Михаил Патласов: «В документальном театре нельзя переписывать текст»

Спектакль «Чук и Гек», поставленный Михаилом Патласовым в Александринке, недавно был показан в Москве.
День показа совпал с днем памяти жертв ГУЛАГа, и надо признать, такого единения зала и сцены в переживании/изживании страшного прошлого, – давно не было.

– Михаил, начну с главного: что нельзя делать в документальном театре?

– Нельзя переписывать текст. Мне кажется, это единственное, – первое и последнее – правило документального театра. Это наказуемо. Все развалится. Можно монтировать, но вот резать и вписывать нельзя. Даже если тебе нужно слово «здравствуй», возьми его из интервью выше и вставь, оно будет в логике, как ни странно. Но вот просто написать его нельзя.
 
Скажем, в «Чуке» я взял героя – Гайдара. Мы его сделали персонажем, – в «Чуке» же нет автора как действующего лица. Это мы его придумали. Нашли дневники Гайдара, где он говорит: «Мне снились люди, убитые мною в детстве».
 
– Вы говорили, что вам как–то позвонил актер и сказал, что нужно ставить про тридцать седьмой год. А в Александринке предложили ставить «Чука и Гека». Что было раньше и как это совместилось?

Сначала был звонок. Намного раньше. И потом появились «Чук и Гек». Когда я понял, что это про одно и то же, – а так и есть, – тогда началась работа.
 
– Где вы искали и как отбирали документы и свидетельства?

– В музее ГУЛАГа, в Музее политической истории… Работали с профессиональными экспертами, которые искали материал, лежащий не на поверхности. Дальше кто–то уже приносил свои домашние истории. Наш сценограф – единственный, – кто говорил: «у меня никого нет из репрессированных. Вы все тут чем–то задеты, а я нет». И уже после спектакля он пришел и сказал: «Я просто не спрашивал». Люди просто не спрашивают, было у них в семье это или нет. А старшее поколение, оно приучено молчать. И многие до сих пор молчат и остаются такие болезненные вопросы, которые до сих пор не отрефлексированы, мне кажется, до конца.
 
– В конце спектакля актеры рассказывают свои истории. Такой финал – их желание?

– Это мое желание. Артисты почему-то очень сопротивляются этому. Но для меня эта сцена важная. Хотя, возможно, я ее и заменю.
 
– Как вы ставите актерам сверхзадачу?

– Это сложный процесс. И тут никакого однозначного решения у меня нет. Когда я, например, приезжаю в другой театр и не знаю артистов, то не могу ничего поставить. Я очень долго сначала навожу справки, у меня практически дело на каждого: Инстаграм, Вконтакте, Фейсбук. Я прямо километрами это просматриваю. Смотрю личные фотографии человека. То есть это долгий–долгий процесс. У меня от замысла до реализации как минимум год проходит, и быстрее – ну не получается.
 
Плюс, каждый артист сам выбирает себе текст. Для его персонажа я даю ему километры текста, и он пишет, что ему нравится. Это тоже для меня является таким материалом, который я обязательно должен осмыслить. Как правило, я на этом материале и строю роль. Моя главная задача вывести артиста на некое высказывание, свое. Каким бы оно ни было. Там, полярным… Чем больше полярных мнений, тем лучше для спектакля. Тем он объемнее. В таких вещах невозможно и нельзя занять одну позицию.
 
Мои спектакли, они умнее меня. Я этого не стесняюсь. И всегда прислушиваюсь к мнению окружающих. Есть такое клише: вот режиссер, ему не надо никого слушать, и так далее, и так далее… Возможно. Но не в моем случае. Потому что у меня это выстраивается многослойный пирог. Иногда, то, что делают актеры, мне не нравится, например. Но я не имею права это убрать. Я должен, условно говоря, дать высказаться всем. И… меня тоже за это критикуют, периодически. Но мне кажется, в этом сила документального театра. За счет этой многосложности, многослойности, что-то попадает, а что-то нет. И ты говоришь: «Вот это было здорово, а вот это я забуду». Так я и выстраиваю свои спектакли.
 
– Можно ли ставить документальные спектакли на большой сцене?

– Я не знаю. Мне кажется, документальный театр еще из подвалов-то не вышел. Мы все еще андеграунд. Но самое интересное, что, например, в Европе документального театра нет. В том смысле, что он уже давно абсорбирован, давно стал частью любого театра. Это просто один из механизмов, с которым они тысячу лет работают.  Так же, как и «социальный театр». У нас есть Ада Мухина, наш питерский деятель. И мы ее специально всем «социальным театром» отправили на поиски того человека, который придумал этот термин. И она нашла его, то ли в Лондоне, то ли в каком-то маленьком городке в Англии. Это уже старый дяденька. Она просит: «Ну же, ну же, расскажите же». Он говорит: «Да нет у нас социального театра давным-давно. Да, я придумал этот термин, но любой театр социален по своей сути. Мы это уже пережили, и уже не нуждаемся в этом термине».
 
Понятие «документальный театр» – это такая условность. Которая лично мне очень нравится. Я с ней и живу.
 
– Что вам дало участие в «Биеннале театрального искусства»?

– Там была любопытная тема, когда перед выходом на финальную Церемонию всех режиссеров собрали в одной комнате. Вообще режиссеров, даже двоих, собрать в одной комнате – весьма сомнительное занятие. А здесь – все молодые, все конкуренты…
 
Думаю, что это очень полезно. Полезно тем ребятам, которые выиграли, мне кажется. Вот я знаю, что делает Денис Хуснияров. И это правильно – поощрять таких людей, потому что они не случайны. Они не едут на теме, они не фишкуют, они не пытаются находиться на какой-то волне поисков новых форм, и так далее Они все-таки очень вдумчиво работают, они как–то разбираются с собой. Потому что сталкиваясь со многими своими коллегами, мне часто кажется, что они все время в поиске чего-то нового… И я, когда приезжаю в Москву, тоже попадаю в эту историю: а этот это придумал, а этот – это. И ты думаешь, я тоже хочу что-нибудь придумать. Но потом думаешь: «Ты-то про что? Тебе-то, что надо? тебя что мучает?» И вот тогда ты просто работаешь над этим «мучает», без оглядки на то, у кого, что получилось, не получилось – просто работаешь. Мне кажется, вот эти люди в комнате Биеннале, большей частью, и были именно такими. Именно «работяги от режиссерского цеха».
 
Для меня это был такой обряд инициации. Меня пустили в театральный круг, который я не знаю, в котором меня не знают.
 
– Почему нужно говорить о репрессиях?

– Мне кажется, очень важно, чтобы мы восстановили свой исторический геном. Иначе мы просто такие существа, у которых какие–то дыры сюжетные. Для меня сюжет – такой материал жизни, как булка хлеба. То есть он ощутим. Для меня видны эти шестеренки в человеке, как они работают. Нам кажется, что в нас ничего не связано с 37-м. Особенно если у человека в семье не было никого репрессированных…  Правда, я таких не знаю. У меня один артист – Дима Бутеев – говорит: «Я живу в Карелии. Мы и так с зеками жили всегда. Мы такие же зеки, только не внутри, а снаружи. Дальше нас никого никуда не ссылали».
 
И это самое страшное.
 
Вот все кричат «русская душа». Вот она тогда умерла русская душа. Душа нашего народа умерла в тридцать седьмом. И не в лагерях. Она умерла здесь. Когда люди понимали, что за анонимку я могу избавиться от своего начальника, от любовника жены. И эта преемственность она перешла рубеж… И когда мы начали делали спектакль, я понял, что молодые люди не знают об этом. То есть они что-то знают. Что-то. Что какие–то репрессии были. Но как это происходило конкретно? Этого реально они не знают...

Автор
ВАРВАРА АНДРЕЕВА | ФОТО: FACEBOOK
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе