Не так висим!

Увлекательное занятие: обсуждать несуществующее

Мы пьем кофе с философом, издателем и куратором арт-проектов Валерием Анашвили: он – латте, я эспрессо. Тихое местечко, сдержанный дизайн; рядом Екатерининский парк, воскресный, неимоверно солнечный день. Модельная девочка в коротеньких синеньких шортах, выпав из-за стола, запуталась в ногах и ножках; трясет затекшей лапкой, как собачка. Пакистанский бизнесмен долго парился в темно-синем клубном пиджаке; дождался, наконец, свою даму, протянул ей, не вставая, через стол, букет роз, не потрудившись даже снять целлофана. Рассеянный хипстер справа все листает и листает свой новенький планшет – ощущение, что трудяге хочется послюнить палец.

Заявленная тема: говорим про невозможную – позарез! – необходимость создания в Москве музея русского авангарда. Бред, разумеется – на фоне «оккупаев» и бронемашин. И этой непритязательной московской расслабленности, поддерживаемой способностью в любой момент времени заплатить в кафе хоть три средних чека разом и надменным презрением к тем, кто этого сделать не в состоянии.

Где Уорхол и Поллак?

Валерий Анашвили, как любой философ, оснащен высоким лбом. И, как любой бородач, любит и ценит жизнь, раскрывая ее через деталь (между прочим, в одной из рестораций знакомит публику с виски, рассказывая про купажи и обучая деликатно пользоваться убойным продуктом). Он отлично управляет жестом и голосом, по-спортивному подобран, но не агрессивен, и этот сдержанный полемист безжалостно и с первой же попытки загоняет меня в угол.

«Где в Москве можно увидеть современное искусство?» – спрашивает он, подавшись вперед. – «В залах Третьяковкой галереи на Крымском валу. Или в Московском музее современного искусства», – отвечаю первое, что приходит в голову. – «И кто там из имен, в Музее современного искусства?», цепляет меня иронично. – «Зураб Константинович, разумеется. Хороший рисовальщик. И акварелист», – смеюсь я, защищаясь. – «А где в Москве можно посмотреть коллекцию Уорхола? А Поллака? Или, например Тоби? Или Стеллу с Рихтером?», – подает он ладони вперед, разводя их, будто выпуская хрупкий стеклянный шар на поверхность стола. Ничего в этом шаре не разглядеть, ни Ротко, ни Кабакова, точно. Ни прошлых, ни нынешних.

«Современное искусство расширяет горизонт обыденности, художественный язык современности меняет пространство, но в парадигме общественной значимости его нет», – сетует Анашвили. Такое изъятие для него принципиально и изрядно возмутительно. Еще он говорит об этапах освобождения человека. Я вижу это как подъем по ступеням египетской пирамиды ценностей, выстроенной не рабами, а Маслоу, и совсем по другому поводу. Если бегло, его теория выглядит так: люди освобождены политически, граждански («Понятна степень условности этого заявления», делаю для себя оговорку). Потом они освобождены интеллектуально («Изменилась общественная роль церкви и снизилось давление общественных социальных систем», – пытаюсь истолковать). Следующий шаг, по Анашвили – освоение индивидуальности.

Абстрактное искусство не нуждается в точном понимании художественного замысла, здесь важнее личные ассоциации и глубина переживания. Оно по определению свободно от догм и постулатов. «Эмансипирование форм взаимодействия с окружающей средой привело к необязательности насилия над мозгом», – формулирует он, отмечая, насколько абстрактное искусство чуждо медиа с их оболванивающим давлением.

Вот о чем говорит философ: роль современного искусства – раскрепостить мысль, выудить, отрефлексировав, смыслы у обыденности, научить ценить человеческую индивидуальность, самость. Я бы взял на себя смелость отметить: в этом сосредоточена общественная ценность современного искусства. Все остальное – производные.

Задвинутый Малевич

Москва отменила закон шести рукопожатий, через которые все знают всех: «Фейсбук» расстарался. Темпераментное высказывание Анашвили, разбежавшееся по Сети: пример организации музейного пространства – задвинутый, зажатый и абсолютно случайный на Крымском валу Малевич. Гастарбайтеры забыли кусок гипсокартона, – не сильно утрирует Анашвили, – на него водрузили «Черный супрематический квадрат», и он висит там из последних сил; служители музея, отыскав возле метро ржавую секцию ограждения, на всякий случай закрыли к нему доступ – как к месту проведения строительных работ. Вместо горделивого места в отдельном зале – унижение.

Вдобавок национальное достояние (вообще-то в России «квадратов» всего четыре) старательно «заровняли» с остальным русским авангардом 20-х, будто стесняясь настаивать на его значимости. Зритель «Третьяковки» не искушен, и с ним опасно спорить, чтобы совсем не потерять, – думал я тогда, читая страничку Анашвили, и пытаясь объяснить причины такого небрежения.

Воспитание на идеологически правильном соцреализме все еще определяет запросы, вкусы, предпочтения: мишки в сосновом бору, а не кусок черного, провокативного, порубежного, всегда сопровождающегося плебейским «и я так могу». Музей не идет на конфронтацию, ему утомительно напрягаться.

Анашвили негодует: для него глубина абсурда в том, как подана одна из главных работ минувшего столетия. Свидетельство самоуспокоения и отрицания собственной значимости музейным сообществом. Работа по созданию среды – все эти винтики и стяжки, – кропотливая, благословенная и безальтернативная. Но она игнорируется.

Сама экспозиция сформирована по простой структурно-логической схеме «авангард – не авангард», говорю я. «Системообразующие контекст, мотив или колористическая гамма проигнорированы», отмечает Анашвили, характеризуя развесовку картин.

Рассказываю о единственном в мире музее одной картины в Пензе: сильное впечатление; концепт позволяет сосредоточиться на главном. Соглашается со мной. «Квадрат» должен висеть в отдельном зале, став как «Мона Лиза» для итальянцев – предметом гордости и вожделенной встречей для американцев, китайцев, англичан, немцев, датчан и разных прочих шведов. «В полумраке «квадрат» должен быть освещен, и войдя в зал, зритель должен столбенеть, чувствуя его необычную мощь», – рисует натуралистическую картину Анашвили, желая выделить энергичный прорыв русской иконы ХХ века.

«Одна из трех главных работ трех главных имен – Малевича, Пикассо и Дюшана, определивших дальнейшее развитие искусства», – говорит Анашвили про «квадрат». Думаю про себя: «Или Малевича, Мондриана и Кандинского». Думаю, вероятно, слишком громко, потому как он тут же воспроизводит угрюмые отговорки музейщиков, лишающих ценителей увидеть всю парадигму авангарда: «Ключевые работы Кандинского написаны не здесь». Во всех музеях мира есть русский авангард, гордость коллекций, но в России музея русского авангарда нет.

Понятно, отчего призыв к переформатированию отношений с русским авангардом исходит от философа, а не музейщика – вымотавшегося, выдохшегося, сдувшегося и вынужденного по большей части выражать нежнейшую искренность к власти и осмотрительную благоразумность к собственным начальникам.

Позиция сия имеет известные последствия: перечислим их, пожалуй. Нет развитого арт-рынка, отсутствуют механизмы образования реальной и конкурентной стоимости картин. Музеи на скудное государственное воспоможествление не в состоянии закупать работы известных мастеров. Частные коллекции поддерживаются «серым» рынком, при этом, отмечает Валерий Анашвили, «частный коллекционер не готов получать риски экспроприации, рейдерство или откровенную уголовщину», и потому так мало выставок из частных коллекций. Собирательство практически невозможно: нет традиций, не воспитан вкус, отсутствуют предложения разного ценового диапазона, и картины ушли из городских квартир. Мой собеседник итожит: невозможно сформировать яркую выставочную экспозицию. Я добавляю, нет и мощных перестраховочных компаний, которые поддержали бы интенсивную выставочную деятельность: знаковые работы в таких условиях делаются в Россию «невъездными», оставаясь за рубежом, а заметные выставки можно пересчитать, загибая пальцы одной руки.

Прекрасное далеко

Правильно организованный музей ничто не заменит. Живопись – не библиотека изображений. «Искусство раскрывается только через индивидуальный контакт, его нельзя увидеть на мониторе», позорит Анашвили суррогатность и несостоятельность «цифровой живописи». Иное эмоциональное воздействие и детали скрыты. На московском предпоказе аукционного дома «Кристи» в особняке Муравьева-Апостола охрана позволяла рассматривать выставлявшиеся картины настолько близко, насколько у нее выдерживали нервы. Он обнаружил, что работа «Прекрасная весна на фоне арктического полотна (с бабочками)» Херста на самом деле трехмерна, и бабочки как будто бы еще не стряхнули на кисть пыльцу в своем сумасбродном полете, оставшись пугливыми, невидимыми, их не разглядишь, не оказавшись перед полотном.

И тут же, опровергая только что сказанное, мы, как заговорщики, склоняем головы к его смартфону, пролистывая фотографии. Музей на окраине Берна, куда на трамвайчике, как добропорядочный горожанин, Анашвили недавно добрался. Здание идеально вписано в ландшафт, крыша повторяет излом сизых гор, подернутых туманом. Музей будто намеренно стеклом подчеркивает доступность взгляду. Предел визуальных мечтаний. Стекло омывает вода, природнившись. Можно неспешно обойти вокруг здания по дорожке. Посидеть на лужайке. Даже не заходя, разглядывать выставленные работы: там сейчас Джефф Кунс со своими сумасбродными фигурами. Хоть до полного окоченения можно пялиться на посетителей. А если солнце вдруг начинает усиленно припекать, опустятся автоматические жалюзи, предохраняя полотна. Внутри диваны, журнальные столики, на них каталоги. Провоцируют полюбопытствовать, что натворил художник. Частный музей – идеально организованный бизнес, служители незаметны и предупредительны. «Все сдержанно, просто и работает как бизнес-проект. Идеальное место для досуга», итожит он опыт личного проживания европеизированного художественного рая.

Изуверская изощренность кроется в необременительности и деликатности. «Непостижимым образом искусство абсорбируется в моменты твоей уязвимости. Когда ты расслаблен, умиротворен», – говорит он.

Потом вдруг, перебивая себя, спрашивает: «А какие флаги в Москве на мостах? – «Реклама «Райффайзен-банка», почему-то отвечаю. – Он показывает: «Базель. Отель с видом на центр города. Мост. А вот на этих флагах написано – «Ренуар». Крупнейшая выставка. В отеле на рецепции продают какие-то полупрянички, на коробке принты Ренуара, повсюду буклеты, флайеры. И так – в каждом отеле. У городского сообщества – значимое событие, поддерживающее имидж города».

Абстрактные абстракции

Конечно же, не мог не поспорить: красиво, чтобы музей авангарда, располагаясь в центре города, был виден отовсюду – как кремлевские башни. Нереально круто, но девелоперы явно не христиане. Современное здание можно строить в каком-нибудь Южном Бутове, посреди бурьяна и репейника. Впрочем, еще не ясно, как посмотрят на такое соседство сосланные на поселение госорганы.

Под расширившуюся, как перебродившее вино, столицу и выплюнувшую, словно пробку, проект «Большая Москва», Медведев запускает законопроект об инфраструктурных бумагах. Выкупать которые предсказуемо обяжут корпорации – бюджет не осилит. Разумеется, про музей авангарда речи не идет...

Увлекательное занятие: обсуждать несуществующее. Несмотря на яростный манифест, по «географическому» пункту распропагандировать Анашвили удалось, переспорил. Согласился милостиво: пусть будет на окраине, как в Базеле.

Теперь пойдет текст со сплошной частицей «бы». Появись такой музей, он не только устанавливал бы свежие нормы художественного языка, минимальными средствами эффективно взаимодействуя со зрителем и втягивая его в современное искусство, но и поддерживал бы арт-рынок. «Черный квадрат» Малевича усилил бы капитализацию музея, работая на имидж города. Борис Гройс – главный теоретик современного искусства – написал бы нужные слова. «И этот музей сделался бы гарантированной крутотенью для туристов, собрав рассеянные по случайным коллекциям работы», говорит Анашвили. Что ж, по Гройсу, в эпоху тотального туризма это и есть привлекательное городское инобытие, вполне себе альтернативное.

Меня восхищает позиция философа Валерия Анашвили. Беда в другом: набери он под своим проектом в «Фейсбуке» два миллиона лайков, ничего не изменится. Мы давно оказались, заглянув в подворотню, на каких-то огромных, бесконечно гулких и пустых задворках, не выбраться.

Авангард в арьергарде

Мишки все еще бродят по лесу, левитановские тени лежат на снегу, айвазовское море раскинулось широко, а метро, заделавшись культуртрегером, на Арбатско-Покровской ветке старательно избегает возить Матисса с Сезанном, не то что Кандинского с Филоновым: предпочитает грустную Аленушку в толстой раме со светодиодной подсветкой. Так понятнее.

Затяни волынку, обыватели московских кофеен не поймут, о чем это ты. Ощущению атмосферы безопасного мозгового комфорта диковатые краски, странная геометрия линий и нелепая кривизна фигур чужды; финансовое благополучие создает ощущение правильно сделанной жизни. Образовавшейся безо всякого авангарда, и что? Какие неудобства? «Эту самую» абстрактную мазню имеете в виду? Ну-ну...

Национально ориентированный капитал нынче не способен на безумства, если они не обеспечивают расположения начальников страны (см. раздел «яйца Вексельберга»). Самарский виноградовский «Черный квадрат» выкупил Потанин, определив его в Эрмитаж, но когда это было. Неверно утверждать, будто бизнес не поддерживает современное искусство, игнорирует его: поддерживает и галереи, и коллекции собирает, вот банк «ЮниКредит» не так давно на «Винзаводе» показал «Люди и город». Но на мегапроект замахиваться никто не решается...

А теперь пойдет сплошное долженствование. Нужно влюбляться в работы сумасшедших художников, которые не умеют ни вести себя, ни разговаривать; нужно потакать их капризам и терпеливо сносить их истерики. Нужно торговаться. И делиться приобретенным. Приблизительно, как купец Сергей Щукин, сделав в своем доме в Большом Знаменском переулке музей современного искусства задолго до национализации работ в 1918 году. Нужно прекратить удивляться стоимости «мазни», а умело инвестировать в современное искусство. Искусствоведам придется прекратить брезгливо реагировать на невежество бизнесменов. Самим художникам нужно научиться не воротить нос. Нечистые ногти и запах, раздававшийся от владельцев чикагских скотобоен, как навязчивый кошмар, наверно, долго преследовали тех, кто собирал им импрессионистов. Зато теперь в Чикагском институте искусств появилась возможность потеряться на целый день…

Распрощавшись с Валерием Анашвили, думаю о личном невезении. Моя заряженность разговором точно выплеснется теперь на завтрашнем «круглом столе», где я буду говорить о современных управленческих решениях в преобразовании музейного пространства. Милые и обаятельные дамы-искусствоведы, которых я прекрасно знаю, вдохновенно расцарапают мне морду. Возможно, еще в зале, сразу после окончания, но еще до начала фуршета. Терпеливо снесу: современное искусство, как ни одно другое, требует жертв.


RussianJournal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе