Посочувствуем тем, кто шёл не на Пушкина с Брод­ским, а по старой памяти на свидание с несравненным кавалером советского искусства, к тому же классного лицедея и талантливого режиссёра, а заодно и повстречаться с молодостью собственной - гость вряд ли оправдал их ожидания. Ничуть не пытаясь молодиться, он вышел к публике в очках. Читал Михаил Козаков на пустой сцене, где в сторонке стоял только журнальный столик для цветов. Букеты, кстати, принимал он, галантно припадая к ручкам дам, но это, пожалуй, и всё, что кумир театралов и киношников нескольких поколений позволил себе в Собиновском зале в тот вечер.
Таким испытанным, сильно действующим средством воздействия, и особенно на прекрасную половину человечества, как природные бархатные тембры голоса, знакомые многим по его триумфам в «Современнике», в театрах у Охлопкова и на Малой Бронной, по бесчисленным кинопремьерам, артист ничуть не злоупотреблял. Читал внятным голосом в среднем регистре, чуть скандируя строки, будто вслушиваясь в них так, когда пытаются вникнуть в суть, чтобы передать другим что-то очень важное.
Строки Бориса Пастернака из позднего его цикла «Когда разгуляется» - «Во всём мне хочется дойти//До самой сути.//В работе, в поисках пути,//В сердечной смуте» - вынес он в эпиграф программы. Вот она, эта суть, берите скорее её - нет, не так, это не по Козакову, да и тем более не по Пушкину.
Мучительное это занятие, знакомое не каждому - отделять суть от видимого, правду от красивого вранья, свободу как естественное право человека - от так называемой «осознанной необходимости». Но ведь именно таким богоугодным делом испокон века и занимается поэзия, вообще искусство. От скороспешных ожиданий, что уйдём домой после вечера поэзии людьми свободными и оттого счастливыми, да к тому же с готовым рецептом, как жить, Козаков нашёл нужным нас предостеречь великим пушкинским стихом «Свободы сеятель пустынный...»
Артист называет его «жёстким», иногда приводит, если хочет в той или иной ситуации воспарившего собеседника опустить на грешную землю. Обращением, помните, к мирным народам: «Вас не разбудит чести клич.//К чему стадам дары свободы?//Их должно резать или стричь».
Глобальный сарказм гения, что «вышел рано до звезды», не прозвучал у Козакова как воспоминания о Пушкине - а болью и тревогой дней сегодняшних. Сам же сказал о Пушкине: «Мы все его послушники». В конце программы оттенил мысль словами Бродского «По идее ты шепчешь каждое стихотворенье на ухо Богу». Не кричишь, стало быть - шепчешь, а нам - вслушиваться.
Стихи Ахматовой (Анна Андреевна в Питере на канале Грибоедова бывала гостьей в писательской семье Козаковых) предварил предложением: дескать, «за божественной красотой стиха давайте просто послушаем её человеческий голос». Начал с раннего цар­скосельского «Смуглый отрок бродил по аллеям», а закончил в нижнем регистре обжигающими строками из «Реквиема», посвящённого гулаговцу-сыну. Эту поэму полуопальной Ахматовой Козаков имел мужество читать на концертах задолго до перестройки.
Так мы и слушали весь вечер живые голоса стихотворцев, на музейную булавку не наколотых. Тех, с кем артист был знаком, приятельствовал - Арсения Тарковского, Давида Самойлова, того же Бродского или был и остаётся близок по духу - голоса Сергея Есенина, Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама.
По «подсказке» Мандельштама - «Дайте Тютчеву стрекозу://Догадались, почему?//Веневитинову - розу...» - устроил перекличку поэтов, над чьими душами, теми, что «в заветной лире», оказался не властен «век-волкодав».
Козаков вёл программу, стараясь ничего «не раскумекивать», как выразился бы критик Станислав Рассадин, автор книги «Очень простой Мандельштам» и многих других. Читая Цветаеву после Ахматовой, чтец пред­уведомил: «Совсем другая просодия», то бишь музыка. Добавил лишь, что сделал телефильм «Очарование зла» - шесть серий о советских эмигрантах 30-х годов, о судьбах Цветаевой и её супруга Эфрона, тайного агента ОГПУ.
- Картина готова, - сообщил Михаил Михайлович, - но до сих пор в эфир не вышла, не знаю, почему.
Бродского по-дружески удостоил царской похвалы: «Пушкинский темперамент!» На глазах у нас молодел, читая из его раннего. Подарил ярославцам такую, видимо, соб­ственную догадку: «Пушкин писал о том, какими хотелось бы нам себя видеть, Бродский - о том, какие мы есть».
Как думает артист, и другой его закадычный друг-приятель Давид Самойлов, чьи стихи он может «читать километрами», тоже писал «в пушкинском стиле», стремясь к высоким гармониям. Редко звучащую с эстрады самойловскую балладу «Старый Дон Жуан» закончил он через паузу, взглянув куда-то поверх рядов зрительного зала, строками Самойлова «Пока в России Пушкин длится, метелям не задуть свечу». Годилась бы, согласитесь, для постскриптума ко всей программе.
О себе гость рассказывал мало. Однако с достоинством назвал имена учителей - Охлопкова, Ефремова, Эфроса, в стиле блиц напомнил некоторые свои звёздные роли, режиссёрские постановки, чтецкие программы «Русской антрепризы Михаила Козакова», включая тютчевскую «О ты, последняя любовь». Весело сокрушался: дескать, чем только не занимался, а чтение стихов - любимое занятие до сих пор. С улыбкой пояснил словами классика:
- Должно быть, род недуга.
Между прочим не забыл Михаил Михайлович, что три года назад ярославцы тютчевскую премьеру оценили одними из первых в российской провинции. Уловив под занавес ответную волну тепла, идущего из зала, намекнул теперь на развитие этих особых отношений. Прощаясь, так прямо и сказал, что очень надеется на новую встречу с нами.

Северный край