Обсуждение спектакля «Иванов»

Владимир Жельвис, профессор ЯГПУ им. Ушинского

«Иванов» в Волковском. Существует байка (а может, и правда), что перед тем, как напасть на СССР, Гитлер просил своих консультантов побольше узнать о природе русского народа. Консультанты добросовестно проштудировали книги Чехова ,Достоевского, Толстого и представили фюреру доклад.Русские, писали они, народ истеричный, они любят рассуждать, а не действовать, они всё больше рефлексируют и любят страдать. Завоевать их будет легко.Ну, и понеслось… Волковский вариант «Иванова» именно о том. На сцене толпа дворян, пустых и ничтожных, отменно с,,ыгранных и потому особенно убедительных. Уходящее общество? Да ради бога, такие пусть уходят. Но среди них мечется нелепый, расхристанный Николай Алексеевич Иванов, этакий коктейль из Чацкого и Гамлета. Ему явно нечего делать среди всего этого паноптикума жрущих, пьющих и несущих вздор соплеменников. Он кричит, но его никто не слышит, даже вроде бы близкие. Не совсем понятно, откуда он такой взялся, типичный чеховский персонаж, который и дал гитлеровским мудрецам сделать их гибельный вывод. Но взялся же! Он никакой не борец, он и просто как-то возник, типичный русский интеллигент. Есть такой анекдот. Стоит интеллигент, к нему подходит пьяный , говорит ему: «А х… ли ты?», и бьёт его по морде. Интеллигент сваливается в лужу, лежит и рассуждает: «А х… ли я?» В общем-то не так уж и смешно. Иванова с его рефлексией жалко, но мы же понимаем, что он тоже нужен. Не для общества вокруг, а для постепенного нашего пробуждения. В общем спектакль хороший, молодой актёрский ансамбль великолепен, хотя и старшее поколение показало себя во всём блеске. Волковский, ты — лучший!

_________________________________________

Татьяна Кучина, профессор ЯГПУ им. Ушинского

Чехов. «ИВАНОВ». 22 января, премьера, Волковский театр
Новый спектакль Волковского очень отчетливо проявляет важнейшие грани ранней драматургии Чехова. Из «Иванова» множество ниточек тянется и к «Дяде Ване», и к «Трем сестрам» — все эти земские доктора, уездные бизнес-фантазеры, провинциальные Гамлеты, ноющие интеллигенты после «Иванова» воспринимаются как старые знакомцы. Более того, в постановке Волковского поэтика Чехова — который в 1887 году еще только осваивает технику тончайших подтекстов и многослойных наложений перпендикуляных смыслов — намеренно «обнажена»: пошлость заранее объявляет, что она пошлость, душевная усталость кричит о себе громко и нервно, внутренняя опустошенность не пытается назваться рефлексией и явлена в режущих и резких интонациях Иванова (Валерий Кириллов). Добро в негодовании топает ногами, ополчившись на эгоизм и равнодушие (отличная роль Семена Иванова: этическая прямолинейность и доведенная до абсолюта серьезность добра у Чехова неотменимый признак человеческой ущербности; глядя на доктора Львова, все время вспоминала «комплимент» Набокова по адресу Чернышевского: Чернышевский был человек прямой и твердый, как дубовый ствол). Вместо пластичной чеховской речевой мелодики (привычной по «Вишневому саду» или «Дяде Ване») — шумная, разноголосая «додекафония». Представьте, что играют спектакль «На дне» — но по тексту Чехова. Из «Иванова» вообще можно сделать хоть комедию Сухово-Кобылина, хоть фарс Булгакова, хоть «лирические сцены» тончайшего позднего Чехова. И в сегодняшней премьере есть все — и типажные комические герои, и смачно сыгранные сцены (трапеза на троих в начале второй части), и «недотепы» — правда, не претендующие на зрительское сочувствие. Но главное — есть актуальный и совершенно современный Чехов, которого мы могли не знать, но которому нельзя не поверить.

_________________________________________

Валентин Степанов, профессор МУБИНТа

Говорят, Чехов не любил пьесу «Иванов» и даже запрещал ее ставить в МХТ: то ли с актерами не везло, то ли проба пера не нравилась… В конце 19 века театр абсурда в современном понимании только-только «рождался», и одним из его русских предтечей был чеховский «Иванов», написанный «нечаянно», на спор, наспех, на смех и потеху критиков, не понимавших и не принимавших «необычную» пьесу.
Главный персонаж, Николай Алексеевич Иванов (н.а. РФ Валерий Кириллов), преодолел современные Чехову драматургические стереотипы и амплуа (или так до них и не дорос), «обыкновеннейший человек, совсем не герой», но своего так и не нашел – остался пустотой, как черная дыра, которую увидеть и познать нельзя, а влияние на звездное окружение не заметить невозможно.
Трудно объяснить мотивы поведения Иванова – и окружающим, и ему самому. «Не понимаю» — самая популярная реплика сценических персонажей. Саша, дочь Лебедевых (Ирина Веселова), не понимает… Павел Кириллыч Лебедев, друг Иванова (Олег Павлов), не понимает. Сам Иванов не понимает и спрашивает у других, у того же Павла Кириллыча… Оттого и не понимают, что сам автор прописал их как схемы, статичные и безжизненные, на мой взгляд, зашоренные, не способные на развитие или не принимающие его. Верный признак абсурда.
Поведение персонажей движется по спирали, циклично, повторяется, «заговаривается», «заикается»… Иванов женится на иноверке Сарре Абрамсон – Анне Петровне (Александра Чилин-Гири), потом горько сожалеет об этом… Собирается жениться на Саше – и тоже с сожалением, даже надрывом. Для Павла Кириллыча Лебедева после смерти Анну Петровны привычное окружение превратилось в «кунсткамеру», собрание забавных «мертвецов», все сильно усложнилось.
Персонажи-схемы и движутся схематично, как заведенные: говорят и делают что должно, как заведено. Зинаида Савишна Лебедева (Наталья Асанкина) варит крыжовенное варенье бочками и отдает в рост деньги. Павел Лебедев пьет и мечтает о простоте человеческих отношений. Михаил Боркин (Андрей Зубов) строит прожекты собственного и чужого обогащения. Лакей Лебедевых, Гаврила (Сергей Карпов), как заведенный, подносит стулья для гостей, накрывает на стол, ставит крыжовенное варенье и все это молча. Анна Петровна и Саша любят Иванова. Иванов влюбляется сначала в Сарру, потом в Сашу. Врач Евгений Львов (Семен Иванов) любит Анну Петровну и постоянно говорит ей о своих достоинствах, чем надоедает неимоверно. А Дмитрий Никитич Косых (Николай Кудымов) просто высох от карточных игр, окуклился и ходит тенью, слоняется, он даже не думает – просто очарован картами. Кстати, Иванов тоже честно признается, что ни о чем не думает… А улыбка Анны Петровны превратилась в красивую, но, увы, безжизненную маску.
Групповые сцены, отдельно – мужские и женские, это апофеоз «схемного» поведения. Волковская постановка прямо этакий сиквел популярных «О чем говорят … (подставьте по желанию – мужчины или женщины)».

Ансамблевая работа актеров потрясающая, она напоминает атональную музыку Шёнберга или Стравинского (из вокальных произведений), когда голоса в хоровой какофонии движутся своими тропочками – и за ними так интересно наблюдать и следовать. Особенно хороши «голоса» и несольные интерлюдии Марфы Егоровны Бабакиной (з.а. РФ Татьяна Малькова) и Авдотьи Назаровны (з.а. РФ Татьяна Исаева). Как они умеют держать партию, играть нюансами – загляденье!
Новый спектакль Волковского в постановке н.а. РФ Валерия Кириллова в соответствии с утвердившимися традициями Волковских постановок полифоничен в самом тонком – музыкальном – смысле. В нем слово стало музыкой…
Внутренний голос Анны Петровны постоянно поёт, с каждым разом все бессвязнее, но всегда заканчивает хаванагилой (правда, в последнем варианте ее трудно распознать: она едва слышится среди вздохов и стонов).
Голоса персонажей в спектакле множатся, пересекаются, какофонируют, усложняя и без того богатую семиотику: к свету (Дмитрий Зименко), декорациям (художник Борис Голодницкий), музыке (Игорь Есипович) добавляются обонятельные раздражители (герои натурально едят на сцене, да так смачно, что у зрителей текут слюнки) и … телесные ощущения. Один зритель признался, что под ним стул буквально вибрировал. Зрители не только видели и слышали, но реагировали своим телом. Включились по полной в сценическое действо.
Вибрация речи, какофония слов, энтропия звука усиливаются и в кульминации становятся сложным символом.
Слова самих персонажей, чужие слова перемешиваются, сплетаются, бьют по ушам, по мозгам… И в прямом смысле слова заваливают, топят Иванова. Словно режиссер хотел сказать, что смерть Иванова — не от выстрела, а от … людской молвы.

Даже Анна Петровна перед смертью подчинилась молве и хлестала мужа ею по лицу так, что он сполз по стене под ударами. Сударушки обоего пола у Лебедевых трещали и щелкали ее как орехи. И сам Иванов не устоял и вырядился в распространенные антижидовские клише (это последнее, что он сказал Анне Петровне на сцене…).
Слова вообще неотъемлемый спутник межполовых отношений (приходят на память музыкальные аллюзии «Parole, parole, parole» Мины и Альберто Люпо, Далиды и Алена Делона или «Words, words, words» Элизы Дулиттл и Фредди Эйнсфорд-Хилла). В постановке Волковского слова превращаются даже не в «беззубых старух», а в настоящее смертоносное оружие, они бьют, колют, режут, как шведы и русские друг друга под Полтавой.
Вибрация речи, ее гулкое эхо оглашают пустое пространство и заставляют зрителей включать ассоциации: голова без мыслей, сердце без чувств, дом без жителей… Абсурдный мир вверх тормашками. Зрители воочию убедились в этом сами, когда задник в финальной сцене поднялся, а за ним оказалась дворянская усадьба … вверх ногами.
Гулкое пустое пространство, в котором движутся люди-схемы-механизмы. Кажется, еще чуть-чуть – и «заговорят» сами вещи. (А это уже Ионеско, еще один абсурдист.)
О вещной природе людей «говорят» их механические танцевальные движения – ломкие и неуклюжие (хореограф Ирина Ляховская), когда люди движутся как куклы (одни) и кукловоды (другие) под механический аккомпанемент металлических звуков (Игорь Есипович).
Абсурд. Абсурдные трансформации пространства и человека, его «словесноразумности». Только Чехов показал не весь процесс, как, например, Кафка, а самое его начало – ломку, без видимого результата. Его персонаж умер, не переродившись.
Гимн человеческой пошлости — глупой, но звонкой и завораживающей тарабарщине.
А антидот от пошлости – на втором этаже Волковского театра: там живопись Олега Рожкова, сочная, яркая, многоцветная, то как солнце, то словно марево, но плотная и тягучая, как сама жизнь. Не пошлость.
_________________________________________

Маргарита Ваняшова, профессор ЯГТИ

ОТВЕТ ВАЛЕНТИНУ СТЕПАНОВУ на его статью «Апофеоз пошлости в Волковском театре».  Оказывается «надо бы ДОРУГАТЬСЯ!»
Сразу скажу, что заголовокВалентин Степанов искажает смыслы спектакля. И в принципе являет собой провокацию, сознательную или бессознательную. Но даже если сознательную, то меня коробит от подобной провокационности.
Люди-схемы-механизмы»? «механические движения»? «механический аккомпанемент механических звуков»? сколько раз у вас повторено слово«механический», что — будь это так, вряд ли бы зрителя заинтересовали автоматы и сконструированные схемы, лишенные живой жизни!… Если спектакль — Апофеоз и Гимн Пошлости. пропетый театром, то такой театр ломаного гроша не стоит, если он поет подобный гимн, то способен только отравить!
О чем вы говорите, уважаемый коллега? Только ad absurdum? Но даже и так — большей нелепицы и придумать невозможно! Если бы Чехов, Зощенко, Набоков (всю жизнь выступавшие против Пошлости!) пели ей Гимн, слагали бы поэмы, возводили бы в Апофеоз (!!!) следа бы от них не осталось! «Его врагом была пошлость» — это о Чехове. А у вас — гимн! Апофеоз! Апофеоз пошлости — это наши мыльные телевизионные сериалы! А Волковский театр опрокидывает этот «апофеоз», сражаясь с этим чудовищем! Бесстрашно и мужественно, откровенно и обнаженно. А если бы вокруг на сцене была всего лишь мертвая искусственность и полное отсутствие чувства — зачем бы тогда все? Сара безумно любит Иванова, и Александра Чилин-Гири — передает это чувство боли и страсти, вплоть до предсмертных вздохов-хрипов своей героини! а по-вашему, она изначально мертва… И он столь же пронзительно ее любит. Вплоть до страстного отторжения и до финального вскрика.Все на противочувствиях, на парадоксальных притяжениях и отторжениях. Чехов был столько же антисемит, сколько и филосемит…. У вас на сцене — отрава и апофеоз пошлости. А антидот — только на втором этаже? И вы не видите контрапункта, который задают этому спектаклю Марчелли и Кириллов? 

Зрители, безусловно, обратили внимание и на "опрокинутость" дома, и на листья, и на космический купол беседки, похожий на глобус, на половину земного шара, он и впрямь зависает и дает измерение вселенной, неба, под которым вершатся и происходят видимые и невидимые человеческие трагедии. Вопрос - любил или не любил Чехов эту пьесу, остается открытым. Художнику не всегда стоит доверять.... Так Ахматова уверяла всех, что не любит Чехова и писала пронзительные стихотворения в чеховском духе. Набоков говорил, что Достоевский - пошлый писатель, и не уставал по-своему учиться у него.... Это парадоксы художественного творчества и творческого поведения. Художественные манифесты и прокламации почти всегда не отвечают реальной поэтике произведений. То, что история Иванова вписана в пространство увядания, опавших листьев и увядших плодов обнажает центральный нерв и миф пьесы - где больной, надломленный Иванов - ( Кириллов дает героя с его томлением, с его "morbus rossika", белой болезнью, безжизненностью, самовредительством, неспособностью любить) - и сламывает - и самого себя и Анну Петровну. Слишком автобиографична эта пьеса, слишком автопортретна и невероятно больная для Чехова. чтобы говорить о том, нравится она ему или нет. Можно было бы резче дать "срывы" Иванова-Кириллова в бездну, его попытки выбраться, "воскреснуть", - мне хотелось бы увидеть хоть на секунду - тот экстракт возбуждающей страсти и тления, который есть в Иванове, страсти и тления одновременно, мы видим тление, но не ощущаем страсти (хотя бы быстротечной) , которой был всегда жив Иванов, дабы снова прянуть в тление и в никуда.... В спектакле Иванов лишен напрочь этой своей былой страсти, он лишь отпевает ее, служа панихиду по самому себе, и в этом запахе осени и увядания видны судороги умирающего века,

_________________________________________

Евгений Ермолин, профессор ЯГПУ им. Ушинского

Был на «Иванове» в театре имени Волкова. Бодрый, тонизирующий, довольно безжалостный спектакль с современной нервностью, хотя и без острой злобы дня.
Чехов диагност, а не доктор. Десятки лет зрители ходили в театр «на Чехова», чтобы увидеть красивую русскую жизнь, красивое страдание хороших людей и пожалеть и их, и себя. В Волковском персонажи некрасиво скандалят и истерят. Мужчина, как всегда у Чехова, ни на что не годится, кроме зряшных сумасбродств. Женщина годится на то, чтобы жертвенно претерпевать. Так что если и опознаешь в Иванове что-то свое, то нисколько ни его, ни себя не жаль. Притом играет Валерий Кириллов, как всегда, замечательно.
И вообще спектакль нежестко сделан. В нем средствами комического и сатирического гротеска представлена драма абсурда, это да. Но без навязчивости и аллегоризма. С выразительными актерскими соло, дуэтами и группами. Катастрофа стала привычкой, русская тоска непобедима, но это, возможно, не повод стреляться.

_________________________________________

Александр Щербаков

Знаете, бывает человек с очень яркой жизнью, наполненной делами и приключениями, расплачивающийся за нее такую одиночеством. И вокруг него бывает обязательно общество с разговорчиками и сплетничным вареньем, расплачивающееся за то, что оно общество своей серостью и пошлостью.
И они годами живут и упираются друг в друга, потому что одинаково упорные. При этом и он не безусловно симпатичный, и они не бесконечно отвратительные.
Мы знаем ведь, что всегда можно даже из пустоты накапать рюмашку под селедочку-матушку, а поисками себя нахлестаться так, что и дух вон.
Плясуны эти уездные побеждают в конце, конечно, когда он уходит. Но и их сахарок горек, поскольку «на этом месте в небе должна быть звезда. Ты чувствуешь сквозняк от того, что это место свободно?» Да и бутылкой по башке кто-нибудь точно да выхватит!

_________________________________________

 Ольга Гущина

Я особа так-то духовно небогатая и ни черта не понимаю в творчестве Чехова-драматурга. Вот режьте меня, книжками умными кормите – не понимаю. Поэтому встречи с пьесами Антона Павловича – это для меня всегда испытание, «сонная одурь». Одним словом, «последний негритенок поглядел устало, он пошел повесился, и никого не стало»(С). Тем радостнее, когда мои тревожные ожидания не оправдываются. Спасибо волковцам за то, что не сделали из зала коллективную Дездемону, что не душили зрителя набившими оскомину прописными истинами и штампами, мерихлюндией в её худшем занудном проявлении, интонациями школьного учителя, спасибо за «живой» спектакль! За то, что говорили о важном увлеченно и с неподдельным интересом. И сто поцелуев принцессы, восторги бесконечные и овации — Наталье Асанкиной, Татьяне Мальковой, Татьяне Исаевой, Анатолию Пешкову, Андрею Зубкову, Олегу Павлову! Просто блеск! Роскошь и космическое удовольствие! Если у вас с Чеховым так же сложно, как и у меня, они вас с ним помирят на тысячу процентов!

_________________________________________

Оксана Смирнова

Тысяча осколков, 7/40 и меню от Антона Чехова.
Как-то Антон Павлович сказал нечто вроде «о блинах ничего научного не написано, потому как их приятнее есть, нежели писать». Если вы думаете, что русский классик не был силен в описании блюд-скажу вам «ступайте в Волковский на «Иванова».
Если вам кажется, что нигде, кроме экшн-фильмов, у вас не сможет от неожиданности перехватить дыхание, сосед по ряду кресел справа вздрогнуть от ужаса, а соседка слева издать возглас сочувствия, — ступайте в Волковский на «Иванова».
Если вы уверены, что отражение городской архитектуры кверх ногами-только в ночных видениях Франциска Асизсского, а маятник времени Фуко — только в талмудах Умберто Эко — ступайте в Волковский на «Иванова».
Если вы не можете найти ответ-что женщины находят или не находят в мужчинах, а мужчины — приемлют или отвергают в женщинах, ступайте в Волковский на «Иванова».
Если вас мучает дилемма зависимость-избавление, нужность-бессмысленность, прагматичность-дауншифтинг и прочее ….. СТУПАЙТЕ В ВОЛКОВСКИЙ НА «ИВАНОВА»!

_________________________________________

Марина Полывяная

Нетеатральный я человек.
Очень давно не была в нашем Первом русском. Не верила по Станиславскому, что смогу… поверить. Но приглашение коллег-друзей, доктор Чехов, «Иванов» обещали встречу с забытым, но своим… Своими, радостными стали уже встречи в фойе: сколько знакомых, приветливых лиц, надо же, они не только на наших вернисажах бывают…
Потом – игра. Игра Валерия Кириллова и Александры Чилин-Гири. Нервность, неровность, надрывность человека рубежа.
Кстати, Антон Павлович своего «Иванова» не любил, ставить не позволял: «Даже и читать его не смейте»…
Всё бессмысленно ясно. И не только потому, что помнишь содержание пьесы, а потому что откуда-то знаешь, что иначе они не смогут… и уже не следишь за сюжетом, а начинаешь просто созерцать – сцену, сценическое пространство. Оно и стало для меня главным открытием в этом спектакле.
Три вещи. Три элемента декорации.
• Опавшие листья. Сияющий, шуршащий ковер, который все безжалостно топчут, пинают, а в целом не замечают, почти не вспоминают былой радости настоящего лета… Уставшие листья.
• Опрокинутый мир усадьбы на заднике сцены. Портик, колонны старого дома отражаются то ли в реке, то ли в озере, то ли в луже. И нет здесь ни проблеска надежды, ни тоски «о России, которую мы потеряли».
• Купол беседки. Пожалуй, главный символический образ. Парящий купол. Ему не нужны опоры, свободно разбредающиеся по сцене, обещая трансформацию в чудесное воспоминание о детской карусели с классической ярмарочной композицией бегущих по кругу лошадок… а он зависает над действием, как невесомое облако, как сияющий огнями неведомый НЛО, как шехина, то есть буквально то, что в Ветхом Завете называется видимым сиянием славы Божией. Так точно и тонко именно этим символом, кажется, режиссер и обозначает постоянное зримое присутствие Божие, а значит — любовь и надежду. А в это веришь.