Вечный странник

Владимир Спиваков — о том, чего стоят слово венценосного испанца и благосклонность королевы танца, как «Виртуозы Барселоны» скончались, даже не родившись, о вечернем звонке Путина и ночном кошмаре скрипача, а также о том, как твердо отказаться от дружбы, не растеряв при этом заслуг

На концерт НФОР в мюнхенскую филармонию Am Gasteig среди прочих высоких гостей пожаловали Майя Плисецкая и Родион Щедрин . Заглянули в гримерку к Владимиру Спивакову, обнялись и заговорили так, словно расстались накануне и не успели завершить беседу. Собственно, этот диалог между тремя художниками, каждый из которых велик в своем амплуа, продолжается уже несколько десятилетий. И нет ему конца…

— О вашей дружбе с Плисецкой и Щедриным поговорим чуть позже, Владимир Теодорович, а пока давайте вернемся к обстоятельствам, вынудившим «Виртуозов Москвы» сняться с места, покинуть российскую столицу и двинуться вместе со скарбом на Запад.


— Это ведь были годы перестройки. Они оказались трудными во всех смыслах — моральном, материальном. Политические и экономические потрясения давили на психику, мешали работе. Москва сидела на талонах, по ним полагалось строго определенное количество элементарных продуктов, которое просто было не купить! Еще и в очередях приходилось простаивать. Бытовые проблемы засасывали оркестр, отвлекали от творчества, и многие музыканты стали подумывать об отъезде за рубеж. Благо предложения поступали со всех сторон. В какой-то момент я понял, что не смогу сохранить «Виртуозов» лишь на призывах к патриотизму и чувству долга. Коллеги сказали открытым текстом: «Володя, ищи выход или разбегаемся в разные стороны». Оказавшись в Мадриде, за ужином поделился переживаниями с герцогом Бадахосом, который был женат на сестре короля Хуана Карлоса. Я сказал: «Возможно, это последние гастроли «Виртуозов» в Испании». Его светлость внимательно выслушал меня и неожиданно предложил: «Переезжайте сюда». Поначалу я не воспринял эти слова всерьез, не поверил, что удасся сдвинуть с места наш обоз, включающий жен музыкантов, их детей, кошек и собак... Но герцог и не думал шутить. Он был большим меломаном, превосходно играл на рояле. Впрочем, дело в другом. Такие люди не дают пустых обещаний. Наш вопрос решился в течение нескольких минут. Герцог извинился, вышел из-за стола, проконсультировался с кем-то по телефону, вернулся и сказал: «Вам необходимо составить списки отъезжающих и передать нашему консулу в Москве. Через неделю все будет готово». Я спросил: «Неужели это возможно?» Герцог произнес одну фразу: Parole du roi («Слово короля»). Сати, кстати, категорически не хотела уезжать, плакала, считала это катастрофической ошибкой. А я опасался, что нас не выпустят из страны. Не было прецедента, чтобы сразу весь оркестр, пусть и на время, перебирался на Запад. Я решил посоветоваться с заведующим международным отделом и секретарем ЦК КПСС Валентином Фалиным, с которым дружил. Он пригласил меня домой, подчеркнув тем самым неформальность встречи. Я объяснил, что в Испанию мы едем не насовсем, а по контракту, на несколько лет. Мол, очень важно, чтобы перед отъездом нам не насыпали соли на хвост. Не скажу, будто Валентин Михайлович встретил известие с восторгом, но отнесся к новости с пониманием. Думаю, он осуществил необходимое прикрытие в высоких кабинетах, по крайней мере никто палки в колеса нам не вставлял. Все расходы по переезду оркестра взял на себя фонд принца Филиппа Астурийского. Когда в Овьедо вкатилось три битком набитых автобуса с «Виртуозами», их близкими и дальними родственниками, я подумал, что сойду с ума от зрелища. Картина напоминала исход евреев из Египта. Чья-то дочь от первого брака, сын от второго… Прилетели сто пятьдесят человек вместо тридцати, но испанцы безропотно приняли всех! Нам предоставили жилье, дети пошли в школу, жены начали изучать язык, оркестру создали идеальные условия для работы, даже освободили от налогов. Единственное условие — десять концертов в год на акциях под патронажем принца Астурийского. Разве это нагрузка? Синекура! Четыре года мы прожили счастливо и безмятежно. Контракт истек, нам предложили продлить его, сделать бессрочным, потом подбивали перебраться в Каталонию, переименовав коллектив в «Виртуозов Барселоны», сулили миллион долларов лишь за согласие, но я сразу ответил: это исключено. Встал вопрос: что дальше? Часть музыкантов решила возвращаться в Россию, другие предпочли остаться в Европе или уехать в Америку. Распрощались без обид и упреков. Каждый сам сделал выбор. Я никогда по-настоящему не задумывался об эмиграции. Какое-то время находиться за границей могу, но не жить постоянно. Мне хорошо в России, хотя здесь трудностей больше, чем где бы то ни было. Такой вот парадокс.


— Тем не менее из Испании вы не сразу вернулись в Москву.


— Оставались определенные обязательства: я решил возобновить сольные концерты и работу в качестве приглашенного дирижера, от чего долго отказывался из-за занятости с «Виртуозами». Мы продали дом в Испании и перебрались в Париж. Купили одну квартиру, потом поменяли на другую, более просторную. Когда впервые вошел в нее, сразу почувствовал: мое, хочу тут жить! Салон напомнил мне Малый зал Ленинградской филармонии, где я играл первый в жизни сольный концерт. Высокие потолки, зеркала, камин... Сати сказала: «Может, посмотрим что-нибудь поскромнее?» Я ответил: «Нет, мне здесь нравится. Берем». Кстати, совпадение: в Уфе я родился на улице Глинки, а в Париже облюбовал квартиру на улице Верди… Сбережений на покупку не хватало, взял кредит. Любопытно, что парижский банк отказал в ссуде, хотя я офицер ордена Почетного легиона и вроде бы мог рассчитывать на особое отношение. Ничего подобного! Пришлось обращаться в Кольмар, где меня знали по фестивалю. Там просьбу уважили, хотя процедура согласования тоже оказалась непростой… Нашу парижскую квартиру я люблю, там хорошая коллекция живописи, которую я начал собирать четверть века назад, когда это было еще более или менее по карману. Потом цены взлетели до космических высот. Раньше мог сыграть пять концертов Бетховена и приобрести картину Ларионова. Гуашь Гончаровой стоила сто фунтов, а мне за выступление платили пятьдесят. Два вечера — и рисунок мой! Сейчас об этом не приходится даже мечтать, никаких гонораров не хватит! Да, прежде было значительно проще. Помню, зашел в аукционный дом «Дрюо» в Париже и увидел, что там собираются продавать картины армянского художника Гарника Зулумяна, прославившегося как Гарзу. К тому времени у меня было несколько работ Сарьяна и Минаса (Аветисяна). Я захотел купить и Гарзу. На торги выставлялись три ранние его картины и одна позднего периода. На аукцион мы пошли с Сати и воочию наблюдали, как, собственно, все и происходит. В первом ряду сидел пожилой человек, упорно поднимавший цены на Гарзу. Шел, что называется, до конца. Я понимал, что не смогу с ним конкурировать, и уже отчаялся приобрести хотя бы одно из полотен. К моему удивлению, поздняя картина Гарзу не заинтересовала покупателя, и она досталась нам без проблем. На следующий день Сати пошла в парикмахерскую, звонит оттуда и говорит: «Знаешь, кто был вчерашний старик? Гарзу собственной персоной! Фото и интервью с ним опубликованы в журнале». Я понял, что художник искал именно ранние свои картины…


— С кем из соотечественников вы общались в Париже, Владимир Теодорович?


— Еще больше сдружился с Анатолием Собчаком, вынужденным уехать из Петербурга от уголовного преследования. Он жил в пяти минутах ходьбы от нашей квартиры. Виделись мы по несколько раз в неделю. Почти всегда встречались у нас. Сати кормила Анатолия Александровича домашними котлетами с гречневой кашей, селедочкой с картошкой, словом, тем, чего так не хватает русскому человеку на чужбине. Собчак трижды праздновал у нас дома Новый год. В том числе последний для него, 2000-й. По китайскому календарю наступал год Серебряного Дракона, и Анатолий Александрович пришел в костюме с серебряной бабочкой. Он любил красиво одеваться. Были и Людмила Нарусова с Ксенией. Ксюша, правда, потом отправилась в оперу с молодым человеком. А мы сидели за столом, умеренно выпивали, обсуждали заявление Ельцина о добровольном отречении от престола, строили планы на будущее... Собчак всегда жадно интересовался новостями из Москвы, благо посольские Кулибины наладили мне прием спутниковых российских телеканалов. Кстати, эти же ребята советовали держаться подальше от опального политика. Но я помнил, как мэр Петербурга в восемь утра встретил «Виртуозов» на перроне Московского вокзала, а вечером пришел на наш концерт, поднялся на сцену с букетом цветов. Я подал сигнал музыканту, тот моментально сориентировался и подвинул свободный стул. Анатолий Александрович занял место в оркестре. Я исполнил в его честь бис, о чем Собчак потом часто вспоминал. Он говорил: «Возникло ощущение, что могу взять скрипку и заиграть с вами». Все получилось легко и непринужденно. В чем-то Анатолий Александрович до конца жизни оставался ребенком и неисправимым романтиком… Нет, дружбу я ни на что не меняю.


— Как, наверное, и Ростропович? Ему было за что любить и благодарить Собчака. Тот ведь помог расселить четыре десятка квартир, чтобы передать особняк на Кутузовской набережной Мстиславу Леопольдовичу и Галине Павловне.


— Не умею врать, в лучшем случае промолчу. Но вы задали вопрос, и я должен ответить… На свое семидесятилетие, которое Ростропович отмечал в театре Елисейских Полей на авеню Монтень, он не пригласил Собчака. Это был жестокий психологический удар, более того — страшная трагедия для Анатолия Александровича. Он пришел к нам со слезами на глазах, с трудом сдерживал эмоции и обескураженно повторял: «Почему? За что?» Собчак не мог понять происходящее, а я был не в силах ничего объяснить. Он предположил: «Видимо, Ростропович боится, что новый губернатор Петербурга отнимет дом, полученный с моей помощью?» Помолчал и добавил: «Знаете, Володя, какую удивительную штуку я обнаружил? Покупая что-то в собственность, человек сперва владеет вещью, а спустя время уже она начинает владеть им. Видеть это жутко...» На юбилей в Париж тогда прилетели Владимир Яковлев и Юрий Лужков. Их Мстислав Леопольдович позвал… Кстати, жил Собчак весьма бедно. Я тому свидетель. В России писали, будто бывший мэр Питера занимает в Париже роскошные апартаменты, а он ездил на метро и скромно квартировал у Владимира Рейна, своего приятеля. Никаких миллионов я у него не обнаружил, а богатых людей мне видеть доводилось, уж поверьте... Собчак помогал нам переезжать на новую квартиру. Когда пришла машина, он, как мальчик, побежал вниз по лестнице. Я попытался остановить: «Толя, куда вы? Грузчики поднимут мебель на подъемнике через окна». Он ответил: «Покараулю на всякий случай на улице, как бы не стащили что-нибудь…» Говорю: «Ну, мы все же в Париже…» Собчак был трогательным, искренним человеком, никогда не приходил в дом без подарка для детей, обязательно приносил игрушки, шоколадки. Однажды притащил кадку с цветами. Мы подолгу беседовали на разные темы, я очень любил Анатолия Александровича. Он много сделал, чтобы советский Ленинград вновь стал Петербургом — блестящим, европейским, столичным городом. Не случайно, когда Собчака не стало, люди шли на похороны с плакатами «Простите нас». Я не смог вырваться с гастролей, а Сати ездила на панихиду… Номер телефона Анатолия Александровича до сих пор храню в записной книжке. Не вычеркиваю его, рука не поднимается. Люди ведь не исчезают бесследно, они переходят в иное качество и воздействуют на нас отраженным светом. Без сомнения, Собчак — один из них. Знаете, я никогда не вел дневников и порой жалею об этом. Какие-то детали воспоминаний со временем стираются, забываются.


— Хотел спросить вас о Плисецкой и Щедрине…


— Нас связывают давние и теплые отношения. Майечку люблю, Родиона безмерно уважаю. Однажды он назвал «Виртуозов» восьмым чудом света. Конечно, лестно такое слышать. Тогда мы записали «Кармен-сюиту» расширенным составом — вместе с Государственным камерным оркестром Армении. Записали за ночь, больше времени не было. После выхода пластинки позвонил Родион Константинович и сказал: «Володя, я заболел». Я испугался: «Что случилось?» Он говорит: «Послушал вашу запись. Это потрясающе!» А однажды я танцевал с Майей. Это было на концерте «Виртуозов» в Большом зале Московской консерватории. Во время исполнения «Прогулки» Гершвина спрыгнул со сцены, подбежал к Плисецкой, сидевшей у прохода, и протянул руку, предлагая составить компанию. Майя Михайловна очень удивилась, но моментально включилась в игру. Это был незабываемый танец, хотя, сказать по правде, танцор из меня никудышный… Когда бываю в Мюнхене, обязательно встречаемся, вместе ужинаем. В Германию я приезжаю часто. Раньше гастролировал с «Виртуозами», а теперь с НФОР. Только в прошлом году — трижды. Немцы хорошо разбираются в музыке, умеют оценить класс оркестра. Их музыкальная культура уходит корнями в те времена, когда люди собирались дома в трио, квартеты и музицировали в свое удовольствие. В Германии наши концерты проходят в переполненных залах, что нынче редкость. Доверие и любовь публики надо заслужить. Помню, как во время первого тура «Виртуозов Москвы» по Германии организаторы предложили нам выступить в Дахау. Сначала я категорически отказался. Мне казалось, это даже не требует подробных объяснений, поскольку большинство моих родственников погибло в фашистских концлагерях. В том числе и в Дахау. Не только у меня, но и у других наших артистов. Немецкий импресарио продолжал настаивать, говоря, что от концерта зависит успех турне. Тогда я ответил, что соглашусь при единственном условии: программу выступления составлю сам. В итоге «Виртуозы» исполнили Камерную симфонию Шостаковича для струнного оркестра «Памяти жертв фашизма и войны». В тот вечер мы играли так, что слезы наворачивались на глаза и у тех, кто сидел в зале, и у музыкантов на сцене. Помню звенящую тишину, когда прозвучала последняя нота. Никто не аплодировал. Долго-долго. После чего я поднял руку с дирижерской палочкой, и на бис «Виртуозы» исполнили «Арию» Баха. Сдержанные немцы совершенно расчувствовались. Зал встал, овации были непрекращающимися. За кулисами ко мне подошел мужчина, представился, сказал, что он музыкальный критик, и продолжил: «Не смогу написать этого в рецензии, но хочу, чтобы вы знали: мы все поняли…» Конечно, такие концерты остаются в памяти.


— Как, наверное, и выступление в Киеве в мае 86-го?


— Когда случилась катастрофа на Чернобыльской АЭС, мы с «Виртуозами» гастролировали по Западной Европе, а потом собирались ехать на фестиваль «Киевская весна». Помню, как в Вене я ужинал в ресторане отеля «Бристоль» с моим другом Питером Вайзером из правительства Австрии, который, узнав, что я не намерен отказываться от визита на Украину, принялся доходчиво объяснять, сколь опасна радиация. Чем яростнее он убеждал, говоря, что я сошел с ума, тем сильнее становилось мое желание разделить с людьми горе. Исчерпав разумные аргументы, Питер лишь покрутил пальцем у виска. Заставить силком музыкантов ехать я не мог. Собрал оркестр и честно рассказал все как есть. Мне задали единственный вопрос: «А ты поедешь?» На вокзал пришли все, ни один не остался, хотя я понял бы и никого не осудил… В зале Киевской филармонии мы двадцать минут не могли начать концерт. Люди стояли и плакали. Оркестранты утирали слезы вместе со всеми. Помните, что сказал апостол Павел? «Плачьте с плачущими». И на десятилетие Чернобыля мы приехали в Киев, пригласили хор Академии Санта-Чечилия из Рима и исполнили «Реквием» Моцарта. Лучшие места в партере, конечно, отдали ликвидаторам аварии… В разрушенном страшным землетрясением Ленинакане я тоже выступал с интервалом в десять лет. После первого концерта мне подарили домотканый коврик, сделанный руками ребенка, который погиб под обломками рухнувшего здания. В 98-м я получил в подарок другой коврик: его соткала девочка, родившаяся в день страшной трагедии в Армении… А недавно мне присвоили звание «Друг всех армян». Звучит комично, но это вполне официальный титул… Кстати, о подарках. Однажды с НФОР я выступал в Вологде, и ко мне подошла смущающаяся девчушка с мамой. Протянула берестяные стельки и сказала: «Я сама сделала их для вас. Это полезно для ног. У вас какой размер?» Я ответил: «43-й». Девочка огорчилась: «Ой, думала, что 41-й…» Я попросил не расстраиваться и пообещал носить стельки. И вот прошло лет пять. Я опять в Вологде. После концерта в дверь моей гримерки постучали. На пороге стояла симпатичная девушка: «Вы меня не помните, Владимир Теодорович, но когда-то я делала вам стельки и ошиблась в размере. Сегодня принесла правильный, 43-й…» Вот это и есть Россия, понимаете? Такого нет больше нигде в мире. Здесь если любят, то по-настоящему, от всего сердца. Наш народ прекрасно знает, что культура — это не музыка или живопись, а мироприятие. Именно так, через букву «и» в начале слова. Западным людям часто трудно нас понять. Недавно спросил младшую дочь: «Анечка, ты кем себя ощущаешь?» Она ответила почти без паузы: «Русской, армянкой и француженкой». Танюша, которая учится в Париже в высшей школе актерского мастерства, приходит иногда домой со словами: «Папа, почему они не чувствуют страданий человеческой души?» Помните, как Нина Заречная в «Чайке» сказала: «Умей нести свой крест и веруй»? Когда во Францию приехал Малый драматический театр Льва Додина, лишь две зрительницы плакали в зале над Чеховым. Это были мои Таня и Аня… Может, слишком сумбурно рассказываю, мысль скачет с одного на другое, но сделайте поправку, что разговариваете с творческим человеком, от которого трудно требовать математическую логику. В конце концов, Иосиф Бродский говорил, что жизнь — сумма мелких движений. Настоящий поэт — всегда почти пророк… Кстати, я дружил и с Андреем Вознесенским, и с Булатом Окуджавой. Последний посвятил мне стихи, а я имел дерзость написать в ответ свои.


— С кем еще из великих сводила судьба?


— Всех не перечислить. С Георгием Александровичем Товстоноговым, например. Он даже специально интересовался, что из последних премьер БДТ не видели «Виртуозы», и к нашему приезду в Ленинград ставил эти названия в афишу своего великого театра. С Менухиным. Мы нежно относились друг к другу. Я посвятил ему один из фестивалей в Кольмаре. Иегуди к тому моменту уже почти оставил сцену, не выступал на публике, но я убедил его. Специально скрипку привез. Забавно было наблюдать, как гениальный музыкант запирается в ванной гостиничного номера, чтобы никто из посторонних его не слышал, и репетирует, сидя на унитазе… Еще как-то Иегуди поразил меня ответом на вопрос журналиста, что он особенно не любит. Менухин вдруг резко вскинулся и жестко произнес: «Нефть! Человечество платит за нее слишком высокую цену». Конечно, не все мои воспоминания светлые. Я вот говорил вам о Вологде и девочке со стельками. С этим городом связана еще одна история, печальная. Во время первой чеченской войны я приехал туда с «Виртуозами» в день, когда в городе хоронили погибших в Грозном солдат. Совсем молодые ребята попали в засаду, многие полегли. Проводить в последний путь сыновей и мужей вышла вся Вологда. Увиденное произвело на меня жуткое впечатление, очень тяжелый осадок на душе остался. А через сутки мне звонят из администрации президента и говорят, что Борис Ельцин подписал указ о моем награждении орденом Дружбы и приглашает на торжественную церемонию вручения в Кремль. Я ответил, что не приду, поскольку выступаю против войны в Чечне. Что тут началось! Меня уговаривали все — министры, депутаты, еще какие-то начальники! Но я слово сдержал: за орденом не поехал. И вот спустя полторы недели ко мне домой в Брюсов переулок, где мы с Сати тогда жили, явились двое в камуфляжной форме. Увидел эту пару на пороге, и мелькнула мысль: арестовывать? Оказалось, привезли орден с доставкой на дом. Потом на концерт я вышел в маске с прорезями для глаз. Типа той, что у спецназовцев. В руке вместо дирижерской палочки держал игрушечный пистолет. Такой вот протест против войны... Через какое-то время Ельцин наградил меня орденом «За заслуги перед Отечеством» 3-й степени. Опять раздался звонок из Кремля, от начальника службы протокола Владимира Шевченко: «Смотрите, не подведите. Борис Николаевич спросил, придет ли Спиваков на этот раз?» Я искренне изумился: «Неужели президент помнит?» Владимир Николаевич ответил: «Он все помнит!» Действительно, во время церемонии Борис Николаевич обхватил мою руку своей, наклонился к уху и сказал: «Уважаю тебя, Володя». В ответ я поблагодарил главу государства. Орден «За заслуги» 2-й степени мне вручал уже Дмитрий Медведев…


— А Путин? Неужели за восемь лет президентства ничем не наградил?


— Владимир Владимирович сделал больше, он очень помог при создании НФОР. Я ведь три года был главным дирижером Российского национального оркестра. Поначалу все шло хорошо, но потом отношения с дирекцией, атмосфера в оркестре стали портиться. В коллективе откуда-то появлялись музыканты, с которыми я не репетировал, зато других могли уволить без объяснения причин. Оркестранты были полностью зависимы от дирекции, дрожали от страха, боясь потерять работу. За год до истечения контракта я объявил в интервью корреспонденту программы «Время», что досрочно ухожу из РНО, мотивировав это тем, что не могу работать в оркестре, где дирекция диктует волю художественному руководству, главной ценностью являются деньги, а люди бесправны и унижены. Вечером того же дня я позвал к себе домой друзей, чтобы отметить в их компании обретение желанной свободы. Знакомые привезли свежих раков из Ростова, мы их отварили и с удовольствием принялись поедать. Женя Миронов, Володя Машков, еще кто-то был… Вдруг раздался телефонный звонок. Трубку взяла Сати. Смотрю и вижу, как у жены меняется выражение лица: «Володя, это тебя... Из Сочи… Путин… Владимир Владимирович…» В первую секунду я не поверил: «Наверное, Сережа Безруков прикалывается. Он любитель таких розыгрышей. Или Володя Винокур». Сати не стала спорить, протянула трубку. Действительно, из «Бочарова ручья» звонил президент России. Он сказал: «Владимир Теодорович, слышал ваше заявление и понимаю, что без работы не останетесь. Но мне не хотелось бы, чтобы вы уезжали из России. Вы нужны здесь». Владимир Владимирович как в воду глядел: у меня уже был ряд интересных предложений с Запада. Путин между тем продолжил: «Выбирайте любой из существующих коллективов или подумайте о создании нового». Через пятнадцать минут раздался еще один звонок. На этот раз из Стамбула от тогдашнего министра культуры Михаила Швыдкого. Он сказал: «Через три дня возвращаюсь в Москву, и мы встретимся по поручению президента. Вы определились?» Я ответил: «Не хочу никому переходить дорогу. Буду создавать новый оркестр…» Ну и как после этого могу относиться к Владимиру Владимировичу? За мной из РНО, который лишь назывался российским, но существовал в основном на американские деньги и выступал большей частью на Западе, ушли тридцать ведущих исполнителей, они составили костяк нового коллектива. Я прослушал несколько сот музыкантов, отобрав в результате сто лучших, cre`me de la cre`me оркестровой элиты Москвы и Петербурга. В сентябре 2003 года состоялся дебютный концерт НФОР, посвященный памяти Евгения Светланова, чьим именем я уговорил Юрия Лужкова назвать Большой зал Московского международного Дома музыки. Время летит быстро, скоро и ММДМ, и НФОР исполнится десять лет…


— Слышал, на Западе ваш оркестр по сей день называют путинским.


— Не совсем так. После триумфального выступления в Канаде в 2009 году влиятельная газета The Toronto Star напечатала восторженную рецензию, озаглавленную «Путин сказал, и родился оркестр». В ней рассказывалось о создании нашего коллектива, а заканчивалась публикация фразой: «Помогая Спивакову, Путин явно знал, что делает». При встрече я показал газету Владимиру Владимировичу. Думаю, ему было приятно прочесть такие слова. Конечно, НФОР не сразу зазвенел. Приходилось решать много проблем. В какой-то момент выяснилось, что артистам элементарно не на чем играть. В России почти не осталось хороших инструментов, все давно вывезены на Запад. Таможня может спать спокойно, контрабанде попросту неоткуда взяться! Мы собирали инструменты по крупицам, зато сегодня в оркестре единственный в стране итальянский контрабас, хорошая виолончельная группа, скрипки, альты… Большинство инструментов куплены на мои деньги и пожертвования друзей. Все это останется НФОР. Разумеется, кроме Страдивари, который мне не принадлежит.


— Впечатление, что вы не расстаетесь со скрипкой.


— Так и есть, она постоянно под рукой, и все же по ночам периодически мучают кошмары. Знаю, что инструмент застрахован и его не продашь, тем не менее снится, будто забываю скрипку где-то, случайно сажусь на нее, она взрывается в моих руках… Вечный ужас музыканта, который боится потерять доставшееся ему сокровище! Конечно, хранить Страдивари в сейфе надежнее, но на инструменте надо постоянно играть, иначе он умирает. Я ведь помню, как в муниципалитете Генуи мне торжественно вручили скрипку великого Паганини работы Гварнери. Ее достают в исключительных случаях, в остальное время она под крепкими замками. Да, сохранность гарантирована, но когда я попытался заиграть, инструмент буквально залаял, в первые пятнадцать минут издавая странные звуки. Это как с жемчугом: если не носить, он тускнеет, желтеет, а то и вовсе превращается в песок. Скрипка — она живая…


— У вашей имя есть?


— Зову ее Любаша. Девушка мне досталась ревнивая. Если хотя бы день не беру в руки, обижается, капризничает, расстраивается.


— Вам случалось когда-нибудь отменять концерты из-за форс-мажора?


— Знаете, американцы любят расписывать контракты до мельчайших деталей, вплоть до того, в каком отеле Чикаго будет заказан номер на 15 февраля 2017 года и сколько времени предстоит репетировать конкретное произведение. Конечно, я вечный странник, привык жить на чемоданах и по-другому уже не могу, но иногда страшновато становится от подобных подробностей, боюсь заглядывать так далеко в будущее. Мы ведь смертные люди, под Богом ходим, никто не знает, что случится завтра… После выступления очень трудно сбросить напряжение. Нет ничего удивительного, что многие дирижеры пьют. Иначе не расслабиться. В свое время я тоже прибегал к этому способу, потом остановился. Есть такое выражение: «По утрам пить пиво не только вредно, но и полезно…» Что же касается отмененных концертов, лишь однажды не смог довести заявленную программу до конца. Это случилось во время предыдущей поездки в Германию с НФОР. Я подхватил воспаление легких, раньше в таких ситуациях пересиливал себя и в этот раз несколько дней держался, но потом капитулировал. Тело победило дух. При температуре сорок морально-волевые качества уже не действуют. Было впечатление, что стою на сцене со штангой весом в полтонны на плечах. С трудом поднимал руку с дирижерской палочкой. Первое отделение концерта в Баден-Бадене отработал, а на второе выйти не сумел, извинился перед зрителями и попросил замену. Вызвали врача, он прописал антибиотики и строгий постельный режим, оркестр буквально молился, чтобы я выкарабкался. Ничего, через пару дней опять стоял за пультом. С таким графиком гастролей даже поболеть по-настоящему нельзя. У меня нет ни праздников, ни выходных. Надо мной домашние посмеиваются, я могу 31 декабря взять в руки скрипку и уйти в кабинет, чтобы репетировать наедине. Не считаю это работой, я так живу. Игра успокаивает меня, создает нужное настроение. Это как воздух.


— Соседи не жалуются?


— Во-первых, не злоупотребляю их терпением, во-вторых, люди вокруг деликатные, воспитанные. Вот раньше, когда квартировал на проспекте Вернадского, жилец снизу повадился включать какую-то машину, которая начинала противно колотить по батарее, стоило мне взять в руки скрипку. Но я упорно продолжал играть. Однажды сосед не выдержал и, что называется, с изменившимся лицом поднялся на мой этаж. Я увидел его через дверной глазок и на всякий случай вооружился двумя гантелями. Он посмотрел на меня и неожиданно миролюбиво произнес: «Кто бы мог подумать, что скрипка настолько громкий инструмент!» Я ответил: «Тоже не предполагал, что можно так сильно стучать по батарее…» Все, больше он не врубал грохоталку, но и я старался не раздражать человека без нужды. Вообще предпочитаю не надоедать людям. Хотя у меня есть правило, которому свято следую: «Не следует быть гордым, когда просишь за других».


— Надо понимать, уже говорите о своем благотворительном фонде?


— Может, лучшее, что сделал на белом свете, создал его восемнадцать лет назад. Все началось в мае 94-го. Число тех, кому удалось помочь и даже спасти жизнь, идет на тысячи, и я этим счетом без ложной скромности горжусь. Мы кооперируемся, сотрудничаем со всеми коллегами. В этом деле важно не славой мериться, а приносить максимальную пользу. Бывают личные истории, выбивающиеся из общего контекста. Скажем, помог преподавательнице из пригорода Петербурга издать прекрасную книгу о Марине Цветаевой. Сама бы она не пробилась в издательства, не нашла бы деньги на печать. Кстати, раз уж зашла речь об учителях… Какое-то время назад у меня возник принципиальный спор с министром Андреем Фурсенко о судьбе детских школ искусств, которые по вине чиновников оказались на грани закрытия. Я подписал открытое письмо деятелей культуры, а вместо ответа получил отписку на жутком канцелярском языке, который я не в состоянии понять, тем более воспроизвести. Не могу принять такую позицию. Как и то, что нашим учителям продолжают платить за их тяжелый труд нищенское жалованье. Для меня очевидно: чем ниже зарплаты у людей сферы культуры и образования, тем выше придется делать оклады сотрудникам полиции и прочих карательных органов…


— Не будем о грустном, Владимир Теодорович. О другом спрошу. С удивлением прочел, что вы дальтоник. При этом увлекаетесь живописью, сами долго рисовали. Как одно стыкуется с другим?


— Разве не знаете, что у многих художников была схожая проблема? От Рембрандта до Врубеля. Я и машиной управляю, официально получил водительские права, а не купил их. «Дальтоник» не синоним «идиота». Прекрасно знаю, в каком порядке расположены огни на светофоре. Ну да, наверное, не смогу найти спелую малину на кусте, не пойду в лес за грибами, но разве это трагедия? На мой взгляд, если ситуация позволяет, надо относиться к происходящему с чувством юмора.


— Получается?


— Вспоминаю, как на тысячный концерт «Виртуозов Москвы» переоделся в женский костюм. Специально купил в магазине для трансвеститов в Монреале рыжий парик, гигантский бюстгальтер и золоченые туфли 43-го размера. Сати дома взялась распаковывать чемодан и пришла в ужас. Мне стоило большого труда убедить жену, что наряд понадобился для розыгрыша. Зато фокус удался, на концерте меня поначалу не узнали не только зрители в зале, но и музыканты на сцене. Нам всем надо чаще улыбаться, в жизни хватает поводов для печали. Однажды я подшутил над Хазановым. Тоже история с переодеванием. Дело было в Ростове. У нас с Геной оказался общий товарищ, который обязательно привозил гостей на обед в лучший ресторан города. И вот сидим, едим, и я узнаю, что вскоре сюда пожалует Хазанов. Я подговорил хозяина заведения, чтобы он позволил мне взять на время куртку и колпак повара, попросил посадить Геннадия Викторовича спиной к кухонной двери. Надо было видеть лицо Хазанова, когда я в темных очках, чтобы не сразу быть опознанным, склонился над ним, держа большой палец в тарелке с борщом, и предложил продегустировать фирменное блюдо. Потом, не давая оправиться от подобной наглости, оттянул нижнюю губу Гены и влил ему в рот рюмку водки! Наверное, Хазанов решил, что повар сошел с ума! А еще как-то я чуть не попал в переплет, когда в парижском аэропорту весь в мыслях о музыке вместо рейса на Тулузу поднялся в самолет, вылетавший на Мадагаскар. Уже сел в кресло и тут обратил внимание, что состав пассажиров больно специфический. На всякий случай осторожно поинтересовался, куда путь держим. В Антананариву, говорят. Я пулей вылетел из салона! Вот был бы номер, если бы лайнер поднялся в воздух! С другой стороны, на Мадагаскаре я пока еще не выступал, а так, глядишь, и заполнил бы пробел…


— Обратил внимание, Владимир Теодорович, что у вас часы постоянно спешат. Подозреваю, не случайно?


— Специально перевожу стрелки немного вперед. Как в популярной в шестидесятые годы песне о караванах ракет. Помните? «У нас еще в запасе четырнадцать минут». Вот так и я: взгляну на циферблат и начинаю быстрее двигаться, хотя и понимаю, что временной люфт есть. Но вообще-то все чаще мне на ум приходят слова французского философа Паскаля, сказавшего, что человеческая жизнь — воспоминание об одном мимолетном дне, проведенном в гостях…


Мюнхен — Штутгарт — Москва

Андрей Ванденко

«Итоги»

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе