Леони Нойман и Александр Лабас: любовь на сломе эпох

В 1931 году фотограф из Германии Леони Нойман, выпускница Баухауса, приехала в Советский Союз, а четыре года спустя познакомилась с художником Александром Лабасом и вскоре стала его женой, оставшись в СССР навсегда.
Александр Лабас. Портрет жены. Фрагмент. 1937. Холст, масло.
Государственная Третьяковская галерея


У обоих за плечами было драматическое прошлое, а впереди — неясное и даже опасное будущее. Нойман несколько лет активно работала в СССР как фотограф, однако до сих пор ее работы мало известны даже специалистам. Ее история — это классический сюжет «художник и его муза». С разрешения редакции журнала GARAGE Russia «Артгид» перелистывает сегодня страницы этой истории, начало которой пришлось на самые мрачные для искусства советского периода времена.


Леони Нойман (урожденная Коэн) родилась в 1902 году в городке Бейтен в Верхней Силезии в обеспеченной еврейской семье, после окончания гимназии и училища декоративно-прикладного искусства в Бреслау переехала в Лейпциг и вместе с первым мужем, Теодором Нойманом, активно занялась подготовкой переезда немецких евреев в Палестину. Теодор был старше Леони — он участвовал в Первой мировой войне, где потерял руку. У них родился сын, но к тому времени Леони уже безоглядно влюбилась — в архитектора Филиппа Тольцинера, также студента Баухауса. Леони училась в Баухаусе с 1928 года — в театрально-декорационной мастерской и мастерской полиграфического дизайна и рекламы, а годом позже записалась на мастер-классы по фотографии. Занятия архитектурой и живописью для женщин в Баухазе, между прочим, были недоступны, однако Леони, как все начинающие студенты Баухауса, прошла так называемый форкурс — вводный курс, который в то время вели Пауль Клее, Йозеф Альберс и Василий Кандинский.

В феврале 1931 года швейцарский архитектор Ханнес Майер, бывший директор Баухауса, отстраненный от должности за левые взгляды, вместе с группой своих учеников приехал в Москву, где они основали коммуну на Арбатской площади и стали именоваться коллективом «Рот Фронт». В числе помощников Майера был и Филипп Тольцинер. Леони решила уехать к нему, оставив мужа и маленького сына. Активистка сионистского движения вступила в коммунистическую партию Германии, добилась приглашения в СССР и, не дождавшись получения диплома об окончании Баухауса, отправилась работать в Москву. По рекомендации венгерского живописца-авангардиста Белы Уитца, возглавлявшего Международное бюро революционных художников, она стала художником-оформителем и фотографом журнала «Творчество», где работала до 1935 года (в Баухаусе она делала постановочные фотографии, в Советском Союзе ей все больше приходилось снимать «новых людей нового общества»).


Леони Нойман. Режиссер документального кино Лидия Степанова. 1948. Желатино-серебряный отпечаток.
Собрание Ольги Бескиной-Лабас



Леони Нойман. Ткацкий станок. 1929. Желатино-серебряный отпечаток.
Собрание Ольги Бескиной-Лабас


Леони Нойман. Скульптор Екатерина Белашова за работой. 1948. Желатино-серебряный отпечаток.
Собрание Ольги Бескиной-Лабас


Теодор Нойман уехал в Палестину с сыном в 1932 году. Через четыре года он вместе с уже десятилетним мальчиком ненадолго приехал в Одессу как иностранный турист, чтобы встретиться с Леони и показать ей сына, все еще надеясь, что она не выдержит и уедет с ним. Она не уехала, и сына никогда больше не видела. В 1934 году она оставила и Тольцинера, и коммуну Баухауса, а став женой Лабаса (официально они оформили брак в начале войны, в июле 1941-го), оставила и занятия фотографией, полностью посвятив себя любимому Шурочке. Их любовь, по-видимому, уберегла ее от ареста: в 1938 году были арестованы все оставшиеся к тому времени в СССР члены коллектива «Рот Фронт». Филипп Тольцинер был отправлен в исправительно-трудовой лагерь Усольлага Пермской области. И кто знает, какая судьба ожидала бы еврейку Леони, останься она в Германии после прихода к власти нацистов.

К моменту встречи с Леони Александру Лабасу, которому тогда было 35, также пришлось пережить немало травм. Он родился в 1900 году в Смоленске, его отец, дантист по образованию, всю жизнь работал как журналист и издатель, мать умерла, когда мальчику было два года. Лабас рано начал рисовать и писать акварелью, в 1912 году поступил в Строгановское училище в Москве, в лихорадочное революционное время успел позаниматься в студии Ильи Машкова и Государственных художественных мастерских (будущий Вхутемас) у Петра Кончаловского, во время Гражданской войны работал художником-оформителем при Политуправлении 3-й армии Восточного фронта, а вернувшись в Москву, продолжил учебу во Вхутемасе. В 1925 году он стал одним из учредителей Общества станковистов (ОСТ), объединения, вдохновленного новой романтикой наступающей индустриальной эпохи. Всю жизнь изображавший полеты и передававший в своих работах ощущение небывалой скорости Лабас в 1926 году пережил авиакатастрофу — это был первый в его жизни полет, и самолет, летевший из Москвы в Харьков, рухнул в воду с остановившимся двигателем, пассажирам чудом удалось выбраться.


Александр Лабас. В полете. 1935. Холст, масло.
Государственная Третьяковская галерея


В «романтичные» двадцатые и в самом начале тридцатых Лабас участвует в многочисленных выставках, преподает, оформляет спектакли, много путешествует по Советскому Союзу, он успешен и... несчастлив в любви. Со своей первой женой Еленой Королевой он познакомился в 1920 году на Урале, приехав туда с агитвагоном художников-плакатистов. Комсомольская богиня в кожаной тужурке и с маузером покорила художника, в конце Гражданской войны они вместе приехали в Москву, у них родился сын, но брак это не спасло. В 1922 году Александр Лабас познакомился со знаменитым чтецом Владимиром Яхонтовым и его женой, художницей Лилей Поповой, которая была верной соратницей артиста и режиссером его выступлений, и влюбился в нее без памяти. Это был классический любовный треугольник. Роман тянулся на протяжении почти десяти лет, пока не завязался новый: соседкой Лабаса была Раиса Идельсон, жена художника Роберта Фалька, который в те годы жил в Париже. Своего влюбчивого мужа (Фальк был женат четырежды, и Раиса была его третьей женой) она боготворила, Лабас же мучился от любви к Лиле. Обоим приходилось несладко, и они нашли друг в друге утешение. В 1933 году у них родился сын Юлий, а в 1935-м Лабас встретил Леони — и всё. Художник обрел свою музу, муза — того, кому она нужна, кого могла вдохновлять и поддерживать. Леони Нойман и Александр Лабас прожили вместе почти полвека (он умер в 1983 году, она в 1996-м) и ни разу не расставались — нет даже их переписки: им не было нужды писать друг другу, они всегда были вместе.


Александр Лабас. Автопортрет и портрет жены. Наброски из альбомов разных лет.
Собрание Ольги Бескинй-Лабас


В начале тридцатых, во время кампании по борьбе с формализмом, работы Лабаса не допускались до крупных выставок и не закупались музеями, хотя художник получал заказы на создание панорам, диорам и панно для больших зарубежных смотров советского искусства. Кроме того, в 1937 году по сфабрикованному делу «антисоветской троцкистской военной организации» был арестован и расстрелян брат Александра, комбриг Абрам Лабас (реабилитирован в 1956 году). А впереди были война, эвакуация, возвращение в Москву, где Александр и Леони остались и без мастерской, и без квартиры, занятой новыми жильцами, многолетние мытарства по чужим углам. Лабас по-прежнему мог зарабатывать только диорамами. Выживали, в основном, благодаря Леони, работавшей преподавателем немецкого языка в институте усовершенствования учителей и выполнявшей переводы на немецкий книг русских и советских писателей. Она занималась бытом, экономя каждую копейку и высчитывая, хватит ли денег на кисти и краски для Шурочки. Она сразу и безоговорочно признала его великим художником, он же неизменно прислушивался к ее суждениям, всегда помня, что она ученица Клее и Кандинского. Только ей можно было находиться рядом с ним, когда он работал, — больше никому и ни за что.


Александр Лабас. Автопортреты с Леони. Рисунки из альбома.
Собрание Ольги Бескиной-Лабас


Лабас всегда работал очень много, но даже в минуты отдыха что-то зарисовывал — и его альбомы испещрены набросками и рисунками Леони: Леони читает, пишет, разговаривает по телефону, вяжет, дремлет. Кажется, он не может отвести от нее глаз, пытаясь сохранить каждый миг, проведенный с нею. На одном из листов он рисует несколько автопортретов и рядом с собой — нежно прильнувшую к его плечу жену, они напоминают влюбленную парочку в кинотеатре. В 1956 году Лабас начал вести дневники, и делал записи до последних своих дней, возвращаясь мыслью к одним и тем же сюжетам, уточняя и варьируя формулировки. Иногда это мемуарные заметки с описанием событий, фактов и обстоятельств и характеристиками современников, иногда — размышления о судьбе, воспоминания о наиболее ярких моментах жизни. И в этих дневниках он также то здесь, то там рисует свою Леони. И самые проникновенные и возвышенные строки его дневников связаны именно с нею. Вот они.

«В 1935 году я получил от Комитета выставки “Индустрия социализма” командировку в Севастополь. Обстановка в искусстве становилась все трудней и трудней. Многие мои товарищи уходили в театр. Петр Вильямс, Юрий Пименов, Александр Тышлер, Борис Волков. Я тоже сделал несколько удачных постановок в театрах, но не мог уйти полностью в эту деятельность, потому что чувствовал, что это мешает мне в моей основной работе — живописи.

Итак, я выехал в Севастополь, но по пути заехал в Ялту, в Алупку, в дом творчества.

Я еду на машине по извилистой крымской дороге. Утро. Какое это чудо — море. Я вдыхаю чистый морской воздух, у меня кружится голова. Я вновь хочу жить. Последнее время я чувствовал себя маленькой лодочкой во время урагана. Состояние безысходности и тоски. Живопись, та область искусства, к которой у меня всегда была страстная и беспредельная любовь, оказалась в руках людей темных, порочных, с низменной психологией, неталантливых дельцов, спекулянтов от искусства, крепко держащихся вместе. Я тогда уже почувствовал, что это может длиться долго и нанесет нашему искусству и наиболее даровитым творческим людям непоправимый урон, а в некоторых случаях даже гибель. Больше всего я переживал, что даже талантливые художники не выдерживали этого натиска и шли на компромисс, а иногда и на предательство. Зная свою неуступчивость и откровенность, я не мог строить никаких иллюзий, понимая, что под видом высоких идеалов наступает реакция на долгие годы.

И вот я увидел море, и как будто вновь блеснула надежда и захотелось жить и творить, и я понял, что никогда и ни за что не пойду в искусстве ни по какому пути, кроме того, в котором я уверен, и только своей дорогой.

Неожиданно я познакомился с молодой художницей, немкой, которая закончила в Германии Баухаус, училась у Василия Кандинского и Пауля Клее и приехала в Советский Союз вместе с группой выпускников Баухауса во главе с директором Ханнесом Майером. До отъезда в Германию Кандинский преподавал у нас во Вхутемасе, он часто видел мои работы и неоднократно высоко о них отзывался. Леони — так звали мою новую знакомую — почти не говорила по-русски, а я хоть и занимался в детстве немецким языком с моей няней-немкой, но здорово его подзабыл. Все же каким-то образом мы понимали друг друга, и нам было необыкновенно хорошо вместе.

Это событие перевернуло всю мою жизнь. У меня были определенные обязательства в прошлом. Я имел сына в Свердловске от первого брака, который очень быстро распался, и в Москве у меня был совсем еще маленький сын Юлий. Личная жизнь складывалась не так, как мне хотелось бы.

Встретив Леони, я понял, что это не просто увлечение — казалось, что мы всегда были вместе. Я успевал много работать, легко и хорошо. Иногда было такое чувство, что жизнь можно остановить, чтобы всегда видеть эти горы, море, небо и всегда быть вместе. Но невозможно остановить даже миг… А вот на картине можно, и я много писал тогда, останавливая это чудесное счастливое время.


Александр Лабас. Крым. Одесса — Батуми. Леони у моря. 1935. Бумага, акварель.
Частное собрание


У моей Леони, я это сразу заметил, была способность быстро угадывать, в чем причина моих переживаний, страданий, мук. Она решительно все понимала, и это приводило меня в равновесие.

...Несомненно, в моем искусстве не могло не отразиться любое чувство, переживание, мои увлечения в разные годы. Я терпел в личной жизни не одно крушение, пока не встретил в 1935 году Леони. С 1936 года Леони — моя жена.

При близости и любви как бы замедляется время и даже, кажется, совсем останавливается, наступает самое счастливое мгновение в жизни, и подсознательно его жаждешь остановить. Слияние физического и душевного в одну неделимую гармонию — это самая высокая ступень чувств и ощущений, эта поразительная ясность в неясности чувств, в тумане зарождения, это вершина и основа возвышенного творчества. Как радостны мгновения, счастливые, волнующие и беспечно свободные, всеохватывающие своим проникновением в тайны Вселенной. Человеческое тепло с любовью и страстью, сердечное тепло любящего сердца, восхищение близостью любимого человека, соприкосновения, улыбка, глаза — как много они говорят. Формы, линии, какая божественная музыка во всем, если есть любовь. Чистая, ясная, благородная. Как возвышает она человека, как высоко он поднимается».


© Ольга Бескина-Лабас (правообладатель, иллюстрации, архивные материалы, фотографии). Благодарим Фонд содействия сохранению творческого наследия Александра Лабаса и Ольгу Бескину-Лабас за предоставленные материалы и помощь в их подготовке к публикации.

Автор
Текст: ЕКАТЕРИНА АЛЛЕНОВА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе