Станиславский — Штокман, Комиссаржевская — Нора, Орленев — Освальд — вот славнейшие легенды канувшей в Лету русской театральной ибсенианы. И даже Ермолова, не питавшая, мягко говоря, симпатий к великому норвежцу, не смогла вполне избежать его влияния, отпраздновав в роли фру Алвинг один из своих последних сценических триумфов. Духовная атмосфера той уже бесконечной далекой от нас эпохи была насквозь пропитана той «значительностью», о которой с ностальгическим чувством вспоминал С. С. Аверинцев в последние годы минувшего столетия. В самом деле — не подпитывается ли наш неиссякающий интерес к так называемому «серебряному веку» ностальгией «по тому состоянию человека как типа, когда все в человеческом мире что-то значило или, в худшем случае, хотя бы хотело, пыталось, должно было значить; когда возможно было „значительное“»? В драмах Ибсена «императив значительности» достигает, как в романах Достоевского и музыке Вагнера, своего художественного апогея. И вместе с тем он в принципе не отделим от веры в личность, способную подняться не просто над так называемой «безликой массой», но вообще над уровнем средней человеческой нормы, над всеми повседневными людскими заботами и «малой правдой» чисто приватных интересов и устремлений.
«Слушайте… у него же нет пошлости. Нельзя же так писать пьесы». Эти известные слова Чехова о норвежском драматурге безошибочно точно указывают сегодня на водораздел между нашим «постсовременным» мировосприятием и театром Ибсена, всей его идейно-художественной стратегией. Имея за плечами катастрофический опыт двадцатого столетия, заставляющий нас не доверять разного рода «сверхчеловеческим» претензиям, мы почти совсем разучились смотреть на «непошлых» героев Ибсена без подозрений и скептической иронии. Желание проецировать свои жалкие страхи и не менее убогие комплексы на ушедшую в прошлое культуру делает нас все беднее, превращая в безнадежных «хронологических провинциалов». Но до тошноты пресытившись постмодернистским нигилизмом, всем этим тотальным недоверием к любым осмысленным «метарассказам» (которое, заметим, так и не стало противоядием от чреватых кровавыми эксцессами идеологических обманов), мы все острее чувствуем собственную ущербность. Измельчив все вокруг до состояния песка, мы начинаем, наконец, осознавать, что из песка ничего не построишь. И не Ибсен ли, всегда любивший сравнивать свой труд с деятельностью зодчего, может предоставить нам надежный строительный материал?
«Ибсен страдает главным образом оттого, что его не брали с точки зрения больших, как глыбы, образов», — заметил когда-то Вахтангов. Претендовать на строительство «глыб» мы сегодня, конечно, не можем. Но строить самих себя заново — обязательно придется. И если за маской чересчур «холодного» и «рационалистичного» норвежского классика все чаще будут обнаруживать живое человеческое лицо, помогающее нам в условиях тотальной дегуманизации сохранять наши собственные человеческие лица, за подвергаемую иногда сомнениям театральную актуальность Ибсена можно ни капли не беспокоиться.
Петербургский театральный журнал