Черно-белая радуга

Виктор Барышев как и Ван Гог — художник в психушке. Только он здесь не лечится, а лечит. Когда-то он очень любил вступать во всевозможные политические партии, и каждый раз — по убеждению. Убеждение его заключалось в том, что политики помогут ему обзавестись собственной мастерской. Но люди в черном надежд не оправдали. Зато помогли люди в белом. Психиатрическая больница № 6 предоставила художнику помещение, а взамен он обязался заниматься живописью с пациентами. Отдававшая поначалу безумием затея очень быстро обрела здравый смысл: "ватман вместо феназепама"

Идея родилась, как пенициллин, по чистой случайности. Художник Барышев просто искал отапливаемое местечко, где можно было бы примостить кисти, краски, электроплитку и еще разрешали бы курить. Главврач сказал: «О’кей, будете мастерить для нас вывески, стенгазеты и прочую наглядную агитацию, а мы вам за это, Виктор Михайлович, комнату под мастерскую». Художник согласился. Психушка так психушка. А что? Даже интересно — было в этом что-то от Босха: художник среди чудовищ.


Что же касается появления изостудии для пациентов, то здесь есть две версии: если верить администрации, в больнице давно хотели организовать нечто подобное, а тут как раз подвернулся нужный человек. По словам же Барышева, врачи ожидали комиссию из Минздрава, и чтобы блеснуть перед начальством, главврач попросил его провести с больными урок живописи. Урок всем понравился, художника уговорили продолжить и пообещали покупать расходные материалы.

Это было полтора года назад. С тех пор кисти в руки взяли более сотни пациентов. Недавно на благотворительном аукционе были проданы первые две картины учеников Барышева.

— Когда они предложили мне вести изостудию, я сначала испугался, стал отказываться, — вспоминает художник. — Да вы что, говорю, с ума сошли, что ли? Что я могу им дать? Я же художник, а не доктор. Полгода думал. Потом решился.

— Не жалеете?

— Еще как жалею. Мне оно совсем не надо. Столько сил отнимает, времени. После занятий очень трудно восстанавливаться. Аудитория сложная, всю энергию вытягивает. Поэтому и писать совсем перестал. Если честно, несколько раз бросить хотел. Но не смог. Думаю: как они будут без меня? Ведь приручил. В общем, влип я.

Мастерская Барышева густо украшена флажками партий и движений, куда его заносила нелегкая в поисках своего угла — можно изучать болезненную историю становления политической системы России. В мастерской течет крыша и осыпается штукатурка. Койка, мольберт, канифоль, спички. И хрестоматийный запах больнички: смесь карболки и тушеной капусты. Книжки губернатора Росселя и Марселя Пруста. Раньше это была палата для тихих. Барышев любит свалить сюда из дома, от жены, детей и внуков, потому что здесь очень тихо.

— Они мне помещение дали непригодное для жизни, но пригодное для творчества, — говорит художник, демонстрируя образцы своего творчества. Графика. Тушь, перо. Автопортрет: грустные очки странным образом сочетаются с легкомысленной бородкой. А вот картина «Окно в Европу». Ключевое место композиции — задница.

— Я стесняюсь спросить: это какая-то аллегория?

— Это наша главная точка, начиная с петровской эпохи. Видите — российский парламент. Прямо в анусе. А это наш местный орел — Ельцин. Нас заставляют им гордиться. Институт в Екатеринбурге назвали его именем, а студентов не спросили. Улицу — тоже. Сначала вывески с ошибкой написали, через «ы». Эх, давно я не делал персоналок!

Барышев листает серию под названием «Ушедшие предки». Я вспоминаю, что где-то слышал про специалистов, которые по рисунку могут поставить автору диагноз. «Похоже на Сидура, — говорю. — Сидур, вроде, тоже был немного того». «Такова природа искусства, — отвечает художник, — оно эксплуатирует все нездоровые фантазии».

В пожилой алюминиевой кастрюле тревожно шипит вода. Это готовится фирменное блюдо художника: лапша «Доширак» с тушенкой. Мне тоже нравится.

На данном историческом этапе Бырышев — член «Единой России». В свободное от творчества и занятий с пациентами время по заданию партии дежурит на помойке: в рамках акции «Разберем мусор — спасем город» объясняет горожанам, куда какие бытовые отходы выкидывать, раздает листовки. Результаты уже есть: из восьми контейнеров три наполняются четко в соответствии с планом сортировки. За участие в акции художнику платят 60 рублей в час.

— Зачем вам это, у вас ведь уже есть мастерская?

— Коплю на ее ремонт.

— Партийный художник — это же безумие!

— Без партии никому нельзя: ни художнику, ни психбольному. Человек — существо общественное.

— Тогда пусть вам «еэры» выставку-продажу организуют. Путина изобразите в кимоно и на лыжах, сразу деньги появятся.

— Не люблю просить. Я лучше на помойке.

— Чего в вашей изостудии больше: медицины, педагогики, искусства?

— Я им всего-навсего объясняю формулу вечного двигателя земной цивилизации: «любовь плюс творчество равно человек».

— А у вас самого-то нормально с головой? — спрашиваю я Барышева уже напрямую и замечаю, как из антресолей моего подсознания медленно выплывает идея, что психические заболевания заразны.

Собеседник на мой вопрос и не думает обижаться. 

— Помните фильм «Цареубийца»? Там, между прочим, дело происходит в Свердловске. Старый психиатр говорит начинающему: «Нормальный человек — это тупица, лишенный воображения».

— То есть если творчества нет — ты болван, растение?

— Да-да, конечно. Независимо от того, есть у тебя диагноз или нет. Человек, не занятый творчеством, — почти сума­сшедший. Он вегетативен по своей сути. Возьмите этих офисян, которые с девяти до шести тыкают наманикюренными пальцами в клавиатуру и ждут зарплату. Разве это не сумасшедшие люди? А мои подопечные почти нормальны.

— По-вашему выходит, что Эрмитаж отличается от психушки только вывеской?

Вместо ответа Барышев осторожно выуживает из стопки ватманских листов один. Он забрызган какими-то черными кляксами, в очертании которых при определенном упорстве можно разглядеть дома и людей. Я пытаюсь угадать, где здесь можно получить эстетическое наслаждение. Тем временем художник комментирует:

— Граница между нормальностью и безумием всегда плавает. Все зависит от степени увлеченности человека: собой, окружающими, жизнью. Ранние работы Ван Гога, сделанные углем, поразительно похожи на картины моих учеников.

Одиннадцать утра. Его ученики уже собрались, дисциплинированно ждут начала. Студия работает дважды в неделю по два часа. Но не каждый больной может приходить на занятия. Требуется разрешение врача.

В просторной комнате, напоминающей класс начальной школы, много стекла и света. День за окном выдался ясным. Солнечные лучи бросают блики на скрипучий пол, ученические парты, найденные на свалке, на лица.

Они здесь особенные. Если не приглядываться, и не заметишь печати и печали недуга. Особенно у молодых. Но глаза выдают всех. Глубокие, как ямало-ненецкая скважина. Яркие, будто капнули белладонны. Темные, независимо от цвета радужной оболочки.

— Как вести себя с ними?

— Нормально. Как всегда.

Юная девушка Лена вдохновенно бьет пальцами по клавишам старого пианино, которое специально для нее раздобыл где-то Барышев. С трудом угадывается мелодия из «Мужчины и женщины». В той, здоровой жизни Лена окончила музыкальное училище.

— Лена, что ты любишь?

Она берет чистый лист бумаги и стремительно рисует разноцветный круг. Потом выводит в его центре: «Ай лав».

Расстроенное пианино, расстроенный разум. Или? Кто из нас смог бы так же смело предположить, что любовь не нуждается в объекте, а иногда сам человек и есть любовь.

Барышев курсирует между партами. К одному подойдет — поправит рисунок, с другим обсудит сюжет, к третьему просто мягко прикоснется. Он никогда не преподавал. Наверное, поэтому всех хвалит. Он везде и нигде. Его не видно, как профессионального судью на футбольном поле. Главные здесь — они. Не он. Они за этим к нему и ходят.

Отношения «учитель — ученик» плавно перетекают в отношения «врач — пациент» и обратно. Дружеских отношений устанавливать нельзя. Они же люди простых реакций: им надо — и все. Ночь, день — без разницы. Барышев уверен, что если он даст кому-то из них свой телефон или адрес, они замучают его своим вниманием.

— Магнитофончик не принесли, Виктор Михалыч? — вдруг опомнившись, кричит кто-то по-хулигански на весь зал.

— А-а, Ирочка, извини, пожалуйста, забыл.

Во время занятий Барышев обычно ставит им музыку — ту, что любит сам: итальянскую и французскую классику. А сегодня вот закрутился.

— Есть различие между детьми и вашими подопечными?

— Там чистый лист, а здесь на листе уже намалевано. Они ведь грамотные люди, некоторые имеют по два высших образования. Диалог с ними надо вести на равных, а я не всегда дотягиваю до их уровня. Хотя себя, конечно, нужно ставить немного выше, иначе перестанут уважать. Себе подобных они не очень воспринимают. Обратите внимание, между собой они не общаются, только со мной.

Сами ученики свою изостудию в шутку называют шизостудией, потому что основное заболевание у них — шизофрения. И по-научному они зовутся больными в ремиссии. Нужны отвага и ум, чтобы вот так иронизировать на свой счет. 

— Иду я однажды по улице Щорса, — весело вспоминает Людмила Васильевна, одна из учениц Барышева, — смотрю, дети курят прямо перед конторой, которая занимается экологическим контролем. Говорю им: «Что же вы делаете, ребятки?» А они мне: «Тетка, ты что, психичка?» Я и подумала: «Неужели со стороны видно, что я больная?»

— Вы так свободно говорите про свою болезнь…

— Потому что мы в своем кругу. А там, — Людмила Васильевна брезгливо машет рукой в сторону города, — мы это скрываем. Видите ли, молодой человек, мне уже шестьдесят пятый год. И я поняла одну важную вещь. Люди не хотят компрометировать себя близостью к психбольным, это нормальная реакция. Я как-то хотела устроиться на работу в то же отделение, которое меня вылечило. Не взяли. Хотя я уже 11 лет живу без лекарств, без поддерживающей терапии. Да и видели они меня всякую. А потом я подумала: «Может, поэтому и не взяли, что видели всякую».

Костя 
На нем мягкие тапки и клетчатая байковая рубашка. Он — фанат певицы Максим. Даже однажды был на ее концерте. Он без конца цитирует ее песни и просит всех, кто попадается ему под руку, помочь нарисовать обожаемую поп-звезду.

— Костя, у тебя же есть ее фотография из журнала, — ласково убеждает его Барышев.

— Я хочу нарисованную.

— Нарисуй для начала Лиду.

— Максим мне нравится больше.

Что самое удивительное — мне тоже.

Лида 
Бывшая пациентка. В студию стала ходить недавно. Окончила художественно-педагогический факультет по специальности «парикмахерское искусство и дизайн прически». Ищет работу. Свой диагноз скрывает, потому что уже несколько раз обжигалась в отделах кадров.

— Но прежде всего самой себе тяжело было признаться, что ты болеешь. Я и сама раньше психбольных боялась. Пока не столкнулась с этим. Теперь не боюсь. А картина моя вон там стоит, внизу. Яркая такая. Со зверьком. Я хотела рысь изобразить, но получилась белка. Белкорысь.

Саша 
53 года. Выглядит старше. Первая группа инвалидности. Двенадцать лет сидел без дела, пока его не оформили в больницу уборщиком. Раньше играл на кларнете в оркестре оперного театра и в филармонии. Говорит, что с тех пор, как он начал рисовать, его здоровье стало улучшаться. Затем добавляет: «И потом — это же все в рабочее время».

Он только что закончил картину «Встреча черного и белого лебедя».

— Это символизирует что-то?

— Нет. Я сначала рисую, смыслы появляются позже. Здесь они еще не появились.

— Как родились эти образы?

— Основные образы сидят в глубине головы. Я их освободил. А потом к ним прилепились детали: камыши, дорожка, солнце. А потом мне почему-то захотелось нарисовать звезды. Просто захотелось. И получились звезды вместе с солнцем. Когда само идет, появляется легкость. Когда творишь, главное — не сдерживать больное воображение.

У Саши есть свой стиль, его рисунки можно узнать среди других. На одном кто-то написал: «Красота». Другой украшает уже авторская надпись: «Жизнь вечна, Вселенная бесконечна».

— Вы это всерьез?

— Все это спорно. Но мы точно гораздо больше, чем просто белковые соединения. Есть подозрение, что мир устроен не так примитивно, как кажется.

— Как проявляется ваша болезнь?

— Ничего не хочется делать, плохо встаю на работу.

— Ну, знаете. Тогда я тоже того… с приветом. Со мной каждый день такое случается.

— Но у меня это сопровождается тревогой.

— А я тревожусь из-за финансового кризиса. Чем я отличаюсь от вас?

— У вас есть причина, моя тревога беспочвенна. Я боюсь самого страха. Хотя и у меня бывают сильные приступы «по поводу». Последний случился, когда по телевизору показывали войну в Цхинвали.

— Как вы думаете, зачем Барышеву нужна эта изостудия?

— Сложно сказать. Но в любом случае, был бы он нормальным, не стал бы с такими, как мы, возиться.

Барышев продолжает движение по классу.

— Виктор Михайлович, а вы азы психиатрии не пробовали изучать?

— Я пытался. Начал читать учебники. Но оказалось, что они не для меня написаны, а для студентов, которые к художеству отношения не имеют. То есть между моей терапией и психиатрией вообще пропасть. Ее надо сокращать. Те слова, которые написаны там, — сплошные диагнозы. Я не знаю, кому понятен этот язык. Зубрилам? А отдача какая?

Они ведь нисколько не глупее тех, кто их лечит и учит. Они просто другие.

Андрей. Чересчур большой для этой парты. Слишком неловкий для этой жизни. Он из тех, кто выписался из больницы, но продолжает ходить в изостудию. Ездит сюда от Широкой речки, на двух маршрутках. Барышев заразил его своей вводной лекцией про Малевича. Теперь Андрей сходит с ума по теории живописи.

— Мне надо найти свою индивидуальную манеру! — заявляет он.

— Найдем, — твердо обещает Барышев.

— У меня наследственная тяга к искусству, мне нужен неподражаемый метод мазка.

— Все — здесь, — говорит Барышев и стучит по своему лбу карандашом. — Мастерство не в руках, а в голове. Техника, композиция. Этому не учат, это открывают в себе. Только надо взять кисть. Ты почему так масла-то боишься?

Барышев уверен, что научить живописи своих подопечных он не сможет. Хочет, чтобы они раскрывали свои таланты сами. Поэтому и заданий им не дает. Добивается от них сюжетов, а потом помогает их развить.

— Я не хочу учить их, как рисовать горшки. Не человеческое это дело, пусть медведи этому учатся. Поставил им горшок — и вышли отсюда десять одинаковых медведей. Вот, взгляните на эту работу Андрюши, — Барышев говорит с надменной интонацией экскурсовода-ветерана из Пушкиногорья, показывающего невеждам из столицы священный дуб, под которым, по легенде, сиживало солнце русской поэзии. — Тоже «Черный квадрат». Он его сам создал, сам придумал. И от Малевича мало чем отличается. А вот его первый лист. Видите линию? Он два часа ее проводил, даже вспотел от натуги. Почему ему так тяжело? Потому что мысли путаются, мозг и рука никак не могут достигнуть взаимопонимания. Ведь у многих из них такая жуть в голове! Черный квадрат вместо мозга.

— Где же прогресс?

— Как где? Вот же он! Сначала линия, потом квадрат, здесь уже улица, а там на улице уже цветы. И палитра, видите, меняется. Сначала все было черное и белое. Затем появилась черно-белая радуга. А затем — «каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Они вообще все с черного начинают. Предлагаешь им масляные краски — отказываются, говорят: «Не-е, мне чего-нибудь попроще».

— А медицинские изменения есть?

— Не знаю, что на них действует, но что-то действует. Они сами говорят: «После вас наступает просветление. Радостно становится».

А иногда начинают жаловаться на лекарства. Лекарства ведь здесь тяжелые, психотропные. Просят дать полежать, отдохнуть от больницы. Так два часа и лежат на кушетках. Здесь хорошо лежать: веранда, солнце. Они, кстати, очень хорошо чувствуют, когда начинают превращаться в овощи.

В качестве альтернативы медикаментам Барышев предлагает своим ученикам изобразительное творчество. Если в двух словах, то изобретенная им рецептура гласит: прежде чем принять таблетку феназепама, попробуй сесть за ватман — может, тебе самостоятельно удастся справиться с внезапно нахлынувшей тревогой.

— Они приходят ко мне и ноют: «Ой, Виктор Михалыч, я же не умею рисовать». А я им отвечаю: «Садись. Возьми краски. Ты все умеешь, в тебе все заложено. Вырази свои мысли, то, что у тебя там — внутри, глубоко. Отопри дверь, которая мешает тебе выплеснуть свои чувства».

Андрей, рисуя что-то неведомое, внимательно слушает, что говорит учитель. Иногда согласно кивает, в другой раз отрицательно мотает головой. Потом говорит с вызовом:

— Я всегда афиширую свое состояние. Это диффамация. Знаете, что такое диффамация?

Андрей окончил политех, работал на местной ГТРК. Имеет патенты. Мечтает изобрести неотмыкаемый замок.

 Неожиданно все замирают. Тишина становится гробовой. Кто-то заказал по радио Валентину Пономареву. Она поет: «С ума схожу иль восхожу к высокой степени безумства».

Людмила Васильевна начинает смеяться первой, за ней — взволнованные остальные. Лена, Ирочка, Костя, Лида, Саша, Андрей: «Это про нас, про нас».

Сегодня уже вряд ли получится нарисовать что-нибудь серьезное.

— Зачем вам это надо, Виктор Михайлович?

— Они мне тоже помогают. Я стал раскрепощенным, чего со мной никогда не было. Они ведь талантливые, черти, только чуть-чуть ушедшие в себя. И потом, мне с ними интересней, чем с нормальной публикой. Нормальные мыслят штампами, горшками, навязанными социумом. Чтобы выжить, чтобы не застревать, они должны делать это автоматически, неосознанно. А у моих штампов нет. Им десять человек скажут, что нельзя рисовать жабу с рогами, а они будут стоять на своем, и спустя сто лет их картина будет стоить миллионы, а критики признают их новаторами.

— У вас есть мечта?

— Есть. Я хочу, чтобы мои ученики зарабатывали живописью себе на жизнь. Ведь здесь можно организовать все что угодно: музей, постоянно действующий выставочный зал, галерею, запасник. Места много, и администрация не возражает. Покупатели будут приходить, общаться с авторами. Недоверие к психбольным начнет исчезать. Благотворительные аукционы можно устраивать. На Западе это прокатывает вовсю. У нас же опыта нет, да и не дают развернуться. Как-то приходили к нам из одной общественной конторы — российско-американской. Хотели что-нибудь прикупить, два дня выбирали из кипы работ. Только выбрали, а тут их фискалы трясти начали: дескать, в неправительственных организациях сидят одни шпионы.

Открывающиеся возможности приводят Барышева в возбуждение, если не сказать — в состояние легкого помешательства.

— А люди что — из жалости будут покупать эти рисунки? Мне кажется, что художественной ценности они не представляют.

— Как, вот та, фиолетовая, не представляет?! — Барышев обиженно выбрасывает руку в направлении стенда с рисунками. — Не представляют ценности однотипные горшки, а таким вещам, которые запечатлевают иной образ мышления, цены нет. Да и никто ведь из нас не застрахован от болезни. Я всякого насмотрелся: вот ты ходишь-ходишь молодцом, а потом как накроет ни с того ни с сего. И придешь ты ко мне в изостудию…

Визостудию заходит Игорь Канарский, замглавврача, с которым Барышев работает в паре.

— Странно, Игорь Николаевич, ваши пациенты производят впечатление совершенно нормальных людей…

— Здесь они показывают свою здоровую сторону.

— Они для этого делают усилие над собой?

— Обстановка способствует.

— Нам безумно понравилось, — льстит ему фотограф «РР». Доктор Канарский профессионально улыбается, словно говоря: «Заметьте, друзья, как много в русском языке понятий, связанных с категориями душевного здоровья».

— Игорь Николаевич, меня давно мучает вопрос: почему психиатрические лечебницы красят в желтый цвет? Версия о том, что эта краска самая дешевая, меня почему-то не устраивает.

Доктор Канарский проявляет себя приличным колористом:

— Желтый цвет вообще-то благотворно влияет на сетчатку. Красный цвет возбуждает. Синий предлагает уйти в астрал. Ни того ни другого нам не надо.

— Вы забыли про черный, любимый цвет новичков изостудии.

— Черный — это косвенное свидетельство низкой само­оценки. Они все не удовлетворены собой. Это не то чтобы депрессия или подавленность, просто автор не видит для себя перспектив. Если появляются цвета — значит, возникает перспектива: они понимают, что их ценят, что их творчество вызывает приятные ощущения у других.

— То есть они отождествляют себя со своими рисунками?

— Искусство Виктора Михайловича в том и состоит, что он не ставит какой-то цели: нарисуй образ или натюрморт. Его задача — научить выражать себя. Некоторые из них пятна нарисуют и не могут сказать, что это такое. А он подойдет, двумя штрихами придаст картине законченную форму, и из пятен получится лицо или светофор. Потом даст какое-то объяснение образу, расшифрует его. Что тут скажешь — профессионал.

— Так все-таки какая практическая польза от этих занятий?

— Они именно что идут на поправку. Больной в ремиссии — кто это такой? У него нет бреда, нет галлюцинаций. Но выздоровлением это тоже не назовешь. Это как бы пауза. Он задавлен лекарствами. Как это у Фрейда: «Сделали из сумасшедшего обыкновенного несчастного». Да, он несчастный. Он не лезет на стену, не кидается на родных. Но он — несчастный. А творчество позволяет ему хоть временно, хоть отчасти почувствовать себя счастливым. И если он почувствовал себя таковым, он способен это состояние зафиксировать и вызывать его снова.

Людмила Васильевна громко сообщает, что в больнице отключили всю воду, осталась только в сливных бачках.

Врач и художник обсуждают проблемы: трубы отопления гниют, балкон разрушается. Возникает образ про­фессора Преображенского с его разрухой, которая не в сортирах, а в головах.

— Шизофрения всегда сопровождается самоизоляцией, замыканием в себе, — продолжает доктор Канарский. — А Виктор Михайлович приоткрывает створки этой раковины. Чтобы вернуть такого человека в реальную жизнь, надо вытеснить болезнь из головы. Лекарством можно что-то убить: галлюцинации, какие-то бредовые расстройства, тревогу. Но на их месте образуется пустота. Ее нужно заполнить. Именно это и происходит в этой мастерской.

Мы прощаемся с доктором. Бегло оглядывая мои сто кило, он говорит: «А зеленый цвет вызывает безразличие и снижает аппетит. Хотите похудеть — покрасьте кухню в зеленый».

Эх, люблю я разговаривать с психиатрами, а заодно еще и с сотрудниками ФСБ: они никогда не скрывают от тебя твой диагноз.

Мы фотографируем Лиду на улице, возле автобусной остановки. В вечерней толпе она такая же, как и все. Никто даже не подозревает, сколько смелости потребовалось ей, чтобы согласиться на съемку.

Из музыкального киоска несется оглушительный рэп некоего Тимати, песню которого никто здесь не заказывал: «Не сходи с ума, не жалей ни о чем. Глупая, ведь ты мне все простишь потом». О чем поет этот человек, зачем так нервничает? Неожиданно вспомнилось: «обсессивно-компульсивное расстройство». В самом деле, взять бы ему лучше кисть в руки и успокоиться. 

Игорь Найденов, корреспондент отдела «Репортаж» журнала «Русский репортер»

Эксперт
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе