска, на перекрестке улиц Ленина и Маркса, вообще поднимало меня совсем близко к вершинам пищевых, социальных и культурных цепочек.

О, это была квартира для полностью состоявшегося реалиста! Главная ее зала оказалась выполненной с претензией на Парфенон, то есть прямо в комнате стояла античная колонна, а тусклый свет энергосберегающих ламп лился из настенных раковин, в каждую из которых не стыдно было бы поставить по небольшой голой Афродите. Вторую комнату полностью занимала роскошная двуспальная кровать, застланная бельем бурной морской тематики. С учетом караоке, DVD, стиральной машины, огромного холодильника, биде и пластиковых окон можно было с уверенностью заключить, что теория эволюции абсолютно всесильна, ибо верна даже на территории Беларуси. Когда же в кухонном ящике я обнаружил молоток и гель для анального секса, я понял — для окончательного торжества цивилизационной доктрины не хватает, пожалуй, только быстрого безлимитного Интернета, наиболее важного Свидетеля победы homo sapience над силами природы, воображения и здравого смысла. Собственно, именно с этого момента и начали происходить все те события, к эволюции которых (само по себе слово «эволюция» происходит от латинского evolutio — развертывание) я совершенно не был готов.

2. Шесть часов

Одной моей мысли об Интернете оказалось достаточно, чтобы обнаружить в свежеснятой квартире небольшую черную коробку с надписью «D-Link ADSL2+ Ethernet Router». Модем валялся на полке в зеркальном платяном шкафу. Рядом с ним лежали какие-то провода и книжка с инструкциями. Я обратил внимание на рисунок — серый земной шар был подключен кроваво-красной линией к телефонной розетке, из нее след вел сначала в черную коробку модема, а затем непосредственно в компьютер. В книжку был вложен оборванный лист неразлинованной бумаги с надписью, сделанной сбивчивым почерком: «Вставить в телефонную розетку и ждать, пока загорится зеленая лампочка, в течение 4—7 дней. Настройки VCI: 33 VPI: 0. Тип соединения: ADSL (PPPoE). Пароль: 668456. Имя пользователя: mostovshikov».

Сказать, что я испугался и похолодел, — значит описать ситуацию общими словами. Я совершенно онемел, причем не столько даже от того, что прочитал собственную фамилию, неправильно написанную по-английски, сколько от того, что мой мозг за мгновение превратился в твердую кость единственной мысли — я, к сожалению, ясно понимаю, откуда взялся здесь этот листок. Но чтобы поверить в это, следовало согласиться либо с собственным сумасшествием, либо с абсолютной нереальностью мира, в котором я жил еще мгновение назад.

Не знаю. Наверное, только трусость и скудоумие позволяют людям до сих пор сохранять чувство собственного достоинства и действовать сообразно общепринятым представлениям о добре и зле. Так что и я, намереваясь хоть как-нибудь сохранить себя для потомков, решил делать вид, будто ничего не произошло. Немного отдышавшись, я осуществил все подключения, предписанные инструкцией, убедился, что никакая зеленая лампочка в модеме, конечно, не горит, и только потом с удивительным хладнокровием достал из чемодана тетрадь.

Место, откуда была вырвана страница, нашлось почти сразу. Это оказалась та часть заметок, где почерк пишущего был на удивление разборчивым, строчки еще не прыгали, поэтому я без труда прочитал: «Нет, ну, правда, согласись… Вот и вся цена твоей цивилизации, весь итог ее так называемой эволюции. Тысячелетия сомнений, споров и войн! И пожалуйста — дешевая черная коробка китайского производства. В ней теперь спрятан весь ваш мир, вся его дерзость и скорбь. В ней сфотографирован каждый его пиксель, собраны все его проклятия и любовь. Это теперь ваш храм. Ваш Бог посажен в черную коробку одиночества. Все, что нужно для общения с ним, — логин и пароль. Ты, кстати, не наследник Византии? Не человек восьмого дня? Так подключи своего Господа к телефонной розетке и подожди, пока загорится зеленая лампочка Его. От четырех до семи дней…».

«Почему, кстати, от четырех до семи дней?» — подумал я.

— Потому что в компании, которая предоставляет здесь более или менее приличный Интернет, они пожимают плечами и говорят: ну вы же понимаете, что подключаем не мы?

— А кто?! — спросил я, краем сознания понимая, что разговариваю сейчас с тетрадкой в картонной обложке.

— Они не отвечают. Просто многозначительно поднимают глаза к потолку, — ничуть не смущалась тетрадка. — Правда, это красиво и загадочно? Не хочешь помолиться Интернету?

Вот ты ж хрень какая! Я отвел взгляд от страницы и то ли засмеялся, то ли издал вслух беспомощный вой. Черт! Отказаться от чтения теперь не было совсем уже никакой возможности. Я снова уставился в рукописные буквы: «Интернет наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко в Сети и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам мегабайты наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь».

Честное слово, я совершенно механически посмотрел на зеленую лампочку на модеме. К счастью, она не загорелась. Зато в ту же секунду на подоконнике зазвонил телефон. Уняв дрожь в позвоночнике, я подошел и снял трубку.

— Ну ты чего, ждать тебя или нет? — спросил меня немного медлительный и незнакомый голос.

— Ждать… — ответил я, пытаясь сглотнуть слюну пересохшим горлом. — Я… Я, признаться, не думал, что так скоро… Что прямо сейчас… А… А есть варианты?

— Ну ладно… Сейчас сколько, шесть? Давай тогда в восемь.

— В восемь… И как… Как это будет? Я должен увидеть яркий свет?

— Ну, там довольно темно вообще-то. Да ладно, ты не беспокойся, я тебя увижу. Ты подходи, я сброшу сверху ключ, у меня не работает домофон.

— Следовало бы догадаться. М-м-м… А… Господи… А куда мне идти?

— Ты там пьешь, что ли? Слушай, ну у тебя все там записано, хватит дурака валять. Ты меня не узнал? Это Олег, мы же договаривались. Давай, слушай, через дорогу всего перейти. Здесь лучше выпьешь.

— Разумно, — ответил я с неожиданной бодростью. — Тянуть тогда не будем. Действительно, Бог с ним. Я сейчас.

Без дальнейших колебаний я перевернул страницу тетради и сразу увидел толково нарисованную схему улицы Ленина, на которой я снял квартиру. От моего дома через бульвар вела стрелка, она ныряла в арку дома напротив, поворачивала направо и утыкалась в угол глухого двора. В этом месте нарисован был крестик с пометкой «Олег Шобин. Concept Art Confession. Не работает домофон». Собравшись с проворством ефрейтора (я, кстати, забыл сказать, до какого звания дослужился в армии, а ведь именно с тех пор я люблю поговорку про то, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора), я поскорее покинул свое странное жилище, на всякий случай засунув в карман куртки злосчастную тетрадку. 

Двор дома напротив действительно оказался довольно темным и безлюдным. В самом его углу я уперся в закрытую дверь подъезда. Чтобы призвать хотя бы мироздание в свидетели моего безнадежно прогрессирующего безумия, я поднял глаза к темнеющему небу, почти совершенно уже слившемуся с верхними этажами здания. И вдруг отчетливо увидел, что в этом небе открывается окно и в него высовывается рука. Вслед за этим в воздухе послышался неясный свист, и темнота зашуршала от трения об нее падающего сверху предмета.

Я едва успел отпрыгнуть в сторону, чтобы полиэтиленовый пакет с лежавшей в нем тяжестью не проломил мне мозг. Впрочем, тяжестью оказался всего лишь шарф, в котором я нашел магнитный ключ от домофона. Когда я приложил его к светящейся красным светом пластинке, в металлической двери что-то пискнуло, пластинка позеленела и механический мужской голос, исходивший не иначе как прямо из преисподней, чуть ли не по слогам сообщил в темноту двора: «Дверь открыта. Проходите».

Собственно, я не очень понимал, что именно здесь делаю и куда следует идти, но странным образом меня уже ничего не удивляло. Вспомнив название Concept Art Confession, я подумал, что мне, может быть, действительно стоит сейчас в чем-нибудь концептуально покаяться, и загадка решится сама собой. Но как назло, лестница оказалась настолько крутой и бесконечной, что в голову мне лезли одни только мысли о том, что я слишком много курю, а белорусам, чтобы стать передовой незалежной державой, следовало бы строить не говорящие домофоны, а молчаливые лифты. Наконец ступеньки сами собою закончились, причем именно в тот момент, когда начало сдавать мое терпение. Где-то на высоте безвоздушного пространства лестница уперлась в одинокую дверь. Естественно, она оказалась белой и, естественно, была открыта. 

Я потянул ее на себя и увидел, что на пороге меня встречает животное, похожее на полярную лису. Белый густой мех ее серебрился в полумраке небольшой прихожей, а поразительно умные карие глаза, казалось, смотрели не то чтобы прямо мне в мозг, куда-то за грань моего лица, а даже как будто бы и в обратном направлении. На мгновение я почувствовал, что это не глаза полярной лисы, а мой собственный, но совсем незнакомый мне взгляд, спокойный, мудрый, устремленный туда, где ничего больше нет.

— Олег, — начал я, встряхнув головой, чтобы избавиться от наваждения. — Понимаете, какая странная история… 

Животное безо всякого интереса отвернулось и не торопясь отправилось куда-то вглубь.

— А Олега нет, — послышался оттуда веселый женский голос. — Он только что ушел, скоро вернется. Да вы заходите, заходите…

Голос привел меня в просторную мастерскую, устроенную на чердаке, под самой крышей жилого дома. Я сразу отметил про себя, что место вполне соответствует своему названию. Вдоль стен стояли огромные холсты, написанные маслом. Голые бородатые мужчины на них с усилием перебрасывали друг друга через плечо. Другая картина изображала людей с закрытыми глазами, которые стояли по пояс в темной воде и сплетались друг с другом языками, похожими на длинные мясные канаты. Прямо посередине мастерской торчал стол для настольного тенниса, к стене жался низкий диван, заваленный сбоку стопками желтых книг с заглавием на корешке «Живая дхарма», а перед диваном, на журнальном столике, уверенно стоял довольно крупный, полуметровый мужской член, только что выкрашенный черной краской.

Публика в мастерской оказалась не менее любопытной. Две удивительно красивые женщины возились с софитами и зонтом для приглушения фотовспышки, им помогал энергичный юноша-фотограф, а чуть в стороне безучастно стояла особа на сказочно длинных ногах, в сапогах до колен, русском цветастом платке и юбке, длина которой никогда не знала границ так называемых приличий.

— Как вам наш член? — вместо приветствия спросила барышня, задумчиво глядя на свои коленки.

— По-моему, он у вас почернел, — я снял куртку и бросил ее в угол.

— Он только что из влагалища, — вздохнула она.  

— У меня сегодня тоже трудный день, — сказал я, садясь на диван как раз напротив символа неистового себялюбия мужчин.

— Меня зовут Юля. Дать вам… — она сделала небольшую ловкую паузу, — что-нибудь почитать? 

— Почитать у меня, Юля, к сожалению, есть. Вот я бы не отказался от виски.

Хороший глоток алкоголя немного отрезвил меня. Я достал из кармана тетрадку, но краем глаза все-таки наблюдал за происходящим. Женщины ножницами сделали в огромном куске ватмана дырку, куда была затем всунута Юлина голова в платке. Попав я яркий свет софитов, она сразу оказалась как бы отрубленной, отделенной от реальности, в которой, как я начинал понимать, увы, и без того оставалось совсем немногое — я и черное полуметровое либидо. «Источники I в. до н.э. рассказывают об античной теории Анаксимандра (ученик Фалеса Милетского), — прочитал я в тетрадке. — С его точки зрения, Солнце осветило Землю, в результате чего возникли гниения, в которых зародились живые существа. Анаксимандр считал, что человек произошел от рыбы. Чуть позже пифагореец Алкмеон признал человеческий мозг источником мысли и решил, что сперма зарождается именно в нем».

На всякий случай я еще раз посмотрел на Юлю.  

— А-а-а-а-а-а-а! — закричала она неожиданно громко, совершенно нечеловеческим голосом. Щелкнул затвор фотоаппарата, по глазам резануло вспышкой.

— Шире! Шире рот! — скомандовали Юле красивые женщины.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!! — завопила Юля, как убитая полярная лисица. 

«Этого мира нет, — прочитал я, сделав еще один большой глоток. — Он придуман теми, кому дарована способность не смотреть на него своими собственными глазами. Пьяницами, святыми, ежами, муравьем. Они сохраняют Вселенную в своем сознании, и именно поэтому она все еще существует. Но до тех пор, пока мы не осознаем себя частью их мира, мы живем только по законам чужого воображения».

3. Семь ежей

Лучшее средство от похмелья — краеведческий музей. Я проверял это много раз, и никогда не оставался разочарован результатом. И в Пензе, где однажды стал невольным свидетелем дискуссии о способах лечения стоматита у змей на выставке «Самые опасные пресмыкающиеся Земли» (плюс в холле мне посчастливилось приобрести автобиографическую брошюру местного коммуниста «Варфоломеевская ночь в Пензе»). И в Брянске, где музей случайно построен задом наперед, черным выходом к огромной парадной площади, а на втором его этаже можно загадать желание, стоя на специальной звезде и глядя в мертвые глаза чучела кабана. И в Кемерове, где в стеклянном шкафу хранится главная святыня России, народно-таксидермическая композиция «Хатка бобра».

Так что… Так что совершенно объяснимо, почему сразу после того как я понял, что у меня раскалывается голова и вчера я, кажется, надрался, возникла болезненная, но единственная мысль: нужно поскорее найти в Минске краеведческий музей. Это было верным способом хоть как-то вернуться к реальности, попытаться принять вчерашние события за опьянение алкоголем. К тому же в процессе сумбурного засовывания себя в одежду и обувь я не без тайной радости заметил, что чертовой тетрадки нигде не было видно, а стало быть, я ее либо потерял, либо ее никогда не существовало. Это снова делало меня совершенно свободным человеком, живущим в привычном ему мире по законам собственного, пускай и болезненного, воображения, а не в соответствии с записями какого-то муравья.

Музей нашелся сразу, на улице Карла Маркса, в пяти минутах ходьбы. Причем их оказалось целых два — Национальный музей истории и культуры Беларуси и Государственный музей природы и экологии Республики Беларусь. Перед входом стояла пушка, а на двери висела наклейка «Здесь можно срочно вызвать милицию». Внутри простирался гулкий и торжественный мрамор, как в залах прощания при моргах областных клинических больниц. Скорбящие женщины в мохеровых кофтах восприняли поступление моего тела с достойной печалью и за сущие копейки отправили его в последний, самый важный путь (я еще подумал: если бы билеты в музеи стоили чуть дороже, у краеведов была бы редкая возможность проводить экскурсии в плавно движущихся гробах).

— Осмотр начинается с зала №8, — женщины сделали неопределенный жест в сторону высоченной двери, за которой веселый печник наверняка уже раззадоривал стихию огня, способную без лишних слов доказать любому истовому исследователю истории, культуры, природы и экологии государств, что все на свете есть просто прах.

Странно, но когда я вошел, стало ясно, что тетрадка муравья, которая вскользь упоминала, что все современные картины мира начинаются только с зала №8, была гораздо реалистичней моих похмельных метафор. За дверью таилась всего лишь история Беларуси, которая оказалась на удивление яркой, наглядной и главное — краткой. После традиционных витрин с наконечниками копий, каменными топорами, первобытными ложками, веслами и кольчугами предлагалось посмотреть на отпечаток руки Петра I на металлической пластине, а затем пройти в самодельное подобие библиотеки, в углу которой спрятался небольшой памятник местному первопечатнику Франциску Скорине. Мужчина, похожий на смелое сочетание былинного гусляра и городского сапожника, находился в окружении деревянного станка (в других известных мне музеях на таком Ленин в колодце подпольно печатал «Искру») и застекленных полок с книгами, роскошно выпущенными когда-то французским издательством «Мейерс». Чуть поодаль, в шкафу, под нещадным светом лампы, стояла тоненькая брошюра «Трагедия белорусского народа» автора Д.В. Скрынченко, Минск, 1908 г.

Я даже немного загрустил, потому что для преодоления похмелья этого все-таки было недостаточно. Но к счастью, самое интересное еще только начиналось. В следующем зале меня уже ждали трилобиты и останки мамонтов; к мамонтам я всегда относился так же трепетно, как к продуктовым заказам советских времен, в которые обязательно входили хвосты и ноги павших домашних животных. Я до сих пор абсолютно убежден, что если по частям собрать всех мамонтов, рассеянных злым гением краеведов по экспозициям провинциальных и столичных музеев, ими можно было бы заселить все планеты Солнечной системы до одной. Неудивительно, что в зале с бивнями и позвонками далекой молодости Земли нестерпимо пахло холодцом.

— Вы их варите? — прямо спросил я смотрительницу зала.

— Нет, ну что вы… — сказала она и посмотрела куда-то вдаль. — Это у нас так пахнет ковром.

Музей непосредственно живой природы располагался в подвале здания, справа от гардероба, и здесь мне окончательно стало хорошо. Раздел «Жидкие полезные ископаемые Беларуси» начинался с пластиковой бутылки минеральной сульфатно-хлористо-натриевой воды «Улыбка» емкостью 0,33 литра. Чуть поодаль размещалась схема развития животного мира, чрезвычайно путаная и наверняка произвольно нарисованная картина, пытавшаяся объяснить нечто общее между морской губкой, китом, львом, слоном, верблюдом и человеком. Поводив по ней пальцем, я с удивлением обнаружил там себя. Это оказался некто стиракозавр, довольно веселый рогатый динозавр, в комментариях к которому говорилось: «У него был очень маленький головной мозг». Впервые с момента моих бесконечных пустопорожних сомнений в голову мою закралось дельное соображение — для вымирания динозавров никогда не требовались ни потоп, ни ледник. Просто довольно часто они оказывались лишними на этом празднике бытия, хорошо известном теперь даже так называемому среднему классу населения по журналу «Эксперт» и продвинутой эволюционной теории — «если ты такой умный, что же такой небогатый». 

Ну, а следующие несколько шагов привели меня к подлинным шедеврам цивилизации, называемым на белорусском языке «дыярама». Я вынужден признать: колоссально величие человека, если оно позволяет рассказать о миллионах лет океана жизни, о морях пролитой крови, спермы и слез всего лишь при помощи набитых опилками чучел, расставленных средь искусственных мхов, сыроежек и берез! Старый добрый мир в диораме так нагляден, объемен и прост, что его можно даже потрогать, когда бы не мешало стекло. Но ведь именно оно и создает сакральную картину непостижимого богатства Вселенной. Семь ежей! Три бобра, входящие в композицию «Заказник «Антоново», бородатая неясыть, ондатра, представленная ее собственным черепом, зубр в натуральную величину и, конечно, щемящая сердце панорама «Подводный мир озера». 

Как раз в процессе медитации над лакированной щукой, в рот которой невероятным усилием человеческого интеллекта был вставлен высушенный окунь, произошло событие, многократно описанное мастером Дзен своим ученикам, как удар колокола. Отрешенный, чистый и открытый любой боли, он услышал однажды звон, после которого все и навсегда изменилось. В мире больше не осталось ни колокола, ни самого мастера Дзен — были только голоса живой природы, предварительно записанные работниками минского краеведческого музея на магнитофон.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А! — закричал окунь истошным голосом то ли бородатой неясыти, то ли Юли с голыми коленками. И я сразу понял, что больше не сделаю ни шага.

Я точно знал, что именно увижу в следующем зале, но смотреть на это теперь уже не было никакой необходимости. За стеклом, в огромном полутемном мшистом пространстве, символизирующем студию в «Останкино», сидит чучело русской писательницы Татьяны Толстой. Вместе с Чарльзом Дарвиным и Александром Масляковым она входит с состав чучел жюри всенародно любимой телепередачи «Минута славы». Напротив Татьяны Толстой — чучело народа, застигнутое таксидермистом в тот самый волнительный момент, когда народ как обычно надувает грелку. Ни грелка, ни народ не нравятся Татьяне Никитичне, поэтому она говорит голосом, записанным краеведами на магнитную ленту: «Я против». Народ расстроен, он не попадает даже в полуфинал. Но именно поэтому над диорамой золотыми буквами выполнено ее сакраментальное название: «Естественный отбор». 

Голос окуня звучал в моей голове, и в мире не осталось больше ни окуня, ни похмелья, ни головы. Только дикий, нечеловеческий крик, который не давал мне больше выбора, прошлого, будущего, зла и добра. Он был безжалостным прощальным воплем мира, в котором Господь — таксидермист, и пророк его — Татьяна Толстая. В котором единственным верным доказательством жизни все еще остается только смерть. Который был создан одним лишь словом, но чтобы забыть его, были придуманы тысячи других, несущественных слов. Мира, в котором у меня остались только железный чемодан, компьютер, черная коробка с зеленой лампочкой и тетрадь, исписанная королем муравьев.

Все они были на месте, и даже тетрадь, валявшаяся у ноутбука и открытая на странице с заглавием «Краткий перечень слов, лишенных значения и смысла в ходе эволюции живых существ». Я пробежал его краем глаза. Там значились: успех, культура, совесть, национальность, свобода, власть, секс, Агния Барто, соседи, труд, брак, суши, реклама, дети, космос, Америка, мода, транспорт, одноклассники, музыка, мысли, долги. Когда я дошел до последнего, в модеме загорелась зеленая лампочка, да не одна, а сразу пять. Они мерцали, приглашая меня в пространство спасения от крика окуня, Юли и русской писательницы Татьяны Толстой. Целая сеть человеческих заблуждений готова была принять меня в свои виртуальные объятия. Вся мудрость мира, с которым меня теперь уже ничего не объединяло, лежала передо мной в небольшой черной коробке.

Я вызвал поисковик Google и во все поля запроса со строгими условиями вбил слова из тетрадки. Я расставил все необходимые галочки, чтобы полученная ссылка привела меня туда, где нет понятий, не имеющих больше никакого смысла. Я рассчитывал найти Слово, которое потрясет меня своей изначальной силой и красотой. Я нажал клавишу Enter. Я прочитал то, что появилось на светящейся поверхности экрана. Первый же результат поиска начинался со слова «ХОЛОДЕЦ». 

4. Один Ноль

На следующее утро внезапно повалил снег. Это было довольно необычно, потому что мне казалось, что я приехал в Минск еще летом. Впрочем, думать об этом было уже поздно, да и вряд ли это имело сколько-нибудь особенное значение. Сидеть среди колонны и Интернета мне больше не хотелось, так что я решил забраться в ближайшее кафе и все-таки дочитать тетрадку. Место оказалось довольно милым, похожим на смесь дорогого мебельного магазина с районным военкоматом — тот же размах, те же средиземноморские мотивы. Я забился в угол дивана, заказал себе пиццу, чашку эспрессо и принялся за рваные каракули записей, ставшие совсем уже сбивчивыми и отрывочными. Соединить их во что-то осмысленное было уже невозможно, так что я читал только то, что мог разобрать.

…развитие, что это? процесс? какие бывают процессы — забивание, верчение, сидение, курение, мытье головы и тела, что еще? они куда-нибудь ведут? м.б., к отношениям видов? …бабочка и бегемот, пуля и яйца птиц пензенской губернии, человек и колбаса… спросить у саши???

…алексей андреев, редактор журнала «монолог. свободное творчество», выходит раз в год… помешан на китае, говорит о загадке китайских имен… так сложно устроены, что если произнести их, все равно произнесешь не так… м.б., это защищает их от внешнего мира? в конце концов, истинное имя никогда не известно, а написано на обратной стороне белого камня?.. пили чай, созвонимся…  

…краткий белорусско-русский разговорник: жах — ужас; дзерава — дерево; зра — зря (напр., «зра ты так»), трус — заяц; дабрабыт — благосостояние…

…адам глобус (псевдоним; на самом деле — владимир адамчик), местная знаменитость, пишет книги на белорусском языке, рисует гениталии… говорит, что настоящая картина мира — это венера без трусов; а вообще пропала духовность… вместо красного угла — голубой огонек… раньше была печка, он в нее смотрел; а теперь вместо печки — телевизор…

…интеллигенция??? александр грицанов??? написал и отредактировал все энциклопедии, в т.ч. про язычество и буддизм… говорил про цивилизацию пельменей… но закусывали почему-то шпротами и томатным соком… в белорусской водке точно димедрол… 

…денис давыдов… не гусар… ищет истину, ездил, в тибет… харе кришна??? потерял место в жизни… успокоил его тем, что вселенная, как автобус — сколько бы людей ни стояло на остановке, все равно он приходит только для тебя; и везет только тебя одного, потому что только ты знаешь, куда тебе надо… обещал отвезти в какой-то загадочный клуб, просил надеть черные ботинки, а сам отвез в место с названием лаборатория №1… там станислав, седой и одинокий… оказалось, магазин, он там торгует аппаратурой hi-end, уверял меня, что это означает «высокая конечная передача чистоты звука»… я смеялся… сказал, что это означает просто «высокий конец», просто дорогую цену за смерть чего-л., напр., звука, воспоминаний, прошлого… обидел???

…беременная… как зовут не знаю, говорят со второго этажа, соседка цоколенко… стояла на третьем, перед дверью цеслера, читала апокалипсис… кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть…

…владимир цеслер, самый знаменитый минский дизайнер, друг макаревича, придумал все на свете, включая майку «бери bosch и ебошь»… настоящий очаровательный еврей, толстый, голый по пояс, жарил кабачки с творогом… говорит, что человечество — это мерзость, скоро придут юные нигилисты и окончательно его уничтожат… все, что делает человечество, уничтожает его… механизмы!!! эра механизмов!!! и потом они всех убили на войне… теперь — эра вещей… они лишили людей речи, люди говорят деньгами, раскрывают рот, а там — деньги… раньше было эсперанто, теперь — евро… но и он старается по мере сил!!! хочет рисовать маслом стиральный порошок «тайд», выпускать роскошные книги, чтобы на корешке — «версаче», а внутри — пустые страницы… интересно, так и выглядит конец света??? сейчас конец света??? у цеслера звонит iphone (в белоруссии называют — ифон), на экране картинка — роскошная брошь из бриллиантов, которые образуют слово «Х...Й» (обведено и помечено шестью восклицательными знаками)… 

…х...й — слишком буквально… пророк — математик… их целый век не гнобили, как гуманитариев, невозможно понять, что они записывают все это время… м.б., что-нибудь такое:

0 = 1 эволюционная доктрина эпохи просвещения — «ничего не было, но будет»

Х...Й наши дни, крах эпохи человека — «ничего не было и не будет»

1 = 0 новый мир, эпоха знаний — «все уже есть, потому что ничего нет»…

…кафе фрэскi, когда пойдет снег… площадь свободы… евгений цагельский, математик, 15.00… 

Это была последняя запись в тетрадке.

— Девушка! — я посмотрел в сторону бара, жестом подзывая официантку. — Как называется ваше кафе?

— Фрески, — ответила она с удивлением.

— А который сейчас час?

— Без одной минуты три.

Когда я обернулся, за столом передо мной сидел человек с невероятно живыми и внимательными карими глазами. Поперек его носа красовался коричневый пластырь. 

— Вас укусила щука? — почему-то спросил его я.

— Я Евгений Цагельский, — ответил он уклончиво.

— Вы математик?

— Ну что вы… Был когда-то, закончил мехмат БГУ. Но математики больше нет. Есть арифметика, точнее, бухгалтерия. Чистая математика, это как чистый разум, это сектантство, отшельничество. У меня знакомый — математик. Он не имеет ни малейшего шанса объяснить кому бы то ни было, чем он занимается.

— Жаль.

— А что вас интересует?

— Как бы сказать… Если в общих словах, то новый мир.

— А чем вас не устраивает старый-то? Все-таки это эпоха мудрости Земли, эпоха покорения Космоса. Это время телесности, которая не заканчивается никогда. Лейкоциты, знаете ли, рационального.

— Не знаю, может быть, просто надоело. Мне всегда казалось, что можно придумать что-то другое, что-то принципиально новое…

— Придумать ничего нельзя, это старая парадигма, нужно совсем перестать думать. Потому что мы уже думали, что можем прийти в Космос, и ничего не вышло. И не вышло потому, что Космос на самом деле должен прийти к нам. Только это будет самым важным мистическим переживанием XXI века, переживанием Нуля, Пустоты, которую мы пока еще воспринимаем как простое отсутствие единицы. 

— И как же это сделать?

— Да легко. Нужно договориться о минуте молчания, об одной минуте полной тишины. Если человечество просто остановится, хотя бы на небольшое время, мы сразу поймем, что новое уже здесь, оно среди нас. Абсолютно все изменится за эту минуту. Прошлое несовершенное время станет настоящим несовершенным временем. Это, правда, легко. Это умеют делать… Ну, например, муравьи…

Я не помню, как и когда он ушел. Я просидел на месте еще две бесконечных минуты, расплатился и встал. Не могу в точности сказать, что я почувствовал. Но по крайней мере я узнал, откуда у меня взялась тетрадка с надписью черным фломастером «Вопросы эволюции» на картонной обложке.

 — Мужчина! — официантка догнала меня у выхода. — Вы забыли.

— Мне больше не надо, — я махнул на тетрадку рукой. — Хотите, оставьте себе, может, почитаете как-нибудь потом.

— А что, имеет смысл? 

— Вряд ли.

— А кто это написал?

— Я.

Снег закончился. В Минске наступила осень.

* Редакционная цензура.

Сергей Мостовщиков

Новая газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе