Учёные и фантасты называют такие «дверцы» порталами, точками перехода между параллельно существующими мирами. Чтобы отыскать их, необязательно закапываться в глубины релятивистской механики или карабкаться на заснеженные вершины Тибета. И уж совсем нет никакой необходимости с головой уходить в фантастическое чтиво или кино. Чтобы открыть такой портал, не требуется никаких сверхъестественных сил. Чтобы пройти через него, не нужно быть супергероем очередного голливудского суперблокбастера. Достаточно шагнуть в мир Гоголя. В «Майскую ночь», к примеру. Или в «Портрет». Или отправиться на выставку, открывшуюся в Музее Пушкина на Пречистенке.

Скрытый намёк на то, что перед нами – портал, заключён уже в самом её названии: «Гоголевский бульвар. Художественный мир Н.В.Гоголя в документальных памятниках XIX–XX веков». Вторая часть названия, скорее, походит на тему какого-нибудь международного симпозиума. Первая (более чем символичная – Гоголевский, в былые времена Пречистенский, бульвар, столь милый сердцу писателя, в двух шагах отсюда), возможно, открывает даль ещё не написанного романа об одной из самых загадочных фигур в русской литературе. 

Сама же выставка стала отражением главного секрета гоголевского дарования – умения соединять романтичное и бытовое, поэзию и повседневность. 

Так что соседство личной переписки с театральными костюмами не выглядит «режиссёрским произволом» авторов проекта, ведь мир, созданный Гоголем, не вмещается в рамки одной лишь словесности, а давно уже втянул в себя параллельные пространства музыки, живописи, книжной графики, театра и кинематографа. РГАЛИ и Третьяковка, Институт мировой литературы и Российская академия художеств, музеи Большого и Малого театров, «Мосфильма» – список, как вы понимаете, далеко не полный, – поделились своими сокровищами, дабы воздать должное писателю, который, по мнению многих и многих, не меньше, чем Пушкин, имеет право на ёмкое определение «наше всё».

Литературное творчество было для Гоголя и мукой, и наивысшим наслаждением. Он видел в нём собственное оправдание, когда настанет час предстать перед высшим судом. И в терзаниях титулярного советника, лишившегося только что справленной шинели, и в любви парубка, не убоявшегося испросить черевички у самой царицы, и в гоноре молодого казака, который обиду и батьке не спустит, видел он прежде всего противостояние Света и Тьмы, какие бы обличья ни принимали служащие им. Мир, населённый такими персонажами, не мог не выплеснуться за пределы собственно литературы. И в волны эти в первую очередь попало искусство книжной графики.

Считается, что Николай Васильевич был против иллюстрирования своих произведений. Возможно, он опасался, что мастерство художника извлечёт из недр его творений то, чего сам он в них видеть не мог или не хотел. Может, ответ там, за хрупкой поверхностью рисунков Бенуа и Грабаря? Или в эскизах к «Ревизору», выполненных Добужинским? Правда, тогда придётся перекочевать в другое пространство, столь же близкое Гоголю, как и литература, – в пространство театра. В юности ему, непременному участнику любительских спектаклей, предсказывали славу комического актёра. Ошиблись. Но какую драматургию явил он божьему миру! Да и проза его, если вчитаться, подчинена строгой режиссуре, выверена до мизансцены.

Можно просто пройтись по «Гоголевскому бульвару» в темпе любопытствующего созерцателя. Попытаться вглядеться в подлинники писем и автографы рабочих записей писателя, многие из которых были найдены совсем недавно и перед широкой публикой предстают впервые. Снять шляпу перед офортами Шагала для «Мёртвых душ», так и не изданных знаменитым парижским коллекционером и издателем Амбруазом Волларом. Замереть в почтении перед тем самым портфелем, в котором Гоголь держал свои рукописи, в том числе и роковой второй том чичиковских похождений (каким чудом пережил он те полтора столетия, что пролетели со дня смерти его хозяина, – уму непостижимо!). Восхититься гротесковым изяществом костюмов, в которых потрясали подмостки и публику персонажи «Ревизора». И совершив этот не слишком длинный (всего-то три зала) вояж, с чувством глубокого удовлетворения и выполненного долга посчитать для себя юбилейную дату отмеченной так, как и приличествует интеллигентному человеку образца 2000-х годов XXI века. 

Можно и так. И я не буду ставить перед читателем «риторический» вопрос – нужно ли? Потому что глубоко убеждена – любое, пусть даже «ритуальное», то есть совершённое за компанию (с более продвинутыми друзьями), под давлением обстоятельств (с классом, ради оценки в четверти, хотя этот вариант, кажется, уже неактуален) или даже просто от нечего делать (вот гуляла влюблённая парочка по арбатским переулкам, замёрзла и зашла погреться – такое, как ни странно, тоже случается, спросите у музейщиков), приобщение к наследию гения может что-то изменить в человеке. Пусть не кардинально, но хотя бы на уровне осознания того факта, что существуют в этом мире не только хлестаковы от литературы и их приятели тряпичкины. Вероятность этого, конечно, невелика, не будем обольщаться, но она всё же существует. И сбрасывать её со счетов мы не будем. 

Можно и иначе. Некий представительного вида господин, застыв у «портретной галереи» персонажей, созданных фантазией Гоголя, пробормотал что-то, что я расслышала как «своенравный чародей». Мне очень хотелось выяснить, что именно он имел в виду – обычно Гоголя называют мечтателем, да и ярко выраженного своенравия никто из его современников в нём вроде бы не замечал. Но в музейном зале обреталась лишь телесная оболочка неведомого мне господина, сам он в это время, видимо, уже некоторое время пребывал по ту сторону портала. И тут из глубин памяти всплыло неизвестно где вычитанное признание самого Николая Васильевича в том, что с детства он имел некоторую тягу к живописи. Живя в деревне, подпал он под обаяние пейзажа, на переднем плане которого было сухое дерево. Соседи удивлялись: настоящий художник выбрал бы дерево зелёное, полное жизни, но юношу их мнение совершенно не интересовало. Увидеть живое в живом – невелик талант. Вот разглядеть жизнь в том, что всем кажется мёртвым… Не в этом ли заключается самая сокровенная из тайн этого человека, что он умел придать вымыслу более жизни, чем самой реальности, и заставляет, повторим за Брюсовым, «забыть действительность, но помнить им созданную мечту».

Ксения ПРЕОБРАЖЕНСКАЯ

Литературная газета