Апофеоз пошлости в Волковском

Говорят, Чехов не любил пьесу «Иванов» и даже запрещал ее ставить в МХТ: то ли с актерами не везло, то ли проба пера не нравилась… В конце 19 века театр абсурда в современном понимании только-только «рождался», и одним из его русских предтечей был чеховский «Иванов», написанный «нечаянно», на спор, наспех, на смех и потеху критиков, не понимавших и не принимавших «необычную» пьесу.

Главный персонаж, Николай Алексеевич Иванов (н.а. РФ Валерий Кириллов), преодолел современные Чехову драматургические стереотипы и амплуа (или так до них и не дорос), «обыкновеннейший человек, совсем не герой», но своего так и не нашел – остался пустотой, как черная дыра, которую увидеть и познать нельзя, а влияние на звездное окружение не заметить невозможно.

Трудно объяснить мотивы поведения Иванова – и окружающим, и ему самому. «Не понимаю» - самая популярная реплика сценических персонажей. Саша, дочь Лебедевых (Ирина Веселова), не понимает… Павел Кириллыч Лебедев, друг Иванова (Олег Павлов), не понимает. Сам Иванов не понимает и спрашивает у других, у того же Павла Кириллыча… Оттого и не понимают, что сам автор прописал их как схемы, статичные и безжизненные, на мой взгляд, зашоренные, не способные на развитие или не принимающие его. Верный признак абсурда.

Поведение персонажей движется по спирали, циклично, повторяется, «заговаривается», «заикается»… Иванов женится на иноверке Сарре Абрамсон – Анне Петровне, потом горько сожалеет об этом… Собирается жениться на Саше – и тоже с сожалением, даже надрывом. Для Павла Кириллыча Лебедева после смерти Анну Петровны привычное окружение превратилось в «кунсткамеру», собрание забавных «мертвецов», все сильно усложнилось.

Персонажи-схемы и движутся схематично, как заведенные: говорят и делают что должно, как заведено. Зинаида Савишна Лебедева (Наталья Асанкина) варит крыжовенное варенье бочками и отдает в рост деньги. Павел Лебедев пьет и мечтает о простоте человеческих отношений. Михаил Боркин (Андрей Зубов) строит прожекты собственного и чужого обогащения. Лакей Лебедевых, Гаврила (Сергей Карпов), как заведенный, подносит стулья для гостей, накрывает на стол, ставит крыжовенное варенье и все это молча. Анна Петровна и Саша любят Иванова. Иванов влюбляется сначала в Сарру, потом в Сашу. Врач Евгений Львов (Семен Иванов) любит Анну Петровну и постоянно говорит ей о своих достоинствах, чем надоедает неимоверно. А Дмитрий Никитич Косых (Николай Кудымов) просто высох от карточных игр, окуклился и ходит тенью, слоняется, он даже не думает – просто очарован картами. Кстати, Иванов тоже честно признается, что ни о чем не думает… А улыбка Анны Петровны превратилась в красивую, но, увы, безжизненную маску.

Групповые сцены, отдельно – мужские и женские, это апофеоз «схемного» поведения. Волковская постановка прямо этакий сиквел популярных «О чем говорят … (подставьте по желанию – мужчины или женщины)».

Ансамблевая работа актеров потрясающая, она напоминает атональную музыку Шёнберга или Стравинского (из вокальных произведений), когда голоса в хоровой какофонии движутся своими тропочками – и за ними так интересно наблюдать и следовать. Особенно хороши «голоса» и несольные интерлюдии Марфы Егоровны Бабакиной (з.а. РФ Татьяна Малькова) и Авдотьи Назаровны (з.а. РФ Татьяна Исаева). Как они умеют держать партию, играть нюансами – загляденье!

Новый спектакль Волковского в постановке н.а. РФ Валерия Кириллова в соответствии с утвердившимися традициями Волковских постановок полифоничен в самом тонком – музыкальном – смысле. В нем слово стало музыкой…

Внутренний голос Анны Петровны постоянно поёт, с каждым разом все бессвязнее, но всегда заканчивает хаванагилой (правда, в последнем варианте ее трудно распознать: она едва слышится среди вздохов и стонов).

Голоса персонажей в спектакле множатся, пересекаются, какофонируют, усложняя и без того богатую семиотику: к свету (Дмитрий Зименко), декорациям (художник Борис Голодницкий), музыке (Игорь Есипович) добавляются обонятельные раздражители (герои натурально едят на сцене, да так смачно, что у зрителей текут слюнки) и … телесные ощущения. Один зритель признался, что под ним стул буквально вибрировал. Зрители не только видели и слышали, но реагировали своим телом. Включились по полной в сценическое действо.

Вибрация речи, какофония слов, энтропия звука усиливаются и в кульминации становятся сложным символом.

Слова самих персонажей, чужие слова перемешиваются, сплетаются, бьют по ушам, по мозгам… И в прямом смысле слова заваливают, топят Иванова. Словно режиссер хотел сказать, что смерть Иванова - не от выстрела, а от … людской молвы.

Даже Анна Петровна перед смертью подчинилась молве и хлестала мужа ею по лицу так, что он сполз по стене под ударами. Сударушки обоего пола у Лебедевых трещали и щелкали ее как орехи. И сам Иванов не устоял и вырядился в распространенные антижидовские клише (это последнее, что он сказал Анне Петровне на сцене…).

Слова вообще неотъемлемый спутник межполовых отношений (приходят на память музыкальные аллюзии «Parole, parole, parole» Мины и Альберто Люпо, Далиды и Алена Делона или «Words, words, words» Элизы Дулиттл и Фредди Эйнсфорд-Хилла). В постановке Волковского слова превращаются даже не в «беззубых старух», а в настоящее смертоносное оружие, они бьют, колют, режут, как шведы и русские друг друга под Полтавой.

Вибрация речи, ее гулкое эхо оглашают пустое пространство и заставляют зрителей включать ассоциации: голова без мыслей, сердце без чувств, дом без жителей... Абсурдный мир вверх тормашками. Зрители воочию убедились в этом сами, когда задник в финальной сцене поднялся, а за ним оказалась дворянская усадьба … вверх ногами.

Гулкое пустое пространство, в котором движутся люди-схемы-механизмы. Кажется, еще чуть-чуть – и «заговорят» сами вещи. (А это уже Ионеско, еще один абсурдист.)

О вещной природе людей «говорят» их механические танцевальные движения – ломкие и неуклюжие (хореограф Ирина Ляховская), когда люди движутся как куклы (одни) и кукловоды (другие) под механический аккомпанемент металлических звуков (Игорь Есипович).

Абсурд. Абсурдные трансформации пространства и человека, его «словесноразумности». Только Чехов показал не весь процесс, как, например, Кафка, а самое его начало – ломку, без видимого результата. Его персонаж умер, не переродившись.

Гимн человеческой пошлости - глупой, но звонкой и завораживающей тарабарщине.

А антидот от пошлости – на втором этаже Волковского театра: там живопись Олега Рожкова, сочная, яркая, многоцветная, то как солнце, то словно марево, но плотная и тягучая, как сама жизнь. Не пошлость.

Автор
Валентин Степанов
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе