Необходимо отметить, что в культурном наследии запечатлеваются не только специфические черты национальной культуры периодов ее расцвета, но и исторический опыт взаимодействия с иными культурами, процветавшими в тот же период. Защищая дворец или храм в стиле русского барокко, мы не всегда вспоминаем, что этот стиль не появился бы на свет без европейского барокко. Другое дело, что в нашей стране здания классической архитектуры, ныне именуемой традиционной в противовес бетонно-стеклянному хай-теку, сохранились лучше, чем во многих городах Западной Европы. И в диалоге с европейцами Россия могла бы напомнить об этой своей заслуге, причем этот аргумент было бы труднее оспорить, чем другие наши суждения в свою пользу, которые слишком часто звучат в интонации извинения или самооправдания.
Увы, дискуссия на архитектурно-художественные темы чаще скатывается во внутреннюю политику. С одной стороны, это закономерно: архитектура зданий общественного назначения, усваивая присущие исторической эпохе стилистические особенности, отражает не только художественные, но и политические замыслы. Так, проект комплекса для музеев Кремля, несмотря на федеральный статус и самого Кремля, и проекта, ныне приписывают личным амбициям свергнутого мэра Москвы, который якобы именно в период утверждения проекта особенно настойчиво претендовал на высшую государственную должность.
С другой стороны, политическая критика архитектуры – как и экономики – звучит неубедительно, пока критикующий не создал позитивную альтернативу предмету критики. И как бы ни интерпретировались мотивы создания отдельных элементов столичной застройки, очевидно – пусть это и неприятно для оппонентов опального мэра, что этот стиль так и будет ассоциироваться с «Москвой Лужкова» – во всяком случае, до тех пор, как приходящая эпоха не утвердит себя чем-то не менее значительным. А это может потребовать многих десятилетий. Так, в Петербурге громады новой застройки пока не в силах заслонить в восприятии его жителей «большого стиля» строительства и реконструкции, связанного с периодом правления первого секретаря обкома Григория Романова.
Политикам и хозяйственникам, правление которых оставило неизгладимый след в градостроительстве, закономерно и часто вполне оправданно ставят в вину уничтожение ценных с культурной и исторической точки зрения элементов прежней застройки. Из этого совершенно не следует, что критики настроены на восстановление утраченного. Чаще попытки «вербального уничтожения» возведенных громад апеллируют не к архитектурному, а к социальному чувству. Долговечность таких апелляций пропорциональна актуальности этого социального пафоса. Это ставит политиков-оппонентов под двойной удар: свергнув нелюбезного градостроителя, они берут на себя обязательства не только по улучшению облика города, но и по разрешению проблем его потребителей, причем возлагать ответственность за эти проблемы на поверженного будет чем дальше, тем труднее.
Архитектурные споры смешиваются с политическими далеко не только в нашей стране. Так, прошлогоднее мероприятие антиглобалистского Всемирного Социального форума свело почти всю повестку дня к архитектуре, поскольку проходило в Турции, где «агрессия» акул курортного бизнеса сметает на своем пути традиционную архитектуру и вместе с нею также традиционный быт приморских городов. Палестино-израильское урегулирование на нынешней стадии тоже свелось не в последнюю очередь к градостроительному спору с отчетливым социальным подтекстом: участки в Восточном Иерусалиме скупаются у арабской бедноты состоятельными американскими евреями.
Таким образом, спор о новой архитектуре и ее совместимости с исторической застройкой выходит в еще одно пространство – геополитическое. В этом контексте нельзя не отметить, что смещение с должности московского мэра сопровождалось эхом «глубокого удовлетворения» в тех западных масс-медиа, где проявляется особое неравнодушие к бывшему советскому геополитическому пространству, в частности, к Украине, где московский мэр разговаривал на выходящем за рамки его статусных полномочий имперском языке.
Если суммировать все проблемы, с которыми сопрягается градостроительство, особенно в аспекте защиты культурного наследия, то таких проблем окажется пять.
Во-первых, это проблема эстетики. В этой области волнообразно меняются пристрастия, и в то же время постоянно существуют группы интеллектуалов с противоположными оценочными позициями. Здесь спор никогда не закончится, поскольку это спор о вкусах. Пристрастия, однако, не сводятся к индивидуальному восприятию того или иного архитектора, искусствоведа или телеобозревателя. Есть массовые стандарты восприятия, аналогичные моде в одежде. Они созвучны поколенческим установкам и становятся составной частью конфликтов поколений.
Во-вторых, это проблема социальных отношений. Тема культурного наследия закономерно выходит в активное общественное пространство – когда спор происходит не за чашкой чая, а на митинге, и вовлекает массовое выражение общественных настроений, где солидарное эстетическое неприятие, как правило, сопряжено с социальным протестом.
В-третьих, это проблема внутренней политики. Непопулярность тех или иных проектов, разработанных для конкретного региона, при определенном уровне «насыщенности раствора» общественного звучания, неминуемо становится негативным репутационным фактором для регионального руководства, даже если оно не причастно к замыслу и не заинтересовано в реализации проекта, но вынуждено подчиниться интересам федеральной политики и корпоративному влиянию.
В-четвертых, это проблема геополитики. В информационных войнах международного масштаба непопулярный проект, уже заведомо вызывающий массивные протестные настроения, презентуется как деталь портрета критикуемого режима, а меры правоохранительных органов в отношении протестующих – как подтверждение неблагополучия с правами человека в стране-мишени.
В-пятых, это проблема идентичности в широком смысле и субъектности – в узком. Государство, отстаивающее свое духовное пространство, отстаивает и свое право на самостоятельность культурной, в том числе и архитектурно-градостроительной политики. Напротив, когда государство уступает мировому сообществу в культурной сфере, поддается унификации по принятым на текущий момент глобальным стандартам, его культурные ведомства, как и профессиональное архитектурное сословие, усваивают колониальный способ поведения.
ЗНАКИ ВРЕМЕН И ИХ СУДЬБА
Политика выражает себя в архитектуре символами эпох. Великие завоеватели, вплоть до конца периода модерна, не представляли себе покорения нации или территории без запечатления на ней следов своего присутствия, с расчетом не на годы, а на века. Сохраненные следы римской, византийской, османской цивилизаций характеризуют не только мощь былой государственной воли, но и остаточный потенциал субъектности. Цивилизационные следы в архитектуре и скульптуре в таких империях выходили далеко за рамки религиозной экспансии, а некоторые жанры – например, монументы завоевателей – вообще не имели к ней отношения.
В случаях, когда в мотиве архитектурной новации заложены исключительно персональные, эгоцентрические побуждения, оставленный след оказывается недолговечным: оставляя потомкам образ самого себя, властитель прибегает к излишествам. Поэтому, а не только по политическим причинам, не осталось следа от памятников Саддаму Хусейну и золотой вращающейся статуи Сапармурада Туркменбаши. В то же время новая архитектура Ашхабада, как и новая инфраструктура, останутся памятниками эпохи и будут ассоциироваться с именем С. Ниязова.
Архитектура, несущая значительную символическую нагрузку, более уязвима перед резкими поворотами истории. Первоначальный Храм Христа Спасителя был не столько культовым учреждением, сколько символом военной победы – колоссально важной для девятнадцатого века, но все же победы в оборонительной войне европейского масштаба. Дом Советов на его месте задумывался как символ экспансии, квазирелигиозного наступления в еще большем масштабе. Подмена смысла коммунистической идеи потребительством принизило функцию места до объекта услуг, чтобы детки радовались. Стремление Ельцина поставить видимый издалека, осязаемый крест на коммунистическом режиме выразилась – не худшим образом – в воссоздании храма, равно как и в реставрации Кремля, чем занималась одна и та же группа в его окружении, сугубо консервативная по взглядам.
Менее известный пример в Петербурге приобретает актуальность в связи с переименованием милиции в полицию. Как напомнил в полемической статье в «Известиях» глава фонда «Политика» Вячеслав Никонов, слово «полиция» было исключено из употреболения не в октябре, а в феврале 1917 года, когда в столице империи совместными усилиями полицейских и уголовников учреждения судебного и уголовного департаментов, объекты полиции и контрразведки подверглись разгрому, их архивы – сожжению, а их служащие – самосуду. В частности, тогда был утрачен в Петербурге памятник архитектуры конца XVIII века – Литовский замок, где размещался с 1826 г. Исправительный арестантский дом. От здания, занимавшего квартал, достался кусочек стены – мстили за декабристов, Герцена, народовольцев, рабочих-революционеров, воров и разбойников, поскольку с 1872 г. политических – кроме особо важных – здесь содержали вместе с уголовниками. Романтический советский период здесь никак не обозначился, а при Хрущеве здесь построили школу и детский сад. Сейчас сад собираются сносить, ссылаясь на диссонирующий характер его архитектуры – что правда, но на его месте проектируется в пять раз большее и еще более диссонирующее строение работы Эрика ван Эгераата, в которое будет упираться перспектива реки Мойки со стороны Исаакиевской площади.
Расправа над Литовским замком по символическому содержанию сопоставима с разгромом исторического музея в Багдаде и Института дружбы народов в Оше, и характеризует Февральскую революции более ярко, чем любой другой пример. Следует отметить, что от Временного правительства России февраля-октября 1917 г. ни в архитектуре, ни в монументальном искусстве не сохранилось вовсе никаких следов. Если перечислить то, что осталось от времен Николая II, перечень окажется весьма любопытным. В историческом Петербурге это доходные дома и иноверные церкви – мечеть, синагога и дацан. В пригородах – Морской храм в Кронштадте с католическими крестами вокруг фасада, и Федоровский городок в Царском Селе, стилизованный под старинные русские крепости. В целом, в этом наследии запечатлен внутренний разлом мышления монархии и настроения общества, который при ельцинской попытке ренессанса находит причудливое воплощение: в Царском Селе «заводится» неоказаческое движение, в синагоге на деньги Эдмона Сафра сооружают сауну и массажный кабинет.
В пределах пореформенной России архитектура обеих столиц запечатлевает психологию местных, а не федеральных руководителей: завершение реставрации Спаса на Крови – такой же памятник периоду Яковлева в Петербурге, как и Смольная набережная, при нем впервые одевшаяся в гранит: ее даже предлагалось назвать Владимирской, как бы в честь Путина, но он разгадал хитрость и возразил. Валентина Матвиенко мечтает оставить после себя архитектурный комплекс Набережной Европы, и потому самолично настояла на избрании неоклассического проекта Евгения Герасимова и Сергея Чобана.
Следует отметить, что знаковые архитектурные перемены в России конца XX века возникают именно в период правления Ельцина. Предшествующая эпоха Горбачева была временем столь же бурных публицистических споров на темы наследия, что и времена Николая II. Конец 1980-х годов, надо признать, был и периодом активного жилищного строительства. Однако архитектурных памятников, достойных роли «знаков времени», перестройка не оставила. Этот факт требует не только эстетического, но и политического осмысления.
ДИКТАТУРА ВИДОВОЙ СТОИМОСТИ
Значительно чаще мы сталкивается не с прямым, а с опосредованным взаимодействием культурного наследия с политикой. Эта связь иногда преломляется через сугубо индивидуальные вкусы носителей власти. Пристрастие Сталина к неоклассическому стилю, оставившему долговременные следы в столицах Восточной Европы, осталось неразрешимой загадкой для западного политического и культурного сообщества. Таким же неразрешимым «ребусом» для Запада была поддержка тоталитарным идеологическим режимом реконструкции разрушенных войной пригородных дворцов Петербурга для дальнейшего использования в музейных целях. В образ брутального тирана это никак не укладывается, как и монументальное московское метро – общественная инфраструктура, доступная к тому же только внутреннему пользователю закрытого общества – ведь ее при всем желании невозможно применить для целей, связанных с личным самоутверждением.
Так или иначе, сталинское правление пощадило символы классических эпох. Любой образованный европеец в ответ на вопрос о том, чем притягивают исторические кварталы Петербурга или Праги, скажет: неприкосновенность градостроительного замысла, сохранность среды, дух места, гармония рельефа и архитектуры, дыхание истории в монументах-символах, включая скульптурные изображения исторических личностей, надгробья и мемориалы (Храм Спаса на Крови – надгробный памятник Александру II).
Эти ценности вроде бы бесспорны. Приоритет сохранения туристической и имущественной отдачи от сохранения архитектурной среды создает мощную поддержку для охранного ведомства – в Санкт-Петербурге оно именуется Комитетом по государственному контролю использования и охраны памятников (КГИОП). Однако этому ведомству приходится противостоять колоссальному давлению частного интереса: в сферу гармонии вторгается стихия вторичной прибыли.
В условиях свободного рынка недвижимости видовая составляющая архитектуры создает прибавочную стоимость. Квартиры в одном и том же доме на набережной Невы, выходящие и не выходящие окнами на ее панораму, разнятся в цене в четыре раза на вторичном рынке. В исторических городах смешивается понятие «элитной недвижимости», поскольку для потребителя видовые качества означают больше, чем удобства, по крайней мере из представительских соображений.
Но рынок, на котором созданная далекими и спасенная ближними предками гармония сбывается предприимчивыми потомками преимущественно внешним приобретателям, крайне ограничен. Полный набор достоинств для «суперклиента» предполагает сочетание красот со всеми современными conveniences, что в старых стенах практически невозможно. Отсюда неутомимые поиски перепродавцами видов, диктующих историческому центру новые правила жизни, свободных мест для поисков сверхприбыли, а одновременно – для самоутверждения приглашенных мэтров, имена которых создают дополнительную наценку к прибавочной стоимости.
Интерес «суперклиента» подкосил кризис. Однако едва его ветры становятся слабее, как пробуждается аппетит к вакантным «пятнам», ориентированный на эксклюзивную клиентуру. Перед ним пасуют и творческие индивидуальности, и ищущие заработка консультанты, риэлторы и пиарщики.
На гласные процедуры обсуждения проектов их авторы приходят в полном пропагандистском вооружении. Так, ван Эгераат и заказчик его проекта, ЗАО «Охта-Групп», позиционируют свой хай-тек-проект как чуть ли не первое здание в историческом центре, отвечающее всем потребительским запросам элитного покупателя – подземный паркинг, обильное остекление (маскируемой накидкой внешнего фасада), гигантская площадь квартир. Правда, обитатель этого сооружения «средиземноморского вида», по выражению председателя Союза архитекторов города Владимира Попова, – если оно, не дай Бог, будет построено – не сможет сказать о себе, что он живет в петербургском доме.
ДВЕ СТОЛИЦЫ – ДВЕ ОППОЗИЦИИ
Защиту исторической среды от хай-тековских вторжений в Петербурге взяло на себя общественное движение «Живой город». Энтузиастам принадлежит огромная заслуга в судебном торможении проекта офиса «Газпромнефти», печально известного «Охта-Центра», ранее «Газпром-сити» (переименование несомненно связано с приведенным выше соображением о долговечности, а не со скромностью корпорации, которой она не страдает). Движение привлекает как совсем юных сторонников, так и искусствоведческую общественность из поколения шестидесятников, и «архитектурная оппозиция» становится более разношерстной, чем «лесозащитная» в Москве, и несомненно в целом более образованной.
Но при этом архитектурные оппозиционеры восстают против любого разрушения сложившейся среды, включая здания и сооружения, объективно и юридически не имеющие архитектурной индивидуальности, включая не только здания конструктивистского стиля 1930-х годов, в том числе продолговатые дома-коммуны-«кировки», но даже минималистскую архитектуру 1970-х годов в центре. Ярким примером было противодействие сносу типового кинотеатра «Зенит» (1974), на месте которого проектировалось неоклассическое здание, созвучное именно «сталинской» среде Московского района. Таких проектов в районе три, еще один неосталинский проект – в новой части Васильевского острова, все они интересны по замыслу, но о них не слышно похвал. Под тем же лозунгом сохранения среды активисты «Живого города» до недавнего времени отстаивали трамвайные пути, появившиеся в городе только в начале XX века.
В Москве движение «Архнадзор», менее разношерстное, но в отдельных случаях более активное – как правило, в частностях: Красную площадь никто не защищает, хотя именно с защиты Зарядья начиналось в 1970-х годах как консервативное – борется не только против возведения новых зданий, но и против воссоздания старых. В этом однобоком и каком-то гнездном максимализме явственно ощущаются сиюминутные приоритеты, выражаемые в форме заботы о вечности. В то же время на примере «Архнадзора» еще заметнее родство архитектурного и экологического консервационизма – тем более что защита старинных особняков и Химкинского леса пропагандируются одними и теми же СМИ.
Современное петербургское и московское консервационистские движения развивались разным образом. «Живой город» – редкий для нашего времени случай неполитического объединения, возникшего «снизу». В 2004 году они были «шпаной», сейчас их приглашают на пресс-конференции. Это развитие происходило постепенно, существенным – но не единственным – стимулом был «Охта-Центр». Как в любом движении такого рода, в нем есть умеренные и радикалы, но есть и другая, смысловая градация. Часть умеренных проводит опросы не только на тему «построить или не построить», но и на выбор «самого недиссонирующего» из реализованных в городе архитектурных проектов (выигрывают бюро Герасимова и мастерская «Интерколумниум» Евгения Подгорнова).
«Архнадзор» образовался внезапно, как бы искусственно, при поддержке РИА «Новости», а затем канала «Россия-24», сразу же сформировал исторический и юридический отделы и «пристегнул» только одну живую общественную организацию, остальные ресурсы – исключительно сайты, и вдобавок огласил участие в своей структуре иностранных экспертов.
Хотя среди членов «Живого города» есть несколько бывших активных ненавистников В.А. Яковлева и нынешних – В.И. Матвиенко, движение не было «заточено» против конкретных региональных руководителей: предметом единодушного осуждения являются архитекторы и эксперты в первую очередь, заказчики во вторую, элитные клиенты в последнюю. «Архнадзор» изначально заточен на кампанию против Ю.М. Лужкова и его «придворных» строителей, но при этом каких-либо альтернатив – административных или архитектурных – от него слышно не было. Во всяком случае, до спора о пресловутом хранилище коллекции музеев Кремля, спроектированном Владимиром Колосницыным из «Моспроекта-2».
Этот спор выявил любопытные обстоятельства. Так, из подготовленного каналом «Россия-24» телевизионного «наезда» на конкретный проектный институт, глава которого Михаил Посохин имел смелость выдвинуться на пост президента Национального объединения проектировщиков без соизволения «с самого верха», следовало, что «Архнадзору» не нравится проект хранилища, стилизованный под русский ампир. В то же время альтернатива – выстроить на этом месте стеклянный кубик, в котором отражался бы Кремль, бурного протеста не встретила. Хотя на обзор Дома Пашкова, о котором лили крокодиловы слезы градозащитники, кубик не сможет не повлиять.
На самом деле выбор между ампиром и стекляшкой – нечто более серьезное, чем разрешение проблемы обхода Химкинского леса. И если к «Архнадзору» примкнули неравнодушные представители иностранной общественности, то вполне уместен вопрос о том, не представляют ли эти господа интересы европейских мэтров хай-тека. Эти мэтры уже оставили свой след в облике столицы России, но до самого ее сердца еще не добрались.
Город, застроенный «придворными архитекторами Лужкова», крайне эклектичен, но все же индивидуален. Если борьба с наследием этого «большого стиля» сведется к торжеству усреднительной глобализаторской безликости, главный город страны лишится своего лица.
Какими средствами сегодня располагают неравнодушные люди – от чиновников до рядовых граждан, от тонких ценителей до утилитарных обывателей – для отстаивания неповторимости российских мегаполисов в частности и культурного наследия вообще? Насколько памятники России юридически и нормативно защищены от изоляции, искажения и уничтожения? Это вопрос уже не конъюнктурный, а фундаментальный, «вечный», от вкуса и пристрастий поднимающийся на уровень онтологического выбора – быть или не быть.
продолжение