Народ безмолвствует. Всегда

Режиссёр Александр Кузин о гаснущих маяках, боязни «забронзоветь» и театральной аритмии

Режиссёры, актёры, критики — в один голос: профессионал, мастер, классик. Ну, уж если классик, то «продуман распорядок действий» - другого не жди. Начнётся, конечно, с «Добрый день! Я — народный артист, заслуженный деятель искусств России, профессор, лауреат Премии Станиславского и Премии имени Ленинского комсомола...». Продолжится, без сомнения, монологом часа на три-четыре. А завершится изготовлением парадной фото-парсуны — в кожаных креслах кабинета главрежа, естественно... Вдруг: «Здравствуйте! Александр Сергеевич».
И всего пятьдесят четыре минуты спустя: «Может быть, достаточно? Мы с вами на «Войну и мир», наверное, наговорили!». Кстати, от фотосессии в кожаных креслах художник всероссийского масштаба тоже отказался наотрез: «Лучше в зале, во время репетиции сфотографируйте!». Не то чтобы корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА плохо просила — просто Александр Кузин не классик. Он живой классик. С которым накануне премьеры «Бориса Годунова» надо бы о Смутном времени философствовать, а получается полемизировать — о митингах на Болотной.

Не испорчен. Самодеятельностью

- Александр Сергеевич, костромской театр — второй «дом», носящий имя Островского, на вашем творческом пути. После Ташкентского театрально-художественного института, в котором вы учились и преподавали вплоть до распада СССР. Двадцать с лишним лет прошло — мир изменился, страна переименовалась, театр встряхнуло и, похоже, трясёт до сих пор. В режиссёре Александре Кузине что-то осталось неизменным?
- Очень многое поменялось — неизменным остался я сам. Неизменной осталась моя привязанность к театру, медленная в него влюблённость. Именно медленная влюблённость — не внезапная страсть: удивительный мир этого искусства я постигал постепенно...
- …в «городе хлебном». То есть кому-то Ташкент навевал мечты о вкусе настоящего хлеба, а вам — прививал вкус к хорошему театру?
- Вкус к хорошему театру тоже появился не сразу. В школьные годы я в театр вообще не ходил, зато был на пути к занятиям спортом — плаванием и морским многоборьем. Получал высокие разряды, и всё шло к тому, что я стану спортсменом или тренером. До определённого момента: как это часто бывает, случайно, месяца за три-четыре до выпускных экзаменов вдруг попадаю в театральную студию — и мне нравится. Нравится, что мои одногодки делают то, чего я не умею. Нравится, что они очень открыты, свободны, общаются запросто. И тогда я, пожалуй, в первый раз пришёл в Ташкентский академический театр имени Горького, замечательный, знаменитый театр с большой историей, и посмотрел спектакль «Дон Карлос» по Шиллеру.
- Который наверняка вдохновил вас на смену жизненной траектории. Только из спорта в искусство — это же переворот Иммельмана, как бы сказали лётчики.
- Знаете, меня неожиданно пригласила в новую картину на одну из центральных ролей киностудия «Узбекфильм», поэтому в театральный я уже поступал как человек, который снимается в кино. Причём моё незнание театра при огромном желании познать его сослужило хорошую службу: меня взяли, потому что я не был испорчен самодеятельностью. И вот тут-то началось самое интересное: мы учились взахлёб, приходя в институт в семь утра и возвращаясь домой за полночь. А дома (нас так приучили) ты не ложишься спать, пока не прочитаешь семьдесят-сто страниц. С неграмотными студентами просто не стали бы разговаривать.
- Если честно, я думала, что на вопрос о театральном вкусе вы ответите просто: Товстоногов и Эфрос привили. Вы ведь брали уроки у мэтров.
- Да, стажировался в лаборатории Товстоногова. Георгий Александрович, конечно, умница, великий теоретик, Мастер. Олимп, который не досягаем: мы даже боялись близко подойти к нему. А Эфрос просто позволил нам присутствовать на своих репетициях. Он как раз делал второй вариант «Трёх сестёр» - и для нас это был первый переворот в творческом сознании. Но меня как режиссёра, пожалуй, в большей степени сформировала знаменитая тбилисская лаборатория Михаила Туманишвили. Великий педагог, как точно он формулировал мысль! Как заставлял нас точно формулировать её! Он учил театральному языку. Вообще, мне кажется, что мир театра напоминает цыганский табор: кочуешь отсюда туда, оттуда сюда... И надо успеть ухватить важное, главное. Нам повезло: мы застали Ефремова, Товстоногова, Эфроса, Гончарова...
- А три недели назад не стало Петра Фоменко: погас ещё один легендарный театральный маяк. На чей свет теперь идти?
- Ещё, дай Бог ему здоровья, Юрий Петрович Любимов жив. Марк Захаров... А среди сегодняшних более молодых я не вижу маяков. Притом, что все мы можем назвать тех, кого пытаются делать маяками. Но это совсем другое. Вот ушёл Пётр Наумович — теперь будут говорить: «Патриарх! Великий!». Да, всё это правильно. Но надо понимать, какой путь он прошёл, прежде чем стать великим, сколько тумаков на него сыпалось и сколько обид ему было нанесено. Фоменко не озлобился: он остался ироничным интеллигентом. Носителем высочайшего духа. Вот это и значит — быть маяком.
- Почему бы вам о роли маяка не задуматься — тоже ведь прошли немало? Но вы во многих интервью признаётесь, что боитесь стать «уважаемым», «обременённым».
- Я, если честно, вообще не вижу себя в этом времени: оно, такое — банальное, мелкое — мне неинтересно. Мне принципиально неинтересны обстоятельства базара: всё можно купить, всё можно продать. Но ведь многие научились успешно существовать в этой мутной среде: мимикрия произошла моментально. А мне всё-таки кажется, Россия гораздо глубже и содержательнее того, что она сегодня есть. Что же касается «уважаемого», я просто боюсь не заметить тот момент, когда неожиданно «забронзовею». Когда ты начинаешь не говорить, а вещать. Причём банальности. Когда ты начинаешь медленно ходить — со значением. Когда тебя выслушивают только из-за того, что существует пиетет к твоему прошлому, а не потому, что ты интересен сейчас. Поверьте, это очень опасная история. Как сказала однажды великая Раневская: «Не надо думать о себе в перспективе». Поэтому, приходя в новый театр, я каждый раз всё начинаю с нуля.



«Заполучить» в режиссеры Александра Кузина мечтает не один десяток театров. И ждать его готовы годами

 Барахла полно, а Коляда — один 


 - Не «забронзоветь», по-моему, это ещё и держать ритм современности. А в каком ритме живёт сегодняшний театр?
- Есть такая болезнь сердечная — аритмия. Так вот у современного театра нет единого ритма: один живёт так, второй по-другому... И каждый сам за себя. Сообщество распалось. Любой российский театр вынужден выживать в одиночку — всеми возможными способами: сдавать зал в аренду, заполнять его школьниками, ставить низкопробные пьесы. Георгий Александрович Товстоногов когда-то озвучил гениальную, на мой взгляд, мысль: хороший театр от плохого отличается не тем, что он играет, а тем, что он не играет. Что не позволяет себе играть. В сегодняшних условиях оставаться хорошим театром очень трудно.
- Под «низкопробными пьесами» вы западные ситкомы подразумеваете или тексты нашего документального театра?
- Когда нам стал доступен западный театр, многие поехали за границу и нахватались тамошних стереотипов. Но надо же понимать, какого театра, каких тем сегодня ждёт Запад от России и почему с удовольствием принимает «чернуху». У меня такое ощущение, что в современной российской драматургии возникло мелкотемье. Очень остро сейчас стоит, например, национальный вопрос. А ведь ни одной пьесы, посвящённой ему, нет. Почему об этом никто не пишет? Почему драматурги боятся социальных тем? Зато про одиноких мужчин и одиноких женщин — пожалуйста, такого барахла полно.  
- Все боятся социальных тем, вы говорите? Но Коляда же не боится.
- Не боится. Поэтому он и Коляда. Поэтому и перед его замечательным учеником Василием Сигаревым просто снимаю шляпу: молодчина — сам пишет для современного театра и кино, сам кино снимает. Хотя меня, может быть, не совсем устраивает с профессиональной точки зрения, как он это делает. Но я могу простить неумение драматурга, если тема, которую он поднимает, очень задевает. А Сигарев, без сомнения, настоящий художник, которого многое интересует, волнует в этой жизни, у которого что-то болит внутри.
- «Остросоциальный», «остросовременный» Коляда, кстати, один из немногих в сегодняшнем драматическом театре, кто за «Бориса Годунова», как и вы, не побоялся взяться.
- И сам играет Годунова. Мы с Колядой очень давно знакомы, и я отношусь к нему с огромным уважением. Понимаете, Коляда у себя в театре не ставит Коляду...
- Скромный.
- Как видите. Он ставит Пушкина, Шекспира — большие пьесы, большие темы — в малюсеньком пространстве. И этот театр интересен — даже при всех своих несуразностях, что ли, профессиональных неточностях. Потому что он живой.
- Как объяснить, что один из самых «живых», востребованных деятелей современного театра выбирает для постановки Пушкина, которого современники пытались всеми силами «задушить» как драматурга? Александр Сергеевич своих пьес на сцене так и не увидел.
- Значит, тогда не пришло их время. С Тургеневым тоже нечто подобное происходило. Вообще, чем мощнее автор, тем меньше вероятность, что он будет понят современниками. А Коляда об этом вряд ли думал. Скорее всего он почувствовал, что «Борис Годунов» звучит сегодня очень остро. Почувствовал его политическое звучание. Потому что эта пьеса — о тупике власти.

«Болотная» — не народ


- И поэтому режиссёры каждой эпохи без труда находили в ней современные аллюзии. Тот же Любимов в 1986-м...
- Заострил народную тему. Пригласил Покровского с хором. Тогда обрядовые русские песни были уместны, это был определённый ход. Но сейчас тема народа, на мой взгляд, не «действует». Народ всегда безмолвствует: и вчера, и сегодня.
- Безмолвствует? А как же митинги на Болотной?
- Кто там собирается? И в каком количестве? Пока этих людей нельзя назвать народом — это группа недовольных, к тому же считающих себя элитой. Всё, что происходит в Москве, - исключительно московская история. А остальная Россия следит за этой историей по телевизору — и что? Ничего. Потому что за пределами Садового кольца совсем другая жизнь.
- Значит, показывать провинциалам «политического» «Бориса Годунова» бессмысленно?
- Отнюдь. Если не думать о сегодняшнем времени, не соотносить эпохи, для чего вообще браться за вечные темы? Вот только о политических подтекстах и смыслах нашего спектакля я вам пока ничего не буду говорить. А зачем? Думаю, вы сами всё «прочитаете» и поймёте, когда посмотрите спектакль.
- Раз не хотите говорить о содержании, давайте поговорим о форме. В одном из своих интервью вы сетовали, что «актёры не умеют читать стихи», что «произносят стихи как прозу». И риторически восклицали: «Что же делать с Пушкиным?!». Так что с ним делать?
- Работать надо. Понимаете, артисты отвыкли от серьёзной, большой литературы. А ведь ей, эпической, масштабной, глобальной, нужно соответствовать. Поэтому трудно — и с Пушкиным, и с Шекспиром. Ещё с комедиями Шекспира — куда ни шло, но как только дело доходит до шекспировских трагедий... Становится заметно, что интеллектуальный уровень персонажей выше интеллектуального уровня исполнителей.
- Костромские актёры Пушкину соответствуют?
- Нельзя сказать, что мы очень просто взялись за Пушкина. Его масштаб, знаете ли,  придавил чуть-чуть. Пришлось говорить и о языке, и о стиле, и о технологии. Пришлось обратиться к каким-то «школьным» упражнениям, потому что сам материал заставляет вернуться к первоосновам. Так что растерянность поначалу, конечно, была: это всегда непросто, когда с тебя слой за слоем «снимают» напластования.
- Кстати о школе. За три с половиной десятилетия преподавательской деятельности из многотысячного потока страждущих стать актёрами вы научились выделять настоящие таланты?
- Если честно, ошибок много. Конечно, я сразу вижу, обладает ли человек соответствующими внешними данными, подготовлен ли физически, музыкален ли, нет ли у него проблем с дикцией. А вот всё, что касается таланта, можно только почувствовать интуитивно. И если интуиция меня подводит, стараюсь исправить ошибку, как бы больно это ни было для того, кому отказывают в праве на профессию. По-моему, лучше сразу расставить все точки над «i», не дожидаясь трагедии.
- Раз уж заговорили о трагедии... Десять лет назад вы были вынуждены покинуть своё любимое детище, Ярославский ТЮЗ, после объединения его с театром кукол. «Задавив» художника, административная машина осталась в выигрыше?
- Там тоже была своего рода трагедия бессильной, формальной власти. Люди, сидящие наверху, решают не творческие, а административные и экономические задачи: сливая два коллектива в один, экономят копейки. И при этом совершенно не прислушиваются к тому, что говорит художественный руководитель. А ведь это собиратель, формирующий коллектив, объединяющий профессионалов, которые ещё и по-человечески подходят друг другу. И если его не уважают, если не считаются с его мнением, зачем ему оставаться? Художник — птица вольная: уедет — и, поверьте мне, не пропадёт. Пропадёт город. Впрочем, чиновники это вряд ли понимают: они привыкли выполнять от «А» до «Я» установки начальства. Психология официанта. Вот только с такой психологией нельзя руководить искусством.
Северная правда

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе