Когда речь заходит об «истоках творческого языка» Шагала, все дороги ведут в Витебск
Фото: Вячеслав Прокофьев / Коммерсантъ
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открыта выставка "Марк Шагал. Истоки творческого языка художника. К 125-летию со дня рождения", сделанная в рамках программы года французского языка и литературы в России при поддержке BP и Eurocement. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Анонсы и пресс-релизы Третьяковской галереи пестрели словами "долгожданный", "впервые" и "малоизвестный". Марк Шагал, действительно, принадлежит к числу таких художников, выставки которых делай хоть каждый год, а все равно каждая — долгожданная. Что касается Третьяковки, больших — не чета нынешней, занимающей всего пару залов — шагаловских ретроспектив в ней за последние сорок лет было уже три, так что "впервые" относится собственно не к Шагалу, а к тому, каким образом подается его творчество — точнее, пресловутые "истоки творческого языка". В сущности, это первая в России выставка, на которой без обиняков, свойственных стране, где, как известно, "евреи есть, а вопроса нету", сказано, что Шагал — еврейский художник. Что означенные истоки лежат не в каком-то абстрактном и всеобщем "народном искусстве", а во вполне конкретном. Здесь, конечно, не обошлось без русского лубка, и рифмы к Шагалу подобраны презабавные, так что воспаривший "Над Витебском" старый еврей оказывается родственником лубочного повесы, что "Вылетел в трубу". Есть еще прелестный изразец из Косово середины XIX века с "Трубящим воином" на зеленой лошадке в красных яблоках — в пару к нему дан шагаловский "Трубящий всадник" 1918 года, красный (во всех смыслах) на зеленом скакуне, что явился в Витебск возвестить приход мировой революции. Но большинство иконологических совпадений и стилистических созвучий предлагается искать в материалах по этнографии черты оседлости, сосредоточенных в еврейской коллекции Российского этнографического музея (Петербург) и Музея истории евреев в России (Москва).
Ради знаменитой третьяковской гуаши "Парикмахерская" (1914), например, выстроена театральная инсталляция из древностей Музея истории евреев с почти таким же парикмахерским зеркалом, стулом, фонарем и арсеналом ножниц и щипчиков. Из того же музея прикатилась и детская коляска — точно такая же ивовая корзинка на колесиках становится смысловым и композиционным центром домашней сценки, запечатленной в акварели "Детская коляска" (1916-1917) из одного частного собрания. Или вот традиционные формы для пряников и для рыбы — кажется, Шагал просто перевел их в мрамор фонтанных скульптур "Птица" и "Рыба" (1964), хранящихся в Фонде Пьера Джанадда в Швейцарии. Разумеется, по всем углам натыканы меноры и ханукии, встречающиеся в каждой второй работе Шагала. И целый еврейский зоопарк прибыл из запасников Российского этнографического музея, где домотканые коврики с оленями, котами и птичками соседствуют с рисунками Соломона Юдовина, запечатлевшего ритуальный зверинец на еврейских надгробиях в ходе легендарной экспедиции Ан-ского по Волыни и Подолью. Те же хищники и пернатые обнаруживаются в шагаловских офортах к "Басням" Лафонтена (1950-1952) и на "Свадебном сервизе" (1951-1952), расписанном в анималистическом духе по случаю бракосочетания любимой дочери Иды. Ну а комментарием к поздним "цирковым" гуашам и грандиозному "Триумфу музыки" (эскиз панно для Metropolitan Opera, 1966) из частных коллекций служит, судя по всему, несколько назойливо звучащий повсюду клезмер.
Несмотря на остроумие ряда сопоставлений, сделаны они без особой системы, непонятно для чего. Если для того, чтобы подчеркнуть связь Шагала с еврейской изобразительной традицией, то тут явно не хватает Иегуды Пэна и его школы, в которой, кстати, и встретились Шагал с Юдовиным. Если для того, чтобы представить Шагала реалистом-буквоедом, погрязшим в бытописательстве будней и праздников еврейского местечка, то это неправда. Еврейство Шагала — в абсурдистской логике мидраша, в хасидском мистицизме, а не в том, насколько правдоподобно он воспроизводит детские коляски и парикмахерские ножницы. Ну а если просто для того, чтобы напомнить, что Шагал — еврей, так это и так понятно. Вообще, закрадывается подозрение, что слово "впервые" относится не столько к новаторской для наших палестин, но недотянутой концепции выставки, сколько к и правда "малоизвестным", в первый раз демонстрируемым в музейных стенах вещам из неких, не названных ни в этикетках, ни в каталоге, частных собраний, которые перемешаны в экспозиции с вещами из Третьяковки и ГМИИ имени Пушкина. Среди "малоизвестных" есть и подлинные раритеты вроде юношеских альбомов Шагала, происходящих из архива Блеза Сандрара и недавно приобретенных супругами Манашеровыми. Остается лишь пожалеть, что эти альбомы нельзя "разброшюровать" и выставить каждый листик по отдельности. Тогда как кое-какую атрибутированную молодому Шагалу халтуру вроде "Лизы с мандолиной" (1914) или "Святого семейства" (1912), обладателями которых являются анонимные коллекционеры, лучше бы и не показывать вовсе.
Анна Толстова
Коммерсантъ