«Я буду жить, как нотный знак в веках»

НА СМЕРТЬ ВИКТОРА СОСНОРЫ
Виктор Соснора, Ленинград, 1978
© Валентин Барановский / Интерпресс / ТАСС


Смерть поэта — не повод говорить о его стихах.

О стихах есть только один повод говорить — сами стихи. И стихам от смерти их автора ничего не делается.

И прозе — не делается.

Или делается?

13 июля 2019 года умер Виктор Александрович Соснора. В тот же день сколько-то людей вспомнило его стихи, сколько-то перечитало их, сколько-то поместило любимое стихотворение на своей странице в Фейсбуке и, опять-таки, сколько-то увидело эти стихи в Фейсбуке и прочитало их — кто в первый раз, кто в сотый.

Я уверен, что накануне читателей, перечитывающих стихи Сосноры, было в тысячу раз меньше.

Что происходит со стихами от того, что их вдруг — хотя бы в день смерти автора — начинают читать и перечитывать одновременно и многие? Не знаю.

Я перечитываю Соснору часто. Трудно сказать, чего здесь больше — литературного выбора или биографических обстоятельств. Соснора для нас — для меня и моих друзей — не просто великий русский поэт, но голос нашей юности. Кто-то всегда должен исцелить молодого человека от предначертанной ему общей судьбы, сделать так, чтобы плоский звук стал выпуклым. Кто-то должен быть тем большим деревом, под сенью которого молодой человек встретит себе подобных и подружится с ними на всю жизнь. Для нескольких десятков юношей и девушек таким деревом был Виктор Соснора. Я был в их числе. Это не моя заслуга, это моя удача.

С тех самых пор я читаю и перечитываю стихи Сосноры, так сказать, акустически. Глаза скользят по строчкам, а в голове то скрипит, то ноет медлительный голос, тянущий гласные и мощно выдыхающий на смысловых ударениях.

Поэты не умирают — и это не выспренняя банальность, а меланхолическая констатация. Умер не поэт, умер человек, которого многие любят и помнят. И я люблю и помню.

Помню с конца 1970-х — начала 1980-х. Помню нечастые выступления в зале Капеллы. Помню ЛИТО в Доме ученых в Лесном. Помню ЛИТО в ДК Цюрупы. Помню комнату в коммуналке на ул. Зодчего Росси, где испуганное воображение поражали картины Кулакова на стенах и чучело спаниеля на шкафу. А еще я помню его в эстонской больнице, когда он, вместо того чтобы умереть, всего лишь оглох.

Потом встречи стали редки и случайны.

Оптика памяти запотела — никаким носовым платком ее не протрешь. И все-таки я помню.

Поступки, суждения, высказывания, литературные пристрастия. Чтение стихов — с видимым удовольствием, и не нужно было упрашивать. Поворот головы. Интонацию. Сухой — то ли клекот, то ли шипение — смех. Невероятные, гомерические истории — про себя, про русскую поэзию, про мировую историю. В этих историях все было неправдой на уровне фактов и все — совершеннейшей правдой на уровне понимания.

Три недели назад состоялась презентация трехтомного собрания сочинений Сосноры. Корпус стихов и прозы Сосноры закрыт не смертью, а им самим — и давно. Никто не скажет, что смерть оборвала творчество. Смерть оборвала то, что ей и положено, — жизнь.

А каким Соснора был в жизни? Добавляет ли это что-то для понимания стихов? Наверное.

Он был торжественным и веселым. Возвышенным и насмешливым. Любил помимо футуристов Кузмина и Цветаеву, не любил акмеистов. Как-то даже ожесточенно не любил. Говорил, что у Мандельштама ценит только прозу.

Уважал литературный труд.

Мы прогуливались по Комарову. Соснора показал на дачный дом.

— Здесь живет писатель N, — он назвал известного советского прозаика и уважительно добавил: — Он каждое утро садится за стол и пишет.

— Так ведь он — плохой писатель, — легкомысленно сказал я.

Соснора ответил:

— А какая разница. Писать плохо так же трудно, как писать хорошо.

Но сам он писал хорошо.

Поэзия — не спорт. Тут нет сравнимых результатов в килограммах и секундах. Можно измерять не качество поэзии, а только ее успех. С этой точки зрения самый главный поэт поколения — Иосиф Бродский: недаром его включили в школьную программу. Соснора — его антипод. Фундаментальное различие этих поэтов было открыто задолго до их рождения де Соссюром. Это то, с чего начинается современная лингвистика, — всем известное различение речи и языка. Бродский — это речь, Соснора — язык.

Эпигоны Бродского вполне приемлемы, хотя скучны. Эпигоны Сосноры (к счастью, их немного) — ужасны.

У Виктора Сосноры было много учеников. Лучшие из них не имеют с ним ничего общего. Это его вполне устраивало.

Бродский учил поэтов разговаривать, Соснора — говорить. Многих научил.

В жизни Виктора Сосноры было мало случайного. Смерть и трехтомник — почти совпавшие по времени — открывают новые перспективы. Умершего поэта читают не так, как живого, изучают не так. Стихи Сосноры будут знать и любить, толковать и перетолковывать. Его прозу, как следует еще не прочитанную, непременно прочтут.

Но как быть тем, кто прощается с поэтом как с собственной молодостью?

Есть одно стихотворение Сосноры, на которое некоторые люди отзываются как боевой конь — на сигнал трубы, как на двадцать лет забытый в чужой столице резидент — на вдруг услышанный пароль. Начинается это стихотворение так:

«Прощай, Париж! / Летают самолеты, / большое небо в красных параллелях, / дожди, как иностранные солдаты, / идут через Голландию в Берлин».

(На самом деле «в Москву». Но в подцензурном издании было «в Берлин» — и мы так запомнили.)

А вот последняя строка этого стихотворения:

«Прощай, прощай и помни обо мне…»

Прощайте, Виктор Александрович, помните о нас, нам самим помнить о себе без вас будет все труднее.

Автор
текст: Валерий Дымшиц
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе