Киевский меридиан

В город я прилетел 22 февраля, когда противостояние было уже позади и Майдан победил. Какой-то определенной цели поездки у меня не было, просто хотелось взглянуть своими глазами на происходящее, но то, что уже целый месяц заполняло бегущую строку всемирных новостей. 

Я воспользовался приглашением Александра Потяки, философа в исходно-греческом смысле слова, то есть любителя мудрости, ценителя отвлеченных и увлеченных разговоров, не претендующего на какой-либо официальный статус. Его основная работа связана с компьютерами (в подробности Александр не вдавался), а основное увлечение — с проблемой времени. О времени мы говорили и в прошлый раз, теперь же беседам о времени доставалось лишь то время, которое выпадало из политики, царящей повсюду, при том что ежедневный вектор событий менялся даже не ежедневно, а несколько чаще. Кажется, здесь и сейчас, в Киеве, своими глазами можно было видеть тело времени, которое лихорадочно пульсировало. Люди сегодняшние не узнавали себя вчерашних, наступающие промежутки настоящего не успевали наполняться собственным прошлым, они не успевали подтягивать резервы подходящего бывшего и от этого казались выдернутыми из ниоткуда. Время представало то ли райским, то ли из Страшного Суда, настоящее выглядело беспричинно психоделическим, несмотря на столетний опыт кинематографа, синтезировавшего собственную психоделику времени. Становилось ясно, что кино – это все-таки лабораторный опыт, проживаемый in vitro…

Сказать, что каждый из шести проведенных здесь дней разворачивал собственное уникальное настоящее, было бы банальностью, подобное встречается не так уж и редко. Но обычно множество текущих дней связываются общим будущим (будущее предоставляется живущим куда экономнее, чем пестрота происходящего здесь и сейчас). Но в конце февраля и в начале марта в Киеве будущее, восстав на горизонте, исчезало внезапно, уступая место новому будущему, тут же теряющему актуальность. Слишком быстрая перемена будущего — вот что действительно производит эффект полета или падения в зависимости от того, идет ли речь о расширении или сужении перспектив (или о мелькании горизонтов): Европа, свобода, тирания, горечь, сплоченность, угроза войны и предвкушение победы — и решительное отбрасывание мысли о последствиях.

* * *

После появления газет Интернет стал следующим шагом, вернее, прорывом к свободе слова, так что быть совсем уж в неведении относительно политических событий возможно лишь по собственному желанию. Каждый сегодня в курсе, что медиа просто в силу своей природы приукрашивают события, чтобы сделать их ярче, как окно, у которого отдернуты шторы и задействован направленный свет прожекторов, парализующий обитателей жилища, — не зря говорят об окнах массмедиа. Проникающее сквозь них освещение (освещение событий) имеет особую природу: усиливаются контрастность, сюжетность, выпадают полутона, смазываются оттенки и общая корявость рельефа, по которой безошибочно опознается действительная жизнь. Все это прекрасно понимал и я, и тем не менее увиденное не совпало с ожиданиями. Две главные неожиданности состояли в следующем.

Во-первых, несмотря на полное отсутствие так называемых силовых структур, в городе не наблюдалось ничего похожего на грабежи и эксцессы. Банки и магазины работали, правила дорожного движения соблюдались, вооруженные люди, попадавшиеся то тут, то там, не только не куражились, но словно бы состязались в выдержке. Скоро стало ясно, что общество вообще склонно чрезвычайно преувеличивать значение контролеров, вот потому-то оно и платит такой непомерный налог на свои преувеличенные страхи.

Во-вторых, я не увидел сторонников свергнутого и сбежавшего президента, ни один человек, склонный положительно говорить о Януковиче, мне не попался. Противники «Правого сектора», УНА-УНСО, партии «Свобода», разумеется, были, но они, ошеломленные всем случившимся, затруднялись в общей оценке — доброго же слова для Януковича не нашлось ни у кого, и это еще мягко сказано. Уже к концу второго дня моего пребывания в Киеве прежнее представление о противостоянии русскоязычных и «западенцев» рассеялось и стало казаться, что противостояли здесь тиран (точнее, и. о. тирана со своими приспешниками) с одной стороны и народ с другой, и вот теперь победивший народ ликует — и скорбит по погибшим, понятно, а приспешники разбежались по углам, попрятались и затаились. Потом выяснилось, что и этот период продолжался совсем недолго, всего мгновение в масштабах истории, и все же это был квант исторического времени, несоизмеримого со временем повседневности.

Как вскоре стало ясно, для выведения событий на историческую орбиту использовались самые разные разгонные блоки, о которых вкратце можно сказать словами Гегеля: историю движут вперед не лучшие ее стороны. Хотели ли агенты влияния Запада и конкретно США ослабить Россию, вытеснив ее с Украины, назовем это так? Да, хотели, и руководствовались для этого всеми проверенными технологиями управляемого мятежа. Одного этого, однако, было бы совершенно недостаточно, чтобы в городе произошло нечто небывалое; то, что произошло, — синтез краткосрочного шедевра прямой демократии. А олигархи и конкретно Петр Порошенко – разве не преследовали они свои цели и не планировали половить рыбку в мутной воде? Вне всякого сомнения, на Порошенко, например, легло бремя основного продовольственного обеспечения Майдана. На что надеялись множество «простых украинцев», ради чего они ввязались в события, в кровавое противостояние с властями?

Поначалу, несомненно, многие надеялись на то, что уже имели болгары, словаки и литовцы, — на получение рабочих виз в Европе. Примерялись к тому, чтобы пройти путь, уже пройденный поляками. Их, рядовых майдановцев, не слишком интересовал статус собственной державы, они радели о своем, о хуторском и семейном. Возможно, что совсем крошечная часть думала о «глобусе Украины», – однако все эти разгонные блоки в какой-то момент если не отключились, то синхронизировали свои импульсы, и именно тогда была достигнута орбита высшего противостояния и одержана победа. Приоткрылись горизонты действительно новых возможностей — не только по отношению к наследию Януковича и даже не только по отношению к вертикалям власти, выстроенным в соседней России, но и по отношению к обветшавшим институтам представительской демократии в соседней Европе.

Об этом я думал тогда, проходя вдоль баррикад и заграждений и поглядывая на нехитрые бутерброды с салом, предлагаемые всем желающим тут же, при том что и на победившем Майдане продолжал действовать сухой закон. Сало нарезали гарные дивчины, с гордостью поглядывавшие на своих хлопцев. Я пытался заглянуть, что скрывается за этим горизонтом, и мне вспоминались уроки прошлого, которые, разумеется, ничему не научили и не научат, но хороши уже тем, что вовремя вспоминаются. Ну вот хотя бы казус Октябрьской революции, которая тоже, быть может, выросла бог знает из какого сора, включая финансовую помощь немецкого генштаба (чего Ленин, к его чести или цинизму, даже и не думал отрицать, заявляя, что «на революцию мы готовы взять деньги и у самого дьявола»), но, выйдя на орбиту, воистину потрясла мир. Большинство великих социальных инноваций современности родом оттуда, из Октября. По иронии судьбы СССР заплатил за них самую дорогую цену, но не всегда судьба столь иронична, ее нередкий жанр — трагедия, но преобладающая участь и судьбы и истории — забвение.

Реминисценции можно подбирать и еще, но вся сумма происходящего вокруг действительно подтверждала, что выстоявший и победивший Майдан на эти несколько дней, на этот миг был центром социального и политического творчества в планетарном масштабе. Среди прочего обсуждалась идея провести в городе день без продавцов – чтобы люди в этот день сами брали нужные им товары и расплачивались бы согласно ценникам: возможные убытки штаб Майдана готов был взять на себя.

Андрей, «в миру» инженер городского коммунального хозяйства, сопровождавший нас по Майдану и окрестностям, увлеченно рассуждал о том, что в схему уличных боев была внесена важная поправка: уже не булыжник – главное оружие пролетариата, а шины, горящие покрышки — именно они надежнее всего предохраняют от штурма спецназа: «Покрышка одновременно горит, дымит и трясется, и если их правильно установить, то заграждение из горящих покрышек не преодолеет никакой БТР». Покрышки свозились громадянами со всего города, а главным поставщиком революционного арсенала неожиданно стал «Шиномонтаж».

Я на всякий случай спросил у Андрея, что он как активный участник Майдана надеется теперь получить, и услышал в ответ: «Ну, были свои причины, но это все ерунда, суть в том, что я поверил в людей, – что на них можно положиться, даже на незнакомых, оказавшихся вместе с тобой. Это вот и было главное открытие».

В открывшемся горизонте времени, в том, что у истории на особом счету, откровение Андрея было справедливым. Крайне важным потенциально могло быть и послание, которое этот, победивший, Киев мог отправить миру: за какой бы ширмой ни укрывалась некая особая, неистребимая порода людей, относящихся к любым словам как к шелухе, неважно, идет ли речь о клятвах или о сакральных истинах, порода, готовая быстро и кулуарно «порешать все вопросы», как только занавес опустится и скроет их, — ширму всегда можно сорвать. Контроль Майдана может надежно опираться на недремлющий видоискатель Интернета, в принципе освобождающий от необходимости держать постоянных контролеров, склонных входить в сговор с теми, кого они контролируют. Послание гласило, что социальные институты нельзя ни на минуту отрывать от черенка, из которого они произрастают, от прямого волеизъявления, высказанного здесь и сейчас. В тот момент, когда мы проходили через Майдан, это казалось возможным.

* * *

Вечером мы говорили с Александром о времени, поскольку это была постоянная тема, предмет взаимного интереса. Потяка интересовался, что я думаю о вечном возвращении, о котором Ницше возвещал как о последней и окончательной истине своей философии.

Я был склонен трактовать великую метафору исходя из расходного материала времени, ведь даже устойчивые причинные связи (закономерности), когда та же причина неизменно вызывает те же самые следствия, не так просты: ложечка растворимого кофе, размешанная в чашке с кипятком, всегда приводит к появлению того же результата: чашки кофе. Это легко доказать: вот, я беру порошок, насыпаю — и кофе готов. Вновь беру, насыпаю в другую чашку — тот же результат. Однако внимательный наблюдатель должен возразить: не тот же, а такой же. Ведь использована была другая порция кофе, не та же самая, прежний, тот же самый субстрат никогда не вернуть независимо от того, выпит ли кофе, остыл или еще дымится в чашке. В этом смысле любой субстрат, осуществляющий причинение (детерминирующий) лишь пока он еще не израсходован, а только расходуется, одинаков, неважно, идет ли речь о приготовлении кофе или о возобновлении земного тяготения.

Но если в отношении субстрата, вещества, еще можно поспорить, сославшись, например, на круговорот и возобновляемость, то уж время есть самый непоправимо расходующийся материал из всех расходных материалов — что соответствует всем интуициям быстротечного времени и мимолетности настоящего. В каком же смысле следует тогда понимать вечное возвращение?

К моему удивлению, Александр говорит, что вечное возвращение следует понимать в самом прямом, буквальном смысле, как очередное проявление чего-то не просто «такого же», но именно того же самого. Его аргумент при этом заставляет меня задуматься. Аргумент таков: ведь все, что связано с временем, настолько чудесно, что и вечное возвращение не выглядит чем-то таким из ряда вон выходящим по сравнению с самыми обычными свойствами времени…

Возвращаясь в предоставленную квартиру, я продолжаю размышления. Действительно, ведь и простая самотождественность того же самого непредставима без времени и вне времени. Каждый день мы наблюдаем вечное возвращение окружающих нас вещей: вот стол, который был вчера: он на целые сутки выскользнул из-под моего взгляда и, надо же, опять вернулся! Разве тут не явное противоречие с идеей времени как самого расходного из расходных материалов? И тем не менее это так, ибо таково простое и непостижимое чудо времени. Ну да черт с ними, со столами и стульями, Ницше ведь имел в виду не их, он имел в виду нас. Чем же будет вечное возвращение, если иметь в виду нас или, скажем, исторические события?

Пожалуй, проще ответить, чем оно не может быть, и тогда кое-что приоткроется. Прежде всего ясно, что великое повторение того же самого не может сопровождаться узнаванием. Ведь если мы узнаем, что все это уже было, вдруг отдаем себе отчет в повторении, мы никоим образом не возвращаемся к бывшему, к единственному тогда. Потому что тогда это просто было, и теперь должно просто быть, без какого-либо узнавания, иначе о тождестве не может быть и речи. Ницшеанское вечное возвращение нисколько не напоминает гегелевское «снятие» (Aufheben): тот, кто вспомнил, опознал и осознал бывшее с ним событие, безусловно не есть тот, с кем это событие неожиданно произошло. То же самое возвращается не как бывшее тогда, а как сущее сейчас, в противном случае возвращается уже не оно, а нечто другое. В силу этого вечное возвращение как факт не поддается проверке, но не подлежит и опровержению! Ибо как бы я мог опровергнуть вернувшееся? Мог ли бы я это сделать, сказав, что ничего такого не припомню? Наивно, ведь тогда, когда само событие было и был я, ни о каком припоминании речь не шла и подлинное возвращение того же самого, разумеется, совсем не то, что припоминание сходного или отсылка к прецеденту. В отличие от навязчивого повторения (важнейшая тема Фрейда), вечное возвращение всегда однократно, в том смысле, что не проверяемо и не опровергаемо, — быть может, именно это однажды так поразило Ницше…

* * *

Вот и история нацелена на отслеживание повторяющегося, просто помешана на поиске закономерностей и на иллюстрации тех закономерностей, которые найдены. Уже давненько выяснилось, что в истории, в сущности, нет такой закономерности, которую нельзя было бы проиллюстрировать подходящими примерами. Но именно в силу этого в горизонте истории и при наличии исторического измерения подлинное возвращение того же самого невозможно. Когда олицетворенная история восклицает: «Смотрите, разве вам это ничего не напоминает? Ведь такое уже было, и с Киевом и со всей Украиной!» — и нам приводят даты вплоть до великой иллюминации анархии в 1918-1919 годах, необходимо задуматься. Дело в том, что и помимо гипотетического вечного возвращения в исторических наплывах есть нечто завораживающее. Например, способность к быстрой (но краткосрочной) самоорганизации и решительным действиям: тут действительно вспоминаются и соратники Сагайдачного, и предприимчивые одесситы, Нестор Махно и его хлопцы, да, впрочем, и крепкие хуторяне, бывшие опорой Степану Бандере, не верившие ни в бога, ни в черта, ни в человечество, а только в таких же, как они, хуторян.

Когда происходит переучреждение государства, то новому историческому произведению, будь оно результатом революции или внезапного совместного озарения, позарез нужны несколько вещей.

Во-первых — это жертва, жизнь или несколько жизней, положенные в основание фундамента новой постройки. Это нужно отнюдь не ради красного словца, наиболее проницательный европейские философы от Гегеля до Рене Жирара считали окропление кровью важнейшей строительной операцией для всякого прочного человеческого установления. Какой бы ужас и отвращение ни выражала по этому поводу дистиллированная фаустовская социальность, павшие герои Майдана прекрасно вписывались в книгу Жирара «Насилие и священное», многодневная гражданская панихида впечатляла и вдохновляла. И все в целом, повторю это еще раз, было похоже на мгновенную красную розу, выросшую из токсичных отходов своекорыстия, перегноя коррупции, замаскированного и открытого цинизма, выросшую, поскольку все было полито кровью. В этот момент, внутри своей исторической оранжереи роза казалась очень убедительной.

Во-вторых, новая социальная реальность, учреждаемая в некоем этническом континууме, нуждается в привлечении собственного прошлого. В таких случаях сразу же стартует вроде бы никем не объявленный тендер на лучшие опорные конструкции подобающего прошлого; используя современный термин, его можно назвать текущим мифопоэзисом. Мифопоэзис истории есть синтез драгоценного прошлого, необходимый для того, чтобы эфемерная иллюминация возможного могла обрести статус настоящего.

* * *

Мифопоэзис обретенной Украины и стал темой примечательной вечерней беседы на квартире у Александра. По горячим следам попробую передать ее выжимку.

Дело в том, что этническая среда, сквозь которую проходят молнии социальных инноваций (в том числе и революций в классическом смысле), играет двоякую роль. С одной стороны, это твердое надежное топливо, способное воспринять искру одухотворения, то есть всегда краткосрочную, по сути дела молниеносную вспышку. Если национальные чувства (отнюдь не обязательно в смысле национализма) вообще не задеты, искра тут же погаснет и одни тихушники-паразиты, окопавшиеся в эшелонах власти, сменят других, благо, юридическое прикрытие современных представительских демократий прекрасно для этого подходит: как говорится, все освоено. Уж это каждому из митингующих на Майдане было совершенно ясно.

С другой стороны, если молниям инноваций удастся пробиться дальше воспламеняющейся подкладки и высвободить, так сказать, энергию чистого экзистенциального ядра, тогда мы имеем дело с действительно поворотным пунктом, меняющим ритм и направление истории. Величайшим примером тут служит, конечно, христианство, провозгласившее и воплотившее принцип «несть ни иудея, ни эллина». Христианские общины выдвинули альтернативу национальным и даже имперским ячейкам, и утвержденные ими когда-то новые принципы жизни и смыслополагания все еще сохраняют остаточную силу.

Среди великих исторических прецедентов несомненно присутствует и идея мировой революции, провозглашенная Октябрем и сумевшая перетряхнуть мир, хотя мир тогда и отгородился железным занавесом. Транснациональный характер и в этом случае был прямым свидетельством мощи, искра тогда прошила национальную подкладку и дошла до ядра — до классовой солидарной чувственности и еще более глубинного товарищества, озвученного лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Да и небывалый девиз Троцкого («Ни войны, ни мира, а армию распустить!»), поначалу напугавший даже Ленина, сработал, да еще как! Окончание Первой мировой войны в значительной мере было обусловлено реализацией этого воистину новаторского принципа, который стоит в том же ряду, что «несть ни иудея, ни эллина».

26-28 февраля, когда некоторые горизонты будущего еще не закрылись, с баррикад Майдана просматривалась и такая возможность, шанс радикального переучреждения государства — без формирования осадочных пород в виде отстойных политических партий и их долгоиграющих мандатов, без заимствования чужих повесток дня, когда парламентские комиссии столь желанной Европы месяцами обсуждают юридические последствия супружеской измены в однополом браке, а законопослушные избиратели как загипнотизированные пребывают в оцепенении. Им, законопослушным, внушают мысль, что и в самом деле нет более актуальных проблем, чем эта или подобные ей проявления юридического фетишизма («юршизы»). Все это логические последствия торжества ресентимента в политике и портрет несколько неожиданной последней стадии ресентимента. Зависть, обида и вина, характерные для ресентимента на ранней стадии, описанной Ницше, перешли в форму жесточайшей самоцензуры, так что главным и, по сути, единственным виновником стал тот, кто такой самоцензуры не придерживается. Соответственно, и свобода слова обрела новый формат: можно говорить все то (и только то), что позволяет не проговориться. Публичная речь, в свою очередь, утратила характер самовыражения: выражать следует кого-то другого, всегда обладающего презумпцией правоты…

Киевский Майдан на минуту заставил вспомнить теорию Прудона о том, что преступник выступает главным работодателем буржуазного общества и, так сказать, негативным учредителем государства как такового: если бы не преступник, не «затаившийся среди нас чужак», чем оправдывалось бы существование полиции, исправительной системы, налоговых ведомств, да и всей многоступенчатой бюрократической иерархии государства? Вот государственная машина и запускается в режиме преследования вездесущего преступника, соответственно, настоящая преступная элита комфортно обустраивается за спинами тех, кто ловит преступников: вместе им намного сподручнее создавать законопослушность. Происходит что-то в духе прекрасного афоризма Брехта: «Ограбление банка — сравнительно мелкое преступление по сравнению с созданием нового банка». У Майдана появился шанс разомкнуть этот замкнутый круг: ибо воистину за истекшие 20 лет киевляне повидали всякие правительства — но ни одного человеческого. Уже тогда было ясно, что Майдану не хватит времени, чтобы успеть организовать новый способ сборки социального тела, без делегируемых за ширму паразитов. Помимо времени страшно не повезло и с сопутствующими обстоятельствами — о них чуть позже. Между тем сегодня есть то, чего не было еще вчера: электронный Майдан легко вливается для самопроверки в Майдан живой.

Увы, не вышло так, чтобы ни войны, ни мира, а армию распустить — вместе с надзирающими органами и прочими паразитическими комитетами. Да и пробиться через этнический субстрат в экзистенциальное ядро тоже не получилось. Но и второй вариант, синтез действенного национального мифа, был по-своему не менее привлекателен, ведь только правильный, творческий мифопоэзис позволяет занять достойное место в мировой культуре ив мировой истории.

Итак, обсуждение было бурным и веселым, рассматривалось, оценивалось и отвергалось множество вариантов. Помимо меня, Александра и его скромной и милой супруги Леры присутствовали еще два человека, Виктор и Юрий, историк и бизнесмен. Началось с национальной литературы, обычно наиболее действенного экстракта для национального мифопоэзиса. Ее международное значение присутствующие дружно отвергли, честно признавшись, что с украинской литературой как таковой не знакомы, проявив при этом прекрасный уровень знакомства с русской литературой, в том числе и современной

Может, в будущем что-нибудь и получится с нашей литературой, но делать на нее ставку в национальном мифе нет смысла, – меланхолично заметил Юрий.

На том и порешили. Символическое производство и помимо письменной словесности способно породить немало ярких, привлекательных мифологем.

После примерно двухчасового обсуждения линии мифопоэтического спектра национально-всемирной Украины определились. На первом месте — дух казацкой вольницы, славной Запорожской Сечи. Поскольку конструкция мифопоэзиса создается во имя настоящего и будущего, а не под диктовку прошлого, привлечение исторического материала осуществляется здесь порционно и даже точечно. Крупицами истории достаточно свободно распоряжаются авторы проекта, но совсем без них обойтись нельзя, иначе общая картина получится пресной и безжизненной, следовательно, непригодной для производства будущего. Столь же безнадежной и неэффективной оказывается прямая апология: из-за естественного национального эгоизма противостоять ей нелегко, вот почему не находит никакого общего признания подавляющее большинство локальных мифопоэзисов. Наличие некоей внутренней интриги, загадки или двусмысленности, напротив, придает «футурограммам» действенность и нелокальную влиятельность. Такова как раз казацкая вольница, чрезвычайно привлекательные и крайне уязвимые стороны которой проявились и в действиях Майдана, она демонстрирует жизнеспособную двойственность, столь привлекательную для духа воинственности, который ведь тоже дышит, где хочет. Историко-мифологическая вольница всемирной Украины – это отсутствие четких границ и мании их фиксирования, то есть некая принципиальная неопределенность географической локализации (что соответствует исторической действительности). Это тот казак из «Тараса Бульбы», что в хмельном сне улегся поперек дороги, вымазав дегтем дорогие алые шаровары: улегся и спит под небом, широко раскинув руки. Это, конечно, и сам Тарас с его бессмертной фразой «Не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам». Ну и воспетый народом гетман Сагайдачный с его неповторимой трансцендентальной беспечностью: «що променяв жинку на тютюн та люльку, необачный».

Необачность гетмана да и прочих запорожцев вполне может оказаться сильнее и влиятельнее мелочной предусмотрительности обитателей остывающей Вселенной, она к тому же обладает свойством обезвреживать паразитов, намертво въевшихся в инфраструктуры представительской демократии. Таким образом, дух казачества и исторически связанный с ним формат прямой демократии прекрасно вписываются в идею всемирной Украины, не настаивающей на своей точной локализации в подлунном мире.

Следующая спектральная линия… мы решаем назвать ее, не мудрствуя лукаво, ведьмачеством. Нет сомнений, что и здесь гоголевские тексты следует признать каноническими, и «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» относятся к бесспорным шедеврам мировой литературы отчасти как раз из-за этой пророчески усмотренной спектральной линии. Переместить центр веселой (и не очень веселой) чертовщины из Трансильвании в Галицию не очень просто, но задача выполнима и, несомненно, стоит потраченных на нее усилий. Право Украины считаться мировым центром ведьмачества подобает этой стране ровно в той мере, в какой Гоголь талантливее Брэма Стокера, — да и сама киевская топография со знаменитой Лысой Горой в черте города чего стоит! Без примеси чертовщины на Украине не обходится ни одно событие, достойное именоваться событием, — но не будем, в конце концов, забывать, что нечистая сила в чистых руках непобедима. Словом, текущая фоновая дьяволиада должна совершенно органично влиться в зйдологический проект Всемирной Украины.

Третья составляющая мифопоэзиса, обладающая огромной потенциальной конкурентоспособностью, представляет собой феномен, близкий к ведьмачеству, хотя и вполне самостоятельный, при том что вместе они дают гремучую смесь, способную взорвать что угодно. Речь идет об украинском феминизме.

Мировой феминизм, еще полвека назад бывший мощным творческим началом социального переустройства, давно уже приобрел благообразный академический вид; по сути, он стал еще одной надзирающей бюрократической инстанцией. На этом фоне движение Femen обнаружило своеобразную силу и подлинность (далеко превосходящую Pussy Riot) — а ведь это только цветочки, случайно засветившиеся в медиасреде. Феминизм всемирной Украины может и должен сохранить природную хищность, нескудеющий эротический драйв, зов мерцающей женственности, взывающий к востребованию, к совокуплению, к оргии. Такой зов несет в себе элементы неистовства древнейших мистерий и сатурналий, он никак не вписывается в политкорректное политическое послание — и это именно то, чего так не хватает современному заплюшевевшему миру. Интенсивный, чувственный феминизм в качестве составной части жизнеспособного национального и отчасти сверхнационального мифа выглядит абсолютно органичным для украинской идеи. Единственным конкурентом здесь может Латинская Америка, но это только в плюс, поскольку обеспечивается настоящая состязательность.

После азартного обсуждения мы признали, что таковы три основные и притом чрезвычайно яркие спектральные линии возможного мифопоэзиса всемирной Украины. Это то, что способно было бы обогатить мировую культуру, а главное — освежить совсем уж заплесневевшее и выродившееся политическое измерение современности: глядишь, даже фаустовская цивилизация могла бы воспрянуть духом.

* * *

Если возвращение того же самого предполагает первичность переживания, что, в сущности, логично, то, конечно, время революции идеально подходит для этого. Ведь революция означает обрыв традиции, выход из наслаивающихся соотношений, из кумулятивного накопления опыта. Революцию принято рассматривать как взрыв инноваций, но если присмотреться к интерьерам собственного времени революций, то увиденное может кое в чем и напомнить вечное возвращение. Спартак и Брут вдохновляли революционеров Великой Французской революции, Дантон, Марат и Робеспьер — Парижскую коммуну и революционный Петроград. Наверное, какие-то далекие тени бродили и между баррикадами Майдана, не получив времени для воплощения и не удостоившись опознания. Но дело не в этом, не в персональной реинкарнации фигурантов: революция всегда возвращает себетождественность исходным социальным феноменам. Вот хотя бы власть как суверенное право народа: если не удаляться к архаическим истокам, а обратиться к последним обновлениям, хотя бы к тем, которые осуществил греческий полис, окажется, что суверенное право есть эффект действенных слов, тех, что были сказаны и услышаны, став в силу этого законом. Правомочность закона неразрывно связана с возможностью возвращения к ситуации обмена аргументами. Но слова, о которых идет речь, суть своего рода творящие глаголы, если их то и дело повторяют всуе, они неизбежно превращаются в бессильные заклинания, в сотрясения воздуха, и тогда власть начинает существовать отдельно от них. Власть просто нанимает нескольких специалистов по словам, которые и должны обеспечивать прикрытие, — впрочем, по мере нарастания цинизма власть начинает экономить даже на них, полагая, что сойдет любое, самое непритязательное прикрытие. В ходе перерождения, торжествующего политического ресентимента держателями (захватчиками) власти становятся как раз те, к кому слова не относятся, к кому вместо слов относятся денежные приношения. Представительские органы представляют собой как бы одежду или кожу, покрывающую тело социума, — но одежду нужно сдавать в чистку и в стирку, иначе в ней заводятся паразиты. Революция и есть радикальная химчистка всех социальных одеяний, сопровождаемая автотравматизмом всего общества. Иногда, однако, это оказывается единственно возможной процедурой реанимации омертвевшего, покрытого паразитами тела.

* * *

Последние три дня пребывания в Киеве я размышлял о причинах поражения Майдана (в смысле полной утраты исторического будущего) и об уроках этого великого события. Непосредственной причиной вроде бы стало решительное вмешательство России в Крыму, которое практически мгновенно привело к «гидролизу» социального целого, то есть к разложению Майдана на его весьма нелицеприятные составляющие. Сор, из которого вдруг выросла поэзия истории, произведение, похожее на цветок, молниеносно расцветающий раз в столетие, снова стал тем, чем он был, в том числе и мелкотравчатый национализм мгновенно возобладал над едва забрезжившей идеей всемирной Украины. Приостановленный процесс синтеза представительских органов стартовал с новой, удвоенной силой. Пожалуй, стоит задать вопрос так: а могло ли вообще этого не случиться? Увы, нет, революция нон-стоп невозможна по определению. Тогда другой вопрос: почему же драгоценный опыт победившего восстания не оказал немедленного чарующего влияния на остальной мир – как образец социального творчества или как новый музыкальный стиль вроде блюза или рока?

Причина проста, хотя для многих неожиданна: потому что в мире есть Америка — такая, какая она есть.

Понимание этого обстоятельства приходит почти сразу, но аргументация требует обстоятельности, в частности, сразу же хочется переспросить: как это так, Крым присоединила к себе Россия, а виновата Америка? И не похож ли этот ответ на ответ мальчишки, наказываемого за драку: «Он первый начал!» Похож. И, тем не менее, в таком ответе заключается правда, во всяком случае, весомая доля истины, которую никак не сбросить со счетов. В размышлениях на эту тему я и пребывал последние пару дней перед отъездом.

Госдеп США привык быть единственным «пользополучателем» или, как сейчас принято говорить, «бенефициаром» цветных революций. И хотя в итоге далеко не все из них способствовали расширению влияния США в мире, но попытки утилизации всякого возможного бунта осуществляются с завидной регулярностью, примерно так, как проводятся геологоразведка и пробное бурение скважин: а вдруг обнаружатся «полезные ископаемые», которые можно будет потом добывать открытым способом и использовать для производства влияния? Ну а если нет, то ведь метод бурения посредством цветных революций обходится совсем не дорого… Образно выражаясь, задолго до того, как освоить добычу сланцевого газа методом разрыва пласта, Государственный департамент взял на вооружение стратегию геополитического бурения с последующим разрывом пласта.

Да, ничто не ново под Луной. Использование чужих неурядиц и инвестиции в их производство, формирование и прикармливание пятых колонн существуют столь же давно, как и сама международная политика. Но использование технологий разрыва в столь массовом порядке, без сколько-нибудь внятного предварительного расчета последствий — тут стратегию Госдепа США смело можно считать беспрецедентной. И проводимой, как любят выражаться юристы, «с особым цинизмом». Американский след, действительный или только мнимый (и такое бывает!), создает априорно отравленную атмосферу, в которой гибнут все благородные порывы. Еще несколько лет назад в такое трудно было поверить, поскольку у многих возникала мысль: «Не может же быть, чтобы надзирающую власть можно было распространять так просто и так цинично — а как же идеалы демократии, как же борьба за свободу, для которых всегда достаточно и внутренних причин?» Однако сегодня фронт прозрения ширится, и даже для засунувших голову в песок доходит мысль, которую авторитетно сформулировал когда-то Станислав Ежи Лец: «Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще». Сначала разрыв пласта под аккомпанемент речей о свободе и праве народа на достойную жизнь, а затем установление декоративного суверенитета под аккомпанемент все тех же речей… Ужас прозревших и прозревающих туземцев в расчет не принимается, меняется лишь объем преференций для пришедших к власти «самых понятливых»: в одних случаях удается обойтись совсем минимальными вложениями, в других «отправители суверенных функций» буквально включаются в штатное расписание (тут можно вспомнить и курьезы вроде прямой оплаты грузинской полиции при Саакашвили американскими налогоплательщиками).

Представим себе какой-нибудь гипотетический сценарий: происходит революция в Тибете, и восставший народ провозглашает суверенное государство. С учетом широких мировых симпатий к тибетскому буддизму можно прогнозировать, что такую революцию приветствовали бы многие, и Пекину нелегко было бы преступить моральные границы для прямого военного вмешательства. Но увы: тень Госдепа и печальный опыт предшествующих мятежей, плодами которых Белый дом тут же беззастенчиво воспользовался, дают Китаю моральные основания, а у восставшего народа, напротив, их отнимают. Придется признать вот что: если с суверенитетом, настоящим, а не декоративным, дело в современном мире обстоит все хуже и хуже, то с суверенностью революций все совсем плохо, хуже уже некуда.

В последний день мы обсуждаем эту тему с Кириллом С., представителем немногочисленной группы троцкистов и других крайне левых. Для него право на бунт безусловно относится к списку базовых прав человека, он очарован восстанием, как любитель поэзии прекрасными стихами. Говорит он примерно то же, что я слышал и от радикальных студентов нашего философского факультета, но, пожалуй, более чеканно и афористично: «Американская экспроприация восстаний и революций по всему миру практически не оставила шансов молодым». Больше часа мы обсуждаем параллели с практикой Коминтерна 1920-х годов, когда идея мировой революции стояла на повестке дня:

- Тогда тоже существовала «традиция» инвестирования и присвоения революций Коминтерном, – говорит Кирилл, – но коммунистический интернационал опирался на интербригады и далеко не всегда руководствовался геополитическими интересами СССР. Да и девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» несравненно честнее и чище абстрактной американской байды о торжестве свободы и демократии. Не случайно Сталин в конце концов распустил Коминтерн, перейдя к прямому империализму. То есть в этом смысле госдеповская экспроприация революций куда более цинична…

Особый гнев Кирилла вызвали ничтожность и стереотипность содержания американизированных революций, сопровождаемых неизменно одной и той же сказочкой про хороших и плохих парней. Я возразил ему, что феномен такой неслыханной простоты достоин большего внимания. Ведь здравый человеческий рассудок в таких случаях находится в недоумении: неужели это все? Неужели нет никакого эзотерического смысла за твоим священным правом предпочесть на выборах прямодушного Билла бесхитростному Джеку? Рассудок не сразу понимает, что это никакая не сказочка для дебилов, а сама демократия во всей красе, а когда «понимает», то начинает думать, что такую небывалую простоту непременно сопровождает и особая искренность. Ну а если какая-нибудь Виктория Нуланд вдруг проговорится о своих замыслах насчет того, кого и в каком кресле она хотела бы видеть, то и тут нет поводов для расстройства: туземцам, возможно, и не слишком приятно слышать такое, но ведь работает (если подкреплено деньгами), ведь получалось же четверть века, зачем же отказываться от надежных проверенных методов? Конечно, конструкторами были другие, но ведь для поточного производства и такие как Нуланд, Саманта Хантер и даже госпожа Псаки сойдут….Госдеп как бы посылает туземцам сигнал: других проводников демократии у меня для вас нет.

И что же теперь делать? – не унимался Кирилл. – К как с этим быть? Терпеть собственных диктаторов и ворюг только потому, что в мире есть Америка, которая, конечно, поможет прогнать наших, но подберет своих, и тогда ко всему прочему добавится еще и чувство унижения?

Впрочем, ответ на вопрос «Вто делать?» у депортированного из десятка стран бунтаря Кирилла, конечно, был, и он, опять же, принципиально совпадал с мнением левых марксистов Петербурга и радикальных представителей арт-пролетариата:

Чтобы освободить мир от неизбежной интоксикации, от неотвратимой коррумпированности всех восстаний, революция должна победить в самой Америке — ослепительно цветная, в том числе и в расовом смысле, революция.

Мы сидим на стопке пыльных автопокрышек Майдана Незалежности, и Кирилл вдохновенно продолжает:

Когда народ Америки восстанет, когда, наконец, бастионы лицемерия и цинизма рухнут…

…и заплачет статуя Свободы… – не удержался я от естественного человеческого желания снизить пафос.

Да, – как ни в чем не бывало продолжал мой собеседник, – ведь микстура принудительного осчастливливания годится только для внешнего употребления…

В отличие от меня Кирилл бывал в США и успел уже высказаться на тот счет, что нигде не видел такого разрыва между запросами общества, «очень даже вдохновляющими и новаторскими», и совершенно оторванной от них «маниакальностью элиты»:

Вот у вас в России все же по-другому. Общался я и с бродягами, и с бомжами в том числе. И надо же, эти последние лузеры, как только приходят в сознание, начинают проклинать иуду Ельцина, погубившего державу! Им-то Крым, как бальзам на душу, и Путину они теперь все простят. Ну, то есть, нет в России такого отрыва верхушки от общества, как в Штатах. Вот если бы там собрался майдан, проявил бы такую же решимость и настойчивость, как киевляне, и повытаскивал бы из белых домов и овальных кабинетов всех этих проводников инопланетного бреда, топ-менеджеров по иноземной демократизации! Им есть что предъявить — демонстрируя миру то печеньки, то «Першинги», они разделили свое американское общество на отдельные гетто, как на загоны для овец…Посмотрел бы я, как все эти кабинетчики стали бы убеждать вашингтонский майдан в том, что их проблемы, с которыми не справился прямодушный Джек, решит теперь бесхитростный Билл, и надо только проголосовать за него на выборах! Если киевляне двадцать лет наблюдали, как один вор сменяет другого вора, то Америка уже более полувека, фактически с момента убийства Кеннеди, вынуждена следить за чередованием клоунов. Вот уж где должны созреть гроздья гнева для прекращения клоунады! Вот где прямая, несистемная демократия нужна как воздух!

Мысли Кирилла кое в чем совпадали и с моими, и я только заметил, что американцы любят своих клоунов, верят им, в том числе и в вопросах, выходящих за пределы арены. Тем не менее мы сошлись в том, что победа сверхновой революции в Америке с фейерверком флэшмобов (где Оccupy Wall Street – лишь робкое начало) – это единственный шанс отмыть, реабилитировать священное право на бунт для всего остального мира.

- Но чем будет к этому времени Украина? И будет ли она вообще? – с горечью спросил сам себя Кирилл.

А Россия? – спросил я.

Россия? – Тут Кирилл не промедлил с ответом. — Я думаю, что остальной мир, то есть все прочие страны, рано или поздно подпишут с Россией пакт о взаимном оставлении в покое. В пакте будет написано: у вас, у русских, свои дела, у нас, у человечества, свои — давайте не трогать друг друга. Возможно, Россия будет считать это победой.

* * *

Прошло уже более двух месяцев со времени моего визита в Киев, но впечатления ничуть не потускнели. События с тех пор развиваются стремительно, итог их по-прежнему непредсказуем. Когда дистанция во времени увеличится и слой прошлого станет более внушительным, возникнет абсолютно привычное и столь же абсолютно обманчивое ощущение, что по-иному и быть не могло. Но для всякого внимательного свидетеля как раз Киев мог бы послужить самым ярким примером того, как быстро и беспощадно сменяются горизонты отбракованного будущего. Хочется еще задержаться на некоторых деталях несбывшегося.

Большинство моих коллег сходятся во мнении, что самый вероятный вариант развития событий был перечеркнут непостижимой трусостью Януковича. Он, этот вариант, состоял в том, что после разгона Майдана и введения в Киеве чрезвычайного положения о своей незалежности объявила бы Западная Украина со столицей во Львове или где-нибудь в Ровно. Тогда левобережная Украина вместе с Одессой и Крымом осталась бы правопреемницей прежнего государства (то есть собственно Украиной) и как-нибудь со временем урегулировала бы свои отношения с Галицией, Волынью, короче, с новым субъектом международного права. Но «Янык бежал быстрее лани», и данный вариант, несмотря на всю свою реалистичность, оказался, как говорится, на свалке истории.

Победивший Майдан давал, тем не менее, и иной шанс, даже целый веер возможностей, упущенных еще более безвозвратно (вот чего искренне жаль). Мне кажется, на повестке дня действительно стояла и миссия «всемирной Украины» и, возможно, новая версия Киевской Руси. Нельзя забывать одно важное обстоятельство: Советский Союз все-таки был распущен. Распался мирно, и это исторически уникальное событие вселяло надежду в сознание россиян или, лучше, наверное, сказать, в коллективное бессознательное России, что и возрождение страны, ее восстановление из пепла тоже может произойти мирно, так, чтобы ни в коем случае не воевать с народами, с которыми предстоит жить вместе. И если бы лидеры победившего Майдана и политики временного правительства первым делом, чтобы успокоить Москву, провозгласили бы принципиальный внеблоковый статус Украины (ну чем плох пример нейтральной Швейцарии?), верность всем имеющимся международным соглашениям, родство культур и исторических судеб, то отношения Киева и Москвы были бы сейчас совсем иными. Подобный шаг был настолько очевиден, что его мог бы осуществить практически любой политик, если бы он, конечно, представлял самостоятельные интересы Украины.

Но, как уже отмечалось, в мире существует и господствует Америка, не всегда адекватно понимающая даже собственные интересы (благодаря параноидальному мессианству) и уж тем более интересы еще недостаточно демократизированных туземцев. Поэтому первыми шагами новой власти стали отмена закона о языке и намеки Тимошенко (и не только ее) о необходимости денонсировать Харьковские соглашения и как следует разобраться с Черноморским флотом РФ. На горизонте замаячила картина базирования американского флота в Севастополе, а сказать, что это для России неприемлемо, значит ничего не сказать. Многие в России сейчас восхищаются смелым решением Путина о стремительном присоединении Крыма, в соседних странах склонны говорить об удавшейся авантюре и неоправданном риске. Не верно ни то ни другое. Действия Путина были направлены на предотвращения неминуемого краха: если бы угроза создания базы ВМФ США в Крыму стала воплощаться в реальность, любой президент сегодняшней России, будь он Путин, Зюганов или хоть Прохоров, действовал бы точно так же или примерно так же, иначе бы он и трех дней не усидел на своем месте. Имперский народ, пришедший в себя, пришедший в сознание после глубокого обморока государственности, готов перетерпеть многое, включая фоновую коррупцию, без которой Россия не обходилась ни при какой форме правления (не говоря уже о санкциях), но такого национального унижения и попрания достоинства он бы, конечно, не стерпел. Поэтому не исключено, что Путин вмешался от отчаяния и безысходности, а там будь что будет: наш президент честно признался, что присоединения Крыма поначалу и не планировалось (просто необходимо было предотвратить такое развитие событий, которое могло присниться лишь в кошмарном сне), ну а дальше, как говорится, так карты легли и по ходу дела планы поменялись.

Геополитические интересы России – это простая реальность нынешнего дня, реальность того мира, который разделен на две условные части, — на тех, кто готов кормить свою собственную армию, то есть на нескольких обладателей подлинного суверенитета, и на тех, кто считает, что проще и дешевле кормить американскую армию и довольствоваться декоративным суверенитетом. Эта вторая позиция имеет собственные резоны, по-своему она вполне реалистична. Дело, однако, в том, что если, например, Португалия может позволить себе игнорировать существование России, то Украина не может себе такого позволить — и это требование минимального реализма, если угодно, простой политической вменяемости.

Ну и о санкциях: тут-то как раз все понятно, и в отличие от горизонтов возможного будущего, разворачивавшихся в Киеве, здесь никаких особых альтернатив нет.

Любой чиновник Госдепа объяснит, что Россия наказана за плохое поведение. Вела бы себя хорошо, не поставили бы в угол, не наложили бы столько пакетов санкций. Плохое поведение выразилось а нарушении территориальной целостности Украины и в других отвратительных вещах. Тут важно только не впадать в наивность и не путать причину с поводом, надо вспомнить, например, что наложить пакетик пытались и в преддверии Олимпиады (призывы к бойкоту и прочее), ведь уже тогда Россия совершила страшное преступление, запретив пропаганду гомосексуализма среди детей. Может, в этом первопричина? Может, пересмотреть запрет, авось дети не пропадут, зато прогрессивная мировая общественность в лице Госдепа возлюбит Россию или, по крайней мере, оставит в покое? Увы, не стоит обольщаться, поводов для санкций и изоляций и без этого отыщется предостаточно. Есть ведь и первородный грех, не имеющий срока давности, его озвучила в свое время еще Кондолиза Райс: «Россия совершенно несправедливо единолично пользуется Сибирью (use Siberia)». Ведь такое не забывают, и рано или поздно госдеповские чиновники подготовили бы набор пакетов со словами: «доколе же можно продолжать единолично пользоваться Сибирью?»

Ничего такого уж апокалиптического для России здесь нет: страна, пережившая величайший крах советского проекта, пережившая 1990-е годы и при этом уцелевшая, явила миру образец стойкости. По сравнению с этим сегодняшние испытания – это так, седьмая вода на киселе. Надо просто заверить международную общественность, что Россия и впредь намерена единолично пользоваться Сибирью, а все текущие вопросы, как то космос, мировая валюта, Арктика и Антарктика, ГЛОНАСС и GPS, вполне решаемы в духе сотрудничества и состязательности. По-настоящему горько лишь за судьбу Украины да за распрю между братскими народами — ну что ж, пусть Америка записывает себе это в актив.

Александр Секацкий

Киевский меридиан  

The Prime Russian Magazine

Поделиться
Комментировать