Юрий Яковлев: «Звезд много, артистов нет»

Мы публикуем вторую часть подробной и неспешной беседы, которой удостоил нашу газету народный артист СССР Юрий Васильевич Яковлев. Начало — в №14. 

культура: В годы войны Вы уезжали в эвакуацию?

Яковлев: На несколько лет, в 1943-м вернулись в Москву. Отъезд спас от голодной смерти, правда, вернулся я дистрофиком. Уезжали вместе с отцом, хотя в Москве уже давно жили порознь. У отца был белый билет, на фронт его не взяли, и он вывез нас в далекую башкирскую деревню. Потом переехали в Уфу, где отец получил место адвоката, а мама работала в военном госпитале, куда привозили раненых со всей страны. Помню, что все время хотел помочь ей и стирал километры грязных бинтов.

культура: Вы же выехали не сразу. Помните атмосферу Москвы первых военных дней?

Яковлев: Когда объявили войну, мы обедали. Воскресный день, по радио прервали концерт, и через паузу, показавшуюся очень долгой, прозвучало: «Фашистская Германия вероломно напала на нашу страну». Взрослые испугались. Мы, мальчишки, конечно, не сразу поняли всю катастрофу. Самое удивительное, что мы как-то вдруг повзрослели лет на десять.

Начались налеты, но пока без бомбежек. Москву стали бомбить через месяц, тогда и вышел приказ о затемнении, и все московские окна перечеркнули бумажными крестами, чтобы не лопались стекла. Во время одного из налетов мы с ребятами оказались на чердаке, там стояли ящики и мешки с песком. Помню, что «зажигалка» попала на крышу, засунули ее в песок.

Однажды вышли на улицу и обомлели: повсюду летали черные обгоревшие клочки бумаги, их было дикое количество. Сжигали архивы Петровки, 38. Пожаров от «зажигалок» было много: горела киностудия «Союздетфильм», огонь в нефтелавке напротив Лихова переулка был виден из нашего окна. В саду «Эрмитаж» пылали театральные костюмы — загорелся склад Театра имени Ленинского Комсомола. На площади Свердлова, напротив Большого театра, где позже поставили памятник Карлу Марксу, установили сбитый немецкий бомбардировщик. Бегали на него смотреть, несмотря на запреты старших, не разрешавших удаляться дальше Петровских ворот и Кузнецкого моста со знакомым мне по мирному времени магазином марок. Не слушались — так хотелось посмотреть на настоящий самолет!

культура: Страх был?

Яковлев: Паника началась осенью, когда фашисты взяли Калинин и была перекрыта дорога Москва – Ленинград. Это было в октябре. Люди стремились уехать из столицы, предприятия закрывались, поезда брали штурмом. Все куда-то бежали с криками и слезами…

культура: А День Победы каким остался в памяти?

Яковлев: Днем всеобщего ликования и счастья! Все целовали и обнимали друг друга на улицах, смеялись и плакали от радости. Казалось, что у людей выросли крылья — такими легкими и прекрасными все казались.

культура: Лет двадцать назад в Щелыково кто-то обратил мое внимание на торчащие из-под машины ноги: «Видишь, Юрий Яковлев под своим железным конем лежит…» Ремонтировать машины Вы научились тоже во время войны?

Яковлев: Ремонтировать — да, а любовь к машинам родилась с самого детства, но это, наверное, общая для мальчишек страсть. В любви к машинам я остаюсь мальчишкой до сих пор, только — повзрослевшим.


Когда мы вернулись из эвакуации, я пошел учиться в школу рабочей молодежи и начал работать — нужно было маму кормить, потому что ее маленькой зарплаты не хватало. Меня устроили в Американское посольство…

культура: По блату, наверное?

Яковлев: По блату, да, угадали. Блат заключался в том, что наша соседка по коммунальной квартире служила в Американском посольстве и была связана с Бюробином — Бюро по обслуживанию иностранцев, потом его функции взял на себя «Интурист». Звали ее красиво — Ангелина Осиповна Чемберс, она была русской, но носила фамилию мужа-англичанина. Она-то через Бюробин и определила меня в посольство. Сначала выполнял поручения, как мальчик на побегушках, — упражнялся на печатной машинке или отправлялся по разным учреждениям разносить посольскую почту, выкупать билеты. Знаете, тогда в 44-45-м годах Москва жила невероятным театральным бумом: билетов достать было невозможно ни в один театр. Война уже близилась к концу, люди взбодрились духом, чувствовалось общее восторженное восприятие мира, и народ просто повалил в театр… Это — к слову.

Кроме зарплаты, моя работа оказалась серьезным подспорьем в пропитании — я получал американские пайки: яичный порошок, печенье, потрясающе вкусные мясные консервы под названием «Корнбиф». Через несколько месяцев меня повысили — перевели в посольский гараж, но тоже мальчиком на подхвате. Чаще всего заправлял и мыл машины, потом стали доверять мелкий ремонт. Например, такую утомительную задачу, как смазку двигателя, когда лежишь под машиной и качаешь масло. Механиками в гараже работали два симпатичных американца, постарше меня, конечно. Они-то и научили меня всем премудростям автомобильного дела. Мистер Гевер всегда проверял, что я сделал и как, часто улыбался: «Гуд бой!» Знаете, я быстро освоил азы ремонта и научился понимать язык коллег, начал бойко разговаривать по-английски.

Когда впервые попал в Америку в 1960-м, с фильмом «Идиот», то общался свободно, не зная ни грамматики, ни правил. Поездка в Америку тогда считалась событием чрезвычайным — за океан попадали только артисты Большого балета и моисеевцы. Нас с Иваном Пырьевым и Юлией Борисовой пригласила кинокомпания «XX век Фокс». Побывали в Лос-Анджелесе, Вашингтоне и Нью-Йорке. Не только в той поездке, но и на любых гастролях за границей я легко переходил на английский. Все заложенное в детстве остается. Сейчас мне жаль, что не стал заниматься языком серьезно.

культура: Машину водить научились тогда же, работая в гараже?

Яковлев: Конечно там, мне и машину доверяли: ездил на таможню за посылками, чтобы перевезти их в посольский гараж на Спиридоновке, что находился почти напротив, наискосок от знаменитого Морозовского особняка с готическими башенками. Основная стоянка была около американского посольства — огромного здания рядом с «Националем», немножко в глубине, напротив Кремля. Из гаража я ушел в 45-м, когда кончилась война.

культура: Как родилась любовь к сцене? В роду актеров не было, в самодеятельности не играли, в театр попадали нечасто. Двор, гараж, машины, марки, небогатая жизнь, мама-диетсестра… Так почему пошли в артисты?

Яковлев: Много думал об этом. Ведь по природе своей я жутко стеснительный, робкий человек, не люблю публичность, ненавижу тусовки и никогда в них не участвую. Робел всегда и везде — в отношениях с женщинами тоже, хотя тут преуспел — у меня было три брака. Как при такой врожденной стеснительности я стал актером, — не знаю.

культура: Но ведь какой-то импульс или впечатление все равно были? Что-то скрываете?

Яковлев: В моем случае есть какая-то аномалия, как и вообще в актерской профессии. Импульсы и впечатления, конечно, были — и радиоспектакли, от прослушивания которых не мог оторваться: капитан Немо, Робинзон, Гулливер... В кино бегали, в театре бывал, хоть и не часто. Знаете, странное чувство рождалось у меня на спектакле — получал удовольствие от театра как такового, воспринимал театр как зрелище и хотел быть там, в этом процессе. Никогда не говорю: мне спектакль «нравится» или «не нравится». У меня другой критерий: хотел бы я быть «внутри» этого спектакля или нет — в любом качестве…

культура: Фильмы со своим участием пересматриваете?


Яковлев: Постольку поскольку. Специально нет. Но если показывают по телевизору, то немного, одним глазом, могу взглянуть. Всегда смотрю с удовольствием двухсерийную ленфильмовскую картину «Друзья и годы» — очень уж добротно и хорошо фильм сделан, хоть и порезан жутко.

культура: Вам мешает, когда на улицах узнают?

Яковлев: Нисколько. А потом, и не узнают уже. Раньше немного обременяло, но, понимаете, во мне есть сдерживающее начало, и оно людей немного останавливает. Могу себя поставить так (не специально, конечно), чтобы поклонники были рядом, но не близко.

культура: Актеры говорят, что театр им очень многое дает для работы в кино. А кино помогает работе на сцене?

Яковлев: Совсем разные виды искусства. Иные способы подачи материала, принципы игры. Кино научило меня собранности и моментальной готовности. Это великие помощники в нашем деле. Я способен отключаться и внутренне закрываться от всего внешнего. Могу пребывать в полной расслабленности, что бы вокруг ни происходило. На съемочной площадке полный бардак: рабочие стучат, операторы орут, осветители матерятся — я ничего не слышу и ничего не вижу, отключен. Мне все равно, я — в профессиональной готовности. Встаю перед камерой — могу все. Благодаря этому качеству, как правило, выдаю все на максимум с первого дубля. Чаще всего режиссеры и брали мои первые дубли. Полной собранности и полной отдаче научил меня кинематограф. В кино ведь съемки начинаются с любого фрагмента — пожалуйста, я готов. Работа над фильмом «Необыкновенное лето» началась в Саратове с финальных сцен, поскольку уже уходила летняя натура. Мой герой поручик Дибич сначала умирал, а уже потом снимали всю его жизнь...

А вообще ближе мне театр. Конечно. Как можно сравнивать? Я слышу его дыхание. Самое ценное — тишина в зрительном зале. Это такое блаженство! Я зависим от зрителей полностью. Недавно спектакль «Пристань» снимали для телеканала «Культура». Привычный возглас: «Мотор!» Начинаю говорить текст и понимаю, что вхолостую — нет зрителя, я его не чувствую. Без публики нельзя в театре. Как я могу существовать отдельно от зрителя? Жуть… Выхожу на сцену для публики, и мне приятно, когда играю хорошо, и ей нравится то, что я делаю. Тщеславие, конечно.

культура: С кем из кинорежиссеров Вам было комфортно? Какие съемки чаще вспоминаются?

Яковлев: Вспоминаю работу с Леонидом Гайдаем, Георгием Данелией и, конечно, Эльдаром Рязановым. Эльдар — особая статья. По-моему, «Ирония судьбы, или С легким паром» — один из лучших его фильмов, такой гимн лирике и признание в любви к актерам. Да и «Гусарская баллада» любима.

С Данелией было легко, я его понимал с ходу, мы очень подружились по-человечески. Интеллигентный, добрый, мягкий и всегда отлично знал, чего хочет. Если требовал, то довольно упорно, упрямо, но очень спокойно. Друг с другом во время съемок мы общались через знаменитое «Ку»: сколько разных смыслов в него вкладывали! Знаете, что вышла мультяшка «Кин-дза-дза»? Очень хочу посмотреть.

А Гайдай — вещь в себе, никаких внешних проявлений. По-особому занимался с актерами: ничего не говорил, только немного показывал, намеком, чуть-чуть. И все сразу становилось понятно. Леонид Иович часто пропадал: стульчик Гайдая стоит на съемочной площадке, а его нет, исчез. Никто не замечал — когда, и никто найти не мог. Он по-тихому уходил, присаживался на какое-нибудь бревно и в одиночестве, мрачный и неулыбчивый, придумывал смешные трюки. Для Гайдая Чаплин — любовь и источник вдохновения. От него у Гайдая страсть к комедии положений, Чаплин ведь придумывал все трюки сам, как и Гайдай для «Ивана Васильевича».

На галерее Кремля в Ростове Великом снимали погоню. Стражники несутся за мной и Куравлевым. Смотрим вниз — высоко, уровень третьего этажа, и оба, одновременно, делаем попытку спрыгнуть, но в последний миг замираем, а стражники бросаются вниз без промедления. Мы же, наоборот, после предпринятой попытки прыгнуть бежим дальше.

У Гайдая — особая манера съемок: сцену отрепетировали — сняли, но команды «Стоп, снято!» не раздается. Текст уже весь вышел, все сыграли, что делать дальше — неизвестно, а камера работает и работает. Гайдай никогда не останавливал ее, доводил каждый дубль до упора, пока все не доиграют до конца, ждал послевкусия сцены, проверял, как актеры себя поведут. Этот «хвостик» был ему интересен и нужен.

культура: Наверное, с Пырьевым, чей характер не отличался мягкостью, было тяжеловато?

Яковлев: Да уж, пырьевский характер — жесткий и нетерпимый. Он же из беспризорников, знаете? Пырьев отличался требовательностью, орал на всех, употреблял ненормативную лексику — все в страхе сжимались. Его резкость подчас распространялась даже на Юлю Борисову. Но на меня ни разу в жизни не повысил голос, даже не смел делать мне резких замечаний. Говорил: «На него нельзя кричать. Он — святой». Конечно же, не я, а герой. Просто свою любовь к князю Мышкину режиссер перенес на меня. Так мне повезло.

культура: Самые счастливые Ваши годы в театре?

Яковлев: Звездный час Театра имени Евгения Вахтангова связан с руководством Рубена Николаевича Симонова. В самом соку было старшее поколение: Елизавета Алексеева, Цецилия Мансурова, сам Рубен Симонов, Николай Гриценко, Николай Плотников. Мое поколение — Юля Борисова, Миша Ульянов, Пашковы Галина и Лариса — тоже удивительное. Так, целыми поколениями выпускников школы, театр и пополнялся. Никто не считал себя звездами, такого понятия и не существовало. Говорили — хороший актер, или — очень хороший. Миша Ульянов пользовался огромным авторитетом и всенародной любовью, но представляю, что бы он устроил, если бы его назвали звездой. А сейчас молодые и популярные — те, кто снимается в сериалах и «светится» на обложках, не стесняются за кулисами, между прочим, с юморком, называть себя звездами… Эпидемия какая-то: держаться так свободно, вне элементарных норм приличия, как подчас некоторые молодые артисты на репетициях, раньше даже самые гениальные старики себе не позволяли. Звезд много, артистов нет.


культура: Желания преподавать не появлялось? Сами бы сеяли умное, доброе и вечное в подрастающем поколении.

Яковлев: Предлагали. Попробовал, посидел на нескольких занятиях со студентами и ушел. Зачем заниматься педагогикой, если нет дара? Не могу понять, как молодым внушить театральные истины. Вот у Фоменко был талант педагога, он умел вытащить из студентов лучшее, то, что другим вообще не заметно, да и им самим неведомо. И актеров он так же точно открывал. Сегодня режиссеры работой с актерами не занимаются, им интереснее манипулировать пространством. Манера, правда, была у Петра Наумовича странная: сначала привести человека в расстроенное состояние, а потом начать репетировать. На себе испытал.

культура: Почему Вы перестали сниматься в кино?

Яковлев: Уже не хочется. Да и не предлагают.

культура: А чего хочется?

Яковлев: Книжки читать, телевизор смотреть — только выборочно. Потому что устал от показов дико неустроенной нашей жизни. Смерти, убийство, воровство в государственных масштабах — все на экране, я уже даже не могу этим возмущаться. Душа стала пустой. То, что показывают, — полная катастрофа. Возможно, все это есть, но зачем смаковать? А вот сейчас на дачу хочется.

культура: Вы же городской человек, какой гимн Москве пропели!

Яковлев: Не просто городской, а московский. Но с одной оговоркой — обожаю цветы и грибы. И то и другое не растет на асфальте. Так что летом либо дача с цветами, которые высаживаю сам, либо Щелыково — сказочное место, открытое драматургом Александром Николаевичем Островским недалеко от Кинешмы, где в густых костромских лесах дивные грибы водятся!

культура: А море, солнце, песчаные пляжи, загорелые люди?


Яковлев: Конечно, и это прекрасно. Но я люблю среднюю полосу, а Подмосковье просто обожаю. У Чехова в воспоминаниях есть чудная мысль о том, с каким интересом его приятель Левитан уезжал в Ялту в первый раз и с каким огромным удовольствием вернулся оттуда. Так и я. Хотя люди очень изменились, как много лиц-масок с пустыми глазами, как много равнодушных, буквально на глазах предавших родные традиции. Но что-то я не о том?

Пора на дачу — там мы с Бусом (потрясающей красоты и воспитания спрингер-спаниель присутствовал и даже участвовал в нашем разговоре. — «Культура») будем гулять. Видите, он все понимает. Иногда даже страшно становится — Бус ловит не только интонацию и настроение, но понимает текст. Подчас лучше людей…

культура: Есть ли кто-нибудь, кроме Буса, кому позволено вить из Вас веревки?

Яковлев: Есть, но не вьет. Внучка Машенька — очаровательная девочка, красавица. Она моментально вызывает у меня положительные эмоции, и я сразу плыву.

Елена ФЕДОРЕНКО

Газета "Культура"

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе