У молодого Пушкина были стихотворения, о которых он предпочитал не вспоминать в зрелом возрасте. Так, 1821 годом датированы строки:
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! — мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся —
И я скажу: «Христос воскрес!»
Стихотворение, обращенное к декабристу Василию Львовичу Давыдову, относят к так называемой вольнолюбивой лирике. Обозначение, прямо скажем, неточное и проблематичное в реальном пушкинском контексте, ибо куда же тогда отнести такие строки, как «любовь и тайная свобода внушали сердцу гимн простой» в стихотворении, посвященном императрице Елизавете, «на свете счастья нет, но есть покой и воля», наконец, «иная, лучшая потребна мне свобода?» Но «кровавой чашей причастимся» (уподобив ее чаше христианской евхаристии) — кровопролитное вольнолюбие, тоже имеющее свою традицию.
Девять лет спустя шестнадцатилетний Лермонтов напишет в той же традиции свое «Предсказание»:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь.
В отличие от Пушкина юный поэт уже не собирается при этом «счастьем насладиться», но и его стихотворение «не без крови», как было сказано в послании апостола Павла.
Кровь выводит эту традицию за пределы чистого литературоведения. История человечества не просто омыта кровью, она ею скреплена. Когда мы говорим, что без крови не было бы истории, мы допускаем неточность: без крови не было бы ничего. Точнее сказать, что истории нет без кровопролития, и здесь мы затрагиваем настоящую суть, сокровенный нерв этой проблемы. Что такое революция без кровопролития? В словосочетании «бескровная революция» явно скорее выдается желаемое за действительное, чем подтверждается действительная природа революции. Впрочем, в традиционном понимании любое дело освящается и подтверждается кровью, как сказал Н.?А. Некрасов, хотя и у него при этом подразумевается революция:
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны…
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
Очевидно, рифма предполагает «безупрёчно», что в наше время придает стихотворению особый колорит, отличный от повседневной речи, а рифма «любовь — кровь», уже в те времена считавшаяся банальной, наоборот, раскрывает подлинный смысл пролитой крови.
Накануне французской революции видение льющейся крови буквально преследовало чувствительных французов. Это можно объяснить тем, что кровопускание было распространеннейшим медицинским средством; кровь отворяли не только хирурги, но и цирюльники (практически это была одна и та же профессия), и трудно было бы встретить человека, не подвергавшегося кровопусканию, а чаще всего встречались те, кто подвергся кровопусканию только что. Но за год до французской революции Жак Казотт, весьма популярный в свое время писатель, автор романа «Влюбленный бес», вдруг выступил с предсказаниями, впоследствии получившими известность под названием «Пророчество Казотта». Это пророчество было, как предполагается, произнесено в одном из блестящих салонов того времени, когда присутствующие упивались предчувствием грядущей философской революции, учреждающей царство Разума. А Казотт вдруг предсказывает господину Шамфору, достойному, по словам того же Казотта, стать первосвященником в этом царстве, что он вскроет себе жилы двадцатью двумя ударами бритвы, но умрет не от этого, а несколько позже. Подобное вскрывание себе жил напоминает смерть римского писателя Петрония, известного под прозвищем «арбитр изящества». Автор романа «Сатирикон» был приговорен к смерти императором Нероном в 66 году с правом покончить самоубийством (привилегия римского гражданина). И Петроний вскрыл себе вены, но неоднократно перевязывал их, внося поправки то ли в свой роман, то ли в свое завещание. Можно было бы предположить, что предсказание Казотта — реминисценция кончины Петрония, если бы оно не сбылось через шесть лет: Шамфор вскроет себе вены, опасаясь ареста. И в первом и в восемнадцатом веке христианской эры самоубийственными кровопусканиями характеризуется террор.
Среди приговоренных Казоттом был и Кондорсе, один из основоположников европейского либерализма, выдвинувший теорию прогресса, написавший проект революционной конституции. (Этот проект, отклоненный Конвентом, навлечет на автора подозрение в контрреволюционной деятельности, и Кондорсе, правда, не прольет свою кровь, но примет яд, как предсказал Казотт). Казотт назовет и других присутствующих, блестящих интеллектуалов, которые именно прольют свою кровь, умрут на эшафоте, что кажется им в тот момент совершенно невероятным, шуткой дурного тона, но пророчество Казотта сбудется, причем в одни и те же годы, 1793?–?1794, а сам Казотт будет казнен в 1792 году. Высказывалось предположение, будто пророчество Казотта — апокриф, составленный позже, когда предсказанные события уже произошли, но и в этом случае оно проливает свет на эпоху кровопролития.
Пророчество Казотта упоминает Максимилиан Волошин в своем очерке «Пророки и мстители», опубликованном в 1906 году, во время первой русской революции, когда уже было Кровавое воскресенье 9 января 1905 года. Волошин говорит и о других кровавых предзнаменованиях кровавой эпохи. Они легендарны, но легенды иногда значат для истории больше, чем факты.
Накануне французской революции, которую принято называть великой, не было недостатка в кровавых предзнаменованиях. Так, некий господин Луазо еще в 1772 году, то есть задолго до рокового 1789 года, не говоря уже о годе террора — 1793, однажды увидел в церкви странного богомольца. Он был одет в звериные шкуры, а вокруг шеи был виден красный рубец; в руке он держал книгу с надписью: «Се агнец Божий». Напомним, что эти слова произнес Иоанн Креститель, увидев Иисуса, а одет Иоанн был в одежду из верблюжьего волоса с кожаным поясом, что напоминает звериные шкуры, и ему отрубили голову по приказу царя Ирода. Этого же незнакомца Луазо узнает через несколько дней в нищем на площади Людовика XV, а когда он бросит монету в протянутую нищим шляпу, то услышит: «Ты уронил голову короля (на монете), и на этом месте упадет голова». В ту же ночь, проснувшись, Луазо увидит на столе в своей комнате блюдо, полное кровью, и на нем голову Иоанна Крестителя, и голова скажет: «Я жду головы королей и придворных, я жду казни Ирода и Иродиады» (см.: Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. С. 203). Говорят, что после казни Людовика XVI некий человек (по некоторым версиям, старик огромного роста с длинной бородой, не с рубцом ли на шее?) шагнул на эшафот, погрузив руки в королевскую кровь, окропил ею народ и воскликнул: «Народ французский, крещу тебя во имя Жака и свободы» (Иоанн Креститель террора?). Вот куда восходит кровавая чаша в стихах молодого Пушкина. Волошин ссылается на Элифаса Леви, оккультиста-революционера, но существует более сжатая версия того же предания: человек, вскочивший на эшафот, где отрубили голову Людовику XVI, окунув ладони в кровь короля, будто бы просто воскликнул: «Жак де Моле, ты отмщен!»
Людовик XVI принадлежал королевской династии, проклятой Жаком де Моле, великим магистром ордена тамплиеров. Жак де Моле был сожжен на костре в 1314 году по воле тогдашнего французского короля Филиппа IV Красивого, чей приговор утвердил (подтвердил) папа Климент V, Жак де Моле предрек из огня смерть королю и папе. Это было в марте 1314 года. Папа умер через месяц от дизентерии, но это могло быть и отравление, а король умер в конце года, и причина его смерти неясна: отравление тоже не исключается; тамплиеры знали толк в ядах. Орден тамплиеров подвергся жестоким преследованиям по обвинению в ереси. Очевидно, они были хранителями какой?то тайны, и эта тайна связана с кровью. Распространено предположение, что тамплиеры обрели Грааль, вверенный их попечению. В легендарно-документальном романе Вольфрама фон Эшенбаха (XIII век) Грааль вверен Титурелю, Титурель основывает орден его хранителей (прежде всего это родичи Титуреля), и вошедшие в этот орден зовутся рыцарями храма. Есть разные этимологии слова «Грааль», но словосочетание «Святой Грааль» вероятнее всего восходит к французскому Sang Real, то есть «царская кровь» или «кровь истинная». Напрашивается предположение, что речь идет о крови Христа, о крови Нового Завета, но кровь Христа — это также человеческая кровь, а кровь течет не только в жилах человека, это универсальная стихия всего живого, соприкасающаяся со стихиями космоса.
В современных научных пособиях говорится, что кровь — это жидкая ткань (парадоксальное определение: какая другая ткань бывает жидкой?). Красный цвет кровь получает от эритроцитов, особых кровяных клеток, содержащих гемоглобин. В гемоглобине белок сочетается с железом, то есть биологическое с минеральным. Гемоглобин имеет прямое отношение к распространению кислорода в организме, то есть к дыханию. Не у всех живых организмов кровь красная. Бывает и голубая кровь (у некоторых моллюсков и членистоногих). Не совсем понятно, почему в культурном сознании европейского человечества голубая кровь считается аристократической. Возможно, это связано с белизной кожи, сквозь которую голубеют кровеносные сосуды, что не свидетельствует о жизнеспособности. Впрочем, само человечество дает поводы рассматривать себя как вырождающийся вид живых существ, нуждающихся для выживания в различных приспособлениях — от обтесанных камней до ядерных реакторов.
Так или иначе, история человечества начинается с кровопролития, что подтверждает и Книга Бытия, первая книга Библии. Кровь своего младшего брата Авеля проливает Каин из ревности к Богу, так как Бог принял жертву Авеля, а на жертву Каина «не призрел» (Быт. 4:5). При этом земледелец Каин приносит в дар Богу плоды земли, а скотовод Авель приносит жертву от стад своих, то есть «не без крови». Осуждая преступление Каина, Бог впервые упоминает голос крови, который будет сопровождать человечество на его дальнейшем пути, даже если кое?кому будет удобнее считать его просто метафорой: «Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Быт. 4:10-11). Таинственные слова Бога устанавливают соотношение крови и земли. Не оно ли обозначено гемоглобином? Впоследствии на это соотношение будет ссылаться формула «кровь и почва», которой оперируют различные националистические и нацистские движения. Но примечательно, что культуру и цивилизацию, согласно Книге Бытия, создают именно потомки Каина, пролившего кровь. Иувал — отец всех играющих на гуслях и свирели, а Тувал-каин — ковач всех орудий из меди и железа (Быт. 4:21-22). Есть много оснований предполагать, что это свидетельство Библии точнее недостаточных исторических данных. Еще примечательнее, что кровь, пролитая Каином, ограждает его от возмездия: «И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Быт. 4:15). Напрашивается предположение, что это знамение проявится в творчестве его будущих потомков.
Культом крови определяются цивилизации Центральной и Южной Америки. Можно подумать, что цивилизации ацтеков и майя создавались ради кровавых жертвоприношений. Верования майя предполагали, что кровь даруется людям богами, вернее, дается богами взаймы и этот кровный долг периодически следует возвращать. В священной книге народа киче «Пополь-Вух» («Книга циновок») герои-чародеи Хун-Ахпу и Шбаланке родятся от девушки по имени Шкик («капелька крови»). Древний ритуал жертвоприношения совершался так: «На жертвенный камень на вершине пирамиды жрецы клали предназначенного человека. Каменным ножом жрец вскрывал ему грудь, одним движением вырывал из нее еще трепещущее сердце и сильно бьющей кровью окроплял алтарь или статую бога, которому был посвящен обряд» (Стингл М. Тайны индейских пирамид. М., 1978. С. 153). Кажется, и пирамида, и статуя воздвигались для того, чтобы по ним стекала жертвенная человеческая кровь. Кстати, пирамиды ацтеков и майя разительно напоминают мавзолей Ленина на Красной площади. «Настоящий мавзолей», — говорит исследователь об одной из них (Стингл М.?С. 23). А.?В. Щусев мог быть знаком с древним зодчеством Центральной Америки, но совпадение тем более знаменательное, принимая во внимание, сколько крови пролилось до и после возведения мавзолея в связи с тем, кто там лежит.
Древние эллины соотносили кровь с памятью. Людей они называли смертными, но умершие продолжали существовать после смерти, не совсем бестелесные (бестелесное для эллина вообще не существовало), но и не совсем телесные, не души в нашем понимании, хотя в переводах их так называют, но именно тени, ущербные тела. Главным признаком этой ущербности была потеря памяти. Память к мертвому возвращались ненадолго (иногда на мгновение) лишь тогда, когда он мог отведать, лизнуть крови. Приблизившись к царству мертвых, Одиссей велит заколоть черного барана; кровь его стекает в яму, к ней устремляются толпы мертвых, и мертвый прорицатель Тиресий говорит Одиссею:
Но отслонися от ямы и к крови мечом не препятствуй
Мне подойти, чтоб, напившися, мог я по правде пророчить.
(Перевод В.?А. Жуковского)
А в сознании более поздних эпох с кровью соотносится творчество; оно даже питается кровью. Ссылаясь на известного в свое время немецкого писателя и публициста, Д.?И. Писарев писал: «Я пишу не чернилами, как другие, — говорит Берне, — я пишу кровью моего сердца и соком нервов. Так и только так должен писать каждый писатель» (Писарев Д.?И. Сочинения. М., 1956. Т. 3. С. 94). Писарев имел все основания отнести слова Берне к самому себе. Свою статью «Реалисты», в которой сказаны эти слова, Писарев писал в одиночном заключении, в Шлиссельбургской крепости, где он провел более четырех лет за то, что способствовал распространению своей статьи в подпольной печати. Смерть Писарева также окружена трагическим ореолом. Он умер, не дожив до 28 лет, и неизвестно, утонул он или утопился.
Мы хорошо знаем русского поэта, чье стихотворение буквально написано кровью. Это Сергей Есенин; его самоубийство или, может быть, убийство до сих пор вызывает споры. Есенинский миф насыщен кровью, которой написано стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья!». Не каждый признается в этом, но любимые стихи Есенина написаны для нас кровью, когда бы они ни были написаны. «Может, окажись чернила в „Англетере“, вены резать не было б причины», — написал Маяковский, пытаясь развенчать самоубийство Есенина… и сам через пять лет покончил самоубийством (или это тоже было убийство?).
Сопоставление крови с чернилами окажется живучим, чуть ли не пророческим. У Александра Галича была песня «Еще раз о черте». Этот черт искушал не так, как старомодный Мефистофель или новомодный (тогда еще) Воланд:
И ты будешь волков на земле плодить
И учить их вилять хвостом,
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, — потом.
Черт подсовывает искушаемому или уже искушенному флакон: «И я спросил его: „Это кровь?“ — „Чернила“, — ответил он». Обескровливание культуры — главное искушение Сатаны в новое или новейшее время. Эффективнее чернил становится компьютеризация, создавшая новую ситуацию в культуре. Обескровливание культуры влечет за собой еще одно, быть может, наиболее страшное последствие:
Разучились мы бояться крови,
Потому что мясо на прилавке,
Не в лесу, не в поле и не в небе,
Не в хлеву, где тоже были души.
(В. Микушевич)
При этом разговор о разных кровях становится общим местом, как будто само собой разумеется, что кровь крови рознь. Это начиналось как метафора, но незаметно превратилось в символ веры, согласно которому разные крови не только у разных рас, но даже у разных наций. Характерный пример современного двоемыслия: все знают, что кровь различается по группам, по резус-фактору, и кровь той или иной группы пригодна для носителей этой группы независимо от их национальности или даже расы, но при этом все продолжают повторять: он такой?то крови, что относится не только к национальной принадлежности, но даже к вероисповеданию. Вряд ли верно, что кровь нейтральна. Кровь говорит, у нее есть голос, вернее голоса, но голоса ее таинственны, и говорят они исключительно в поэзии, что подтверждается поэзией Есенина и Маяковского.
Голосу крови не противоречит, а вернее, только голосом крови может быть произнесено владычное слово из «Книги джунглей»: «Мы одной крови, вы и я». Такова, по Киплингу, тайная мудрость животного мира, а в ней сокровенное единство крови, согласующееся с космосом. Конечно, странно, что владычному слову подвластны даже змеи, ибо как они могут быть одной крови с Маугли, все?таки человеком? Но волшебная книга Редьярда Киплинга построена в значительной степени на возвещении этого владычного слова, которому не повинуются только обезьяны и люди, тоже Бандар-Лог своего рода. То, что Маугли одной крови со всем живым, не мешает ему охотиться вместе с волками, напускать джунгли на деревню, где хотели убить его и его родителей, давать отпор диким красным собакам. Но, по?видимому, Маугли задуман Киплингом как провозвестник единой крови, как проповедник вроде Вивекананды или Кришнамурти, и миссия его трагически не удается, поскольку не готовы к ней как раз люди.
Несомненно влияние Библии на Киплинга, и его не мог не затронуть ветхозаветный запрет на вкушение крови. Запрет основывается на том, что кровь есть душа, и на это вряд ли может возразить современнейшая наука. Для запрета есть еще один повод, более веский: если кровь — душа, она принадлежит Богу, и посягать на нее — святотатство. По ветхозаветному закону очищение совершается жертвенной кровью, и первосвященник раз в год входил в Святая Святых не без крови, которую он приносил за себя и за грехи народа (Евр. 9:7). Но Христос на тайной вечере говорит: «сие есть кровь Моя нового завета, за многих изливаемая» (Мк. 14:24). То, что по Ветхому Завету следовало совершать каждый год, по Новому Завету совершилось раз и навсегда: кровью Христа смыты грехи человечества. Поэтому церковь называет евхаристию бескровной службой: очищение совершилось, и кровь больше не должна проливаться.
В языческих Афинах апостол Павел остановился перед алтарем неведомому богу и сказал: «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли» (Деян. 17:26). Род человеческий будет существовать, пока при всех различиях бескровных и кровных помнит, что он от одной крови.
Автопортрет с поросенком
Владимир Микушевич
(1970?е годы)
Разучились мы бояться крови,
Потому что мясо на прилавке,
Не в лесу, не в поле и не в небе,
Не в хлеву, где тоже были души.
И когда под небом ненаглядным
Мы в ботве под бомбами братались,
Словно в яслях, в бороздах дремучих
Прятался со мною поросенок,
Правнук вепря, — в зелени мясистой
Тело человеческого цвета.
Яшку на веревочке водил я.
В огороде по своей природе
Поводырь и пастырь — однолетки.
И когда соскальзывал ошейник,
Уши трепыхались поросячьи
В луковом аду, в раю капустном,
Якобы съедобные хоругви.
Год голодный, год бомбоубежищ.
Этот визг до белого каленья,
Чтобы до седьмого поколенья
Откликаться каждой каплей крови.
текст: Владимир Микушевич