Но корни нашего семейства не там, а в маленьком городе Яренске, расположенном в нескольких верстах. В этом городке жило семейство Колычевых. В семье так повелось, считают, что наш род идет от бояр Колычевых, но Колычовы в энциклопедии пишутся через «о», а у нас через «е». Но это могло с течением веков измениться, потому что Колычовы были сосланы на север, как раз в те края.
Зинаида Тимашева с мужем Владимиром. Фото из личного архива
Дед, Александр Петрович Колычев, всю жизнь проработал в канцелярии воинского начальника, и у него было десять детей. Пять сыновей, пять дочерей, моя мама была предпоследняя дочь. Жили они в районе, в котором жила вся интеллигенция, на главной улице города Яренска, в двух разных концах которой стояли два храма. Там были Первая улица, Вторая улица и Третья улица. Причем те кто на Первой, главной, улице жили, презрительно относились к жильцам Третьей улицы. А Третья улица спускалась под горку, там начиналась деревня под названием Долбиловка, и текла река.
На Третьей улице, где жило крестьянство, мещанство и мелкие чиновники, жил другой мой дед, Петр Ефремович Попов. Он всю жизнь был солдатом ополчения, почему-то это так называлось. Занимался он тем, что водил рекрутов в другие города из Яренска — в Кострому, в Рыбинск и т.д. Вот такие две разные семьи — одна вроде аристократическая, не очень, конечно, — просто чиновничья, а там, значит, был солдат. На Третьей улице и родился мой папа Николай Петрович, кто-то познакомил его с моей мамой, Зинаидой Александровной, и примерно в начале 1919 года они поженились. Папа к тому времени закончил Вятское техническое училище по специальности «сельскохозяйственное производство и техника», а мама окончила гимназию и учительствовала в маленьком городке Зеленце; он расположен в теперешней Коми АССР. Вскоре папу направили в Устюг, там он работал в северодвинской продовольственной управе, направляя в столицу продовольствие, собирая в округе все, что можно было собрать-отобрать, в основном, рожь. Тяжелое было время, Москва голодала.
Яренск — очень старинный город. Шестьсот с лишним лет он существует, там были торговые пути, потом они передвинулись в сторону Устюга, а Яренск стал захолустным уездным городишкой, куда каждое правительство ссылало провинившихся перед ним людей. В свое время туда были сосланы поляки. Потом, уже в начале XX века, туда ссылались эсеры, меньшевики, коммунисты. И все в этом маленьком городишке были знакомы с политическими ссыльными.
Когда еще не разъехались все дети Александры Мисаиловны и Александра Петровича Колычевых, они участвовали в таких праздничных мероприятиях, как например, рождественские маскарады, их устраивали ссыльные. Всевозможные бывали у них пикники. И младшие сестры, Софья и Зинаида, которые были еще незамужние, принимали в них участие. И один из ссыльных, Петр Дементьевич Федоров, я думаю, что он был эсер, познакомившись в Яренске с моей тетей Соней и влюбившись в нее, через несколько лет стал ее мужем. Другой ссыльный, мне кажется, он был поляк, был влюблен в одну из старших дочерей — Монечку, Ермионию. Но почему-то им пришлось расстаться — он уехал, а она всю жизнь хранила его фотографию и замуж не вышла.
ЛЕТОМ НАЧАЛИ ПРИХОДИТЬ БАРЖИ, НА НИХ ПРИЕЗЖАЛИ РАСКУЛАЧЕННЫЕ СЕМЬИ.
Ссыльные коммунисты жили в доме другой моей родни, у прабабушки Новоселовой, на Третьей улице. У них жила, можно сказать, «коммуна семи». Семь ссыльных жили очень дружно и, когда их освободили от ссылки, они сфотографировались на память и оставили свою фотографию с надписями-фамилиями.
Город Яренск был далек от всяких событий в центре России, но тем не менее во время Гражданской войны, после того как в Архангельске высадились англичане, белые начали наступать в сторону южных городов губернии — Вологды, Устюга... И даже в Яренске какой-то один белогвардейский отряд тоже оказался. Все было спокойно в городе, организовалась советская власть, был совет городской, и жители уже стали привыкать к этому. В одно воскресенье бабушка и тетя Моня, которые еще оставались в Яренске, — все остальные разъехались уже, мои родители уехали в Устюг, — пошли к обедне. В это время в город вступил белогвардейский отряд, начали занимать дома, размещаться. Дом Колычевых, наверно, не был заперт, а может, такой условный не запертый замочек был на дверях, как это в Яренске делалось, — он просто обозначал, что никого дома нет. И командование этого отряда — офицер и несколько его сослуживцев — зашли в бабушкин дом, видят на — столе все накрыто к завтраку, и решили, что жители этого дома бежали от белых, уселись за стол и начали есть. Бабушка с тетей Моней возвращаются из церкви, видят — дверь открыта, поднимаются к себе на второй этаж (на первом этаже почему-то не жили, он даже не отапливался, был холодным), и, Боже мой, — они видят эту компанию военных. Потом рассказывали, что военные вежливо извинились, сказали, что думали, никто уже не придет. Очень скоро началось наступление на Яренск красных, и этот отряд отбыл, не знаю, в каком направлении. На этом Гражданская война в Яренске и закончилась.
Ссыльные в Яренск отправлялись и при Советской власти. Началась коллективизация. Двадцать седьмой, двадцать восьмой год, двадцать девятый — и на север баржами, теплоходами, пароходами начали высылать из центральных областей, Украины и Белоруссии раскулаченных крестьян. Уж этих-то «кулаков» я видела сама. Летом начали приходить баржи, на них приезжали раскулаченные семьи, с детьми, стариками, и их начали расселять по городу в пустующие помещения. У бабушки Колычевой первый этаж был не занят, и поэтому туда вселили, наверное, десять семей. Вырыли в конце огорода большущую яму под отхожее место, кругом елок нарубили, ими оградили, никакой кабинки не было. А у бабушки был туалет на втором этаже. И вот вселили их, голодных, измученных. Занимались они товарообменом. Шли из леса, где собирали ягоды, а я им за это выносила картошку. Бабушка, может, и не видела, и не знала об этом, картошки было много — в подвале, в мешках. А я себе выменивала ягоды и тут же съедала все.
Я помню одну кулачку, так ее все звали. Она вышла на базар продавать вазу, которую привезла с собой и которая в дороге сломалась. Она пыталась черной шелковой лентой привязать сам объем вазы к бронзовой стойке, и у нее ничего не получалось, потому что закрутить ленту вверху, чтобы держался этот сосуд, она никак не могла.
Двадцатые годы
Когда кончилась Гражданская война, в 1922 году, папу направили учиться в Москву, в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Тогда так было, что какое-то учреждение посылало учиться, чтобы потом специалист вернулся обратно и продолжал работать, и они как бы шефствовали над этим студентом, присылали ему какую-то помощь. Мне уже было почти три года, когда папа стал студентом и вызвал нас к себе.
В Москве мое первое жилье — это студенческое общежитие, которое находилось на Новослободской улице. Там был Скорбященский монастырь, где в кельях были комнаты для студентов. В келье номер 8 стоял деревянный топчан и наш фибровый чемодан. Этот чемоданчик служил мне столиком для игрушек, и была у меня маленькая посуда, наверно, оловянная, самоварчик и крошечные чашечки.
Но это считался край Москвы, а многие студенты жили и в самой Москве, в центре. Одна группа студентов жила в Полуэктовом переулке на Кропоткинской. И мы тоже перебрались в квартиру номер 26 в доме номер 8 по Полуэктову переулку. Нам повесили занавеску, отгораживающую кровать, где жили мои родители и я, но тут же в комнате жили еще студенты. В этом углу мы жили, наверное, год. Тогда существовали жилищные товарищества, и в каждом доме выбирался комитет, который ведал состоянием и отоплением дома, а поскольку мой папа был очень активный, практичный и предприимчивый человек, то его и включили в жилкомитет. У меня дома сохранилась какая-то отчетность этого комитета о расходовании денег на топливо. В это время, в 1923 году, из Москвы выезжала вся оставшаяся, еще не бежавшая аристократия. А в нашем доме жила генеральша по фамилии Тишанинова. Говорили, что она была крестницей Николая II, но, может быть, это и не так. Где был генерал, я не знаю. Может, он еще раньше со своим войском в Крым уехал. Генеральша же с сыном продолжала жить в своей квартире с поварихой и горничной. Но в один прекрасный день они уехали из России за границу. И вот тут-то мой папа и получил две комнаты в генеральской квартире. Она была очень хорошо отделана по тем временам. Там стояла огромная фаянсовая ванна, ну и все остальные предметы там были продвинутые. Была сделана горячая вода, потому что в кухонной плите были проложены трубы, которые выходили в туалетную комнату. А колонка была дровяная, и в ней грели воду уже для ванны. Одна комната была у нас семнадцать метров, а другая большая, как бы гостиная, метров, наверное, двадцать. Мы переехали в эту квартиру. Одна небольшая комната в ней была занята бывшей горничной, а другая бывшей поварихой. Эти две женщины поступили на государственную службу в какие-то учреждения. Одна из них была курьером и приносила мне конверты с марками, потому что я собирала марки в то время.
В большой гостиной были лакированные обои, их можно было мыть, а в спальне обои были розовые.
Генеральскую экономку звали Елена Ивановна Мазик, она была эстонка. Ее комната была до потолка заставлена старинной мебелью. Шкафы, а на них стулья, столы, в углу стояла полукруглая горка, полная фарфора, и все это было завешено белыми чехлами. Иногда Елена Ивановна пускала меня к себе в гости, и я всегда поднимала чехол, скажем, на диване, и любовалась необыкновенно красивой обивкой. Мне очень хотелось, конечно, посмотреть статуэтки и фигурки, но она меня не подпускала, потому что перед горкой стояла ее кровать, и проникнуть туда, чтобы заглянуть под чехол было просто невозможно.
САМЫЙ БОЛЬШОЙ КУПОЛ С ОГРОМНОЙ ДЫРОЙ НАКЛОНИЛСЯ И ЕГО НАЧАЛИ РАЗБИРАТЬ.
Племянница нашего соседа Нелли страстно хотела поступить в студию Айседоры Дункан, которая была напротив нашего переулка, но у нее не получалось. На демонстрации 1 мая и 7 ноября воспитанницы студии выходили строем, причем если это была Октябрьская революция, то они все были одеты в специально пошитые шинели с такими перекладинками. А мне совсем почему-то не хотелось танцевать в этой студии.
Наша улица — бывшая Пречистенка, а потом Кропоткинская — отличалась тем, что по ней все время двигались похоронные процессии. Чаще всего за процессией шли три-четыре человека, взявшись под руки. А часто за гробом вообще шел один человек, и мне было его страшно жалко, сердце сжималось от этой картины. Иногда быстро проезжали с гробом — и на том дело кончалось. Однажды ехал грузовик со снятыми бортами, обтянутый кумачом, и по периметру этой платформы были выложены сверкающие снаряды — видимо, хоронили какого-то артиллериста.
Там, где сейчас Музей Пушкина, был раньше Музей игрушек. Весь этот дом был занят всевозможными игрушками, и там же был небольшой кукольный театр.
На первом этаже в нашем доме жила моя подруга, самая первая подруга детства Нина Банковская. Мы с ней дружили, наверное, с пяти лет. Как я только переехала в эту квартиру, через некоторое время спустилась вниз, на первый этаж, и навстречу мне выходит девочка. Она спрашивает: «Как тебя зовут?» — «Зина. А тебя?» — «Нина». Вот так мы познакомились, и она приходила ко мне каждый день.
Шло время, в 1924 году родился братец Сережа. Мы родились с ним в один и тот же день — 26 октября. После его рождения, в 1925 и 1926 годах два раза брали няню: из Яренска возили деревенских девушек. А потом не стали, видимо, дорого было платить. Мы с мамой и Сережей на лето ежегодно ездили в Яренск к бабушкам. На поезде до Котласа, от Котласа на пароходике. Поезд был с паровозом и старыми вагонами. Купе там не было, но так были расположены полки, что на ночь они раскладывались, и средний проход закрывался. Откидывалась еще одна полка — днем она складывалась гармошкой на правую полку, а ночью получалось сплошное пространство, на котором свободно умещалось три-четыре человека, и так вот все спали. В один из приездов меня оставили у бабушки на два года. И в первый класс я пошла именно в Яренске. Оставили меня, чтоб маме было посвободней, а Сережу взяли в Москву. Но я не грустила.
Зинаида Тимашева с братом Сергеем. 1920-е. Фото из личного архива
Когда Сережик подрос, мы с ним ходили гулять в скверик вокруг Храма Христа Спасителя. Он стоял на холме, а на склонах было расположено несколько садов, в которых росли китайские яблочки. А зимой ходили кататься на лыжах, причем спускались на лыжах с лестниц, которые вели прямо на набережную сверху, от Храма. Я, конечно, там хлопнулась как следует, запомнила до сих пор, как тогда полетела.
Песня и молитва
А потом было принято решение строить на этом месте Дворец Советов. И в один далеко не прекрасный день... Самого взрыва я не помню, но помню только страшную картину, как самый большой купол с огромной дырой наклонился и его начали разбирать. В квартире Нины Банковской жил ее родственник, который работал инженером на строительстве, вернее, на разборке Храма Христа. Кажется, его фамилия была Кландо. А в Храме внутренняя отделка и иконы очень многие были сделаны из смальты. И вот — кто что стережет, тот то и имеет — этот самый сосед Нинин приносил с работы разноцветные кусочки той смальты. И что мы делали? Мы этой смальтой играли в классики! В этой игре очень важно иметь хороший камень, чтобы он не скользил и хорошо ложился — вот эта смальта, эти золотистые, синие, голубые камушки, они очень хорошо ложились, а мы значит, раз-раз, и пинали их!
Вот разбирали храм, разбирали, а потом из-за высокого забора показались двутавровые балки, которые уже начали укладывать, как каркас. Но очень скоро началась война, и все эти балки разрезали на заградительные ежи, которые выстроили перед входом в Москву.
Первые два класса я училась в Яренске, а в Москве школа у меня была прямо через дорогу. Мой дом — 8, а школа была в доме номер 7, 25-я школа Фрунзенского отдела народного образования. Было очень обидно: все идут домой, разговаривают, а я раз — и уже в подъезде!
Директора школы нам прислали из рабочих завода «Электросвет». Не помню, кто кому был шефом: то ли школа шефствовала над этим заводом, то ли наоборот, завод над школой. Во всяком случае, мы пару раз ходили в цех, эмалировали там какие-то абажуры. Через некоторое время этого директора, который ходил в сапогах и не понимал, что в школе творится, убрали. Прислали вместо него женщину, которая взялась развивать пионерскую и комсомольскую организации.
Мама мне не разрешала вступать в пионеры, она была консервативной верующей женщиной, не хотела, чтобы я связывалась с какими-то пионерами, комсомольцами. А я просто пришла домой в галстуке и все. Мама ходила в церковь в Москве, которую потом снесли, на углу Зачатьевского переулка. Я тоже с мамой туда ходила, помню, стояла с вербочкой в Вербное воскресенье. Мама мне говорила, что надо обязательно молиться. А я была активистка, выступала, песни пела.
«Испанки» и «чапаевки»
Когда был НЭП, моя тетя Соня поступила работать в магазин «Хлебопродукт», который торговал с заграницей пшеницей. Во время НЭПа все было в достатке. Она приносила такие ящички с яйцами, по сто штук. Мука была, масло. Были магазины на Остоженке очень красивые. В Пасху там огромные яйца шоколадные с петухами выставляли, были пирожные на углу в магазинчике очень вкусные. Я помню, cклеила из бумаги коробочку, пошла в магазин, купила пирожные и маме на именины подарила. Потом НЭП кончился, я училась в школе, Сережа тоже учился. Я была в шестом, когда он в первый пошел. И все исчезло, никаких пирожных и булочек — ничего не было. Выдавали эти булочки на праздник — Великой Октябрьской Социалистической Революции — в школе давали подарки, состоявшие из булочки, яблочка и, кажется, еще конфетки, и это было очень здорово и очень вкусно.
Моя бабушка с тетей Моней присылали нам в посылке бруски сливочного масла, завернутые в пергамент, потому что они еще держали корову. И у той и у другой бабушки были коровы. Корову «городской» бабушки звали Белянка, она была белая с черными ушами. Тетя Моня ухаживала за ней. У них был сепаратор, и они сепарировали молоко, получали сливки, а из сливок мешали масло — я сама сколько раз мешала это масло: наливали в большую глиняную крынку, мутовку брали, и крутишь, крутишь. А еще к Рождеству присылали пряник в виде деда Мороза, вырезанный, с белой глазурью. Это было очень кстати, потому что в Москве были карточки.
И, ЗНАЧИТ, НЕ БУДЕМ МЫ ПРАЗДНОВАТЬ ЕЛКИ, ДОЛОЙ, ДОЛОЙ, ДОЛОЙ.
У меня была подружка Муся Савина — дочка кремлевского шофера. Они ездили на уборку яблок в Крым, а меня с ними не пустили. Было мне лет двенадцать тогда. Но через некоторое время, уже зимой, им привезли несколько ящиков с яблоками. Тащить было тяжело, и я дала свои санки, на которых Муся повезла яблоки домой, а мне оставила свой портфель. И тут я совершила преступление: украла у нее из портфеля кусок копченой колбасы. Это был такой аромат, которого я уже много лет не слышала. Колбасу копченую тогда не продавали, а Мусин отец в Кремле получал паек.
Изучали мы в это время вопросы коллективизации. У нас была книжка, называлась «Вторая весна» — это значит вторая весна после начала коллективизации. И была еще книжка «Пять условий товарища Сталина». Примерно так же, как потом Мао Цзэ-дуна изучали — были такие малюсенькие книжечки, мы все с ними ходили и учили пять условий товарища Сталина, о чем они там были, я не помню.
Из того времени мне еще запомнилось, как начали строить метро. Метро на Остоженке строилось открытым способом. Остоженка была вся разрыта, сплошная канава была, потом все закопали и заровняли, а улица стала Метростроевская.
В это же время была война в Испании, в которой СССР принимал очень активное участие. Тогда все пионеры стали носить испанки, шапочки такие, похожие на пилотки, только с кисточкой впереди, как носили испанцы. Делали их для пионеров просто из красного кумача. С другой подружкой, которую звали Адя Петрович, мы гуляли по Кропоткинской до Новодевичьего монастыря, просто по дороге шли и болтали. И этот маршрут у нас тогда назывался «до Мадрида и обратно».
Вскоре появился фильм «Чапаев». И страшно модными в Москве стали чапаевки. Чапаевка что из себя представляла? Обычно вязали такую четырехугольную шапочку, и уголки внутрь загибали, как у Чапаева в фильме, — он там носил меховую, а в Москве носили вязаные. Я помню, тетя Соня из какого-то красного гаруса связала чапаевку. И реклама была даже по радио, что такая-то мастерская изготавливает чапаевки на заказ. Так все из кинофильмов переходило в повседневную жизнь.
Долой елку!
Елки у нас дома в Полуэктовом переулке бывали всегда. Их приносили с вечера, ставили в кладовую комнату и закрывали ковром, чтобы мы с братом их не видели. Когда мы ложились спать, тогда украшалась елка. Когда мы просыпались — она уже стоит. Но первую свою елку я помню еще в Устюге. Это, пожалуй, было еще при Ленине, потому что мне было три года, значит в 1922 году. Мы были в гостях у кого-то, потому что было очень тесно, очень много детей, комнатка небольшая, а елка большая. И вот я помню, что меня папа поднял на руки, и я была очарована одной игрушкой — это была птица, стеклянная, переливающаяся зеленым цветом, и у нее был длинный пушистый хвост. Я к ней тянулась. На елке было полно стеклянных игрушек, и бумажных, и пряников. Тогда конфеты вешали и золоченые орехи — ниточки сургучом красным приделывали. Когда дети уходили с елки, им давали с собой кулечек: орехов, пряников, конфет. И мы довольные шли домой! С московской елки из игрушек я особенно хорошо запомнила кошку из папье-маше, серенькую, похожую на нашего пятнистого котенка.
Когда мне было лет шесть, дядя Саша, мамин брат, пригласил меня на елку в Дом ученых. Сшили мне платье синее с вышивкой, какой-то был материал тогда — сатин-либерти... Я ждала, и вдруг — постановление: никаких елок! елки все отменяются! Потом вышел очередной номер «Мурзилки» со статьей «Долой елку!». Я и сейчас помню эту картинку — нарисована зеленая елочка, перечеркнутая красным крестом. И, значит, не будем мы праздновать елки, долой, долой, долой. И елок в школах долго не было, а дома, за закрытыми шторами, елки все-таки были небольшие, за это посадить не могли.
Но вскоре после этого стали хватать врагов народа. Дядя Саша с женой Глафирой купили квартиру в Богословском переулке, обустроили ее. Мы однажды успели у них побывать в гостях. И вот через некоторое время приходит Глафира и приносит плетеную корзинку, а там какие-то ценные вещи, серебро, и просит, чтобы она у нас постояла. Мама не стала возражать, оставила эту корзинку. А в скором времени их обоих арестовали — и дядю Сашу, и тетю Глашу. И они погибли. В этом году у Соловецкого камня читали список погибших. И я по радио услышала их имена — Колычев Александр Александрович и Колычева Глафира Дмитриевна. А квартиру их занял кто-то. Родители ничего особо не объясняли, но тогда все знали, что хватают всех подряд, особенно — тех, у кого есть, чем поживиться, в том числе и квартирой.
Потом была статья в «Правде», и это был сигнал к тому, чтобы срочно во всех школах, во всех клубах, везде и всюду снова организовывать елки для детей. И появились елки, и в школе, и в Парке культуры. В Колонном зале Дома Союзов организовывали елки. Туда достать билеты было невозможно, я даже не знаю, кому выдавали, отличникам в школе, может быть, лучшим пионервожатым. После войны моя дочь Оксана несколько раз туда ходила, я уж не знаю, где мы доставали билеты, но она ходила, и вспоминала, что там было очень интересно. Ей было лет шесть, и она одна поднималась по лестнице в Колонный зал. Сначала внизу были горки разные, дети катались, а потом проходили уже в зал, и там был концерт и выступления всевозможные.
19 декабря были именины моего папы. Этот день торжественно отмечали, пекли большие пироги капустные, мама делала хворост, приходили гости.
На елку к нам домой приходила моя подруга Нина и Нинина подруга Татка, очень смешная девчонка. Письма деду Морозу мы не писали, дед Мороз тогда не был так популярен, в Устюге не жил, а жил, наверное, где-то на севере, за Архангельском. Подарки под елкой мы получали от родителей.
Когда папа закончил Тимирязевскую академию, он работал на ВСХВ, которая потом стала ВДНХ. Это было мощное ударное строительство, и папа работал ответственным секретарем этой выставки. Как мне мама запрещала вступать в пионеры, так же папе она запрещала вступать в партию, и в отличие от меня, папа ее послушался и никогда в партию не вступил. Как ни странно, репрессии при этом его не коснулись.
Эвакуация
Школу я закончила в 1937-м и поступила в Энергетический институт. Там, в комсомольской организации, я познакомилась с Володей Тимашевым, он был ее секретарь. Мы учились на разных факультетах: он на электротехническом, а я на теплотехническом. Володя был родом из Калуги. Помню, что был праздник 1 мая, и все ходили на демонстрацию. И он не больно-то на меня обращал внимание. Потом решили собраться у кого-то на квартире, чтобы продолжить празднование. Вот там-то я на него и произвела неизгладимое впечатление. На мне была ярко-желтая тенниска, а на шее был завязан треугольный платочек, коричневый с белым горошком. За Володей охотилась одна девица, но ей ничего не удалось — он пошел провожать меня. Моей маме он понравился.
Когда началась война, Володю распределили в военное училище. Как только стало известно, что училище отправляют в эвакуацию, мы побежали в ЗАГС и зарегистрировались. Нас расписали под песню «Ах, зачем я влюбился в тебя, дорогая?». После этого он уехал, и два года мы с ним не виделись, и были какие-то письма, мы встретились почти как чужие люди. Нам даже не о чем было говорить поначалу, но потом как-то привыкли снова.
Когда началась война, я на пятом курсе должна была учиться, и весь наш институт эвакуировали далеко от Москвы — в Казахстан, в город Риддер. А мы его звали Дырер. Жили там в общежитии и доучивались. Там же была у нас защита дипломного проекта и выпускной вечер. По этому поводу нам приготовили пельмени и угощали всех. После выпускного нас распределяли и спрашивали, на какую ТЭЦ кто из нас хочет ехать работать. Я ответила, что хочу на Закамскую, потому что там, рядом, был город Краснокамск, в котором жила наша знакомая Ольга Студенцова. Я хотела поближе хоть к кому-то знакомому устроиться, но когда приехала, ее муж возражал и меня к ним в дом не приняли. Там было неплохо, паек хлебный давали большой, около пятисот грамм. И потом там на станции была неплохая столовка для руководящих кадров, а поскольку я почти сразу была избрана секретарем комсомольской организации, то питалась там же, где директор и парторг. А кругом ходили так называемые «котелочники», которые сливали из тарелок остатки в котелки. Почему-то эти котелочники были узбеки, таджики, среднеазиатские работники, их, наверное, привезли на трудовой фронт, и они все время ходили голодные. Работники питались так: из ржаной муки сделана лапша, вода, в которую лапша эта нарезана, и жиринки какие-то там мелькали сверху — капнули по одной капле постного масла или чего-то еще, а второго никакого не было. А руководящие в отдельной комнатке: там приносили обед получше, из двух блюд. Стыдно было, но есть хотелось. Даже мясо попадалось на второе.
ИСТОЩЕННЫЕ, С ПУСТЫМИ ГЛАЗАМИ, ОНИ НЕ ЗНАЛИ ЧТО И КАК, ЗАЧЕМ ИХ ВЕДУТ, ВСЯ ПОДГОТОВКА ВЕДЬ ДЕРЖАЛАСЬ В СЕКРЕТЕ.
Я работала на Закамской ТЭЦ по своей специальности — в горячем цеху машинистом паровой турбины, я же по специальности инженер-теплотехник. Однажды произошла авария, заискрил задний подшипник турбогенератора. Я до отказа завернула вентиль — и турбина остановилась. Потом пришли рабочие, заменили испорченный ротор на новый, без дефектов, положили на подшипники и включили. А меня потом назначили техником по подготовке персонала, я должна была проводить с ними занятия и объяснять устройство турбогенератора.
Меня подселили к одному рабочему электростанции в маленькую комнатку. Откуда-то у меня была пачка табака, то ли привезла с собой, то ли там выдавали, но я выменяла ее на полмешка картошки. У меня была такая белая кружка, в этой кружке я с утра вымывала картошку и оставляла хозяевам, они топили плиту, варили еду, варилась там и моя картошка. Я приходила с работы и ее съедала.
Мой брат Сережа ужасно увлекался театром, хорошо рисовал, писал маслом, акварелью, но как только началась война, он, ни минуты не сомневаясь, побежал в Артиллерийскую школу. У нас на Кропоткинской была такая. Его товарища, Леву Русинова, родители туда не пустили, и потом мама говорила: «О-о, почему же я ничего тогда не сделала, не остановила его, ведь Лева Русинов не пошел...»
Артиллерийскую школу отправили в Томск, там было артиллерийское училище. А мои родители были в эвакуации под Омском, где был Сибирский научно-исследовательский институт сельского хозяйства — сокращенно Сибнитхоз, поскольку папа на ВСХВ работал, там они и жили. По дороге из Риддера в Краснокамск я заехала в Омск, и по чистой случайности тут оказался и эшелон Сережин, которым его после окончания Томского артиллерийского училища отправляли на фронт с этой самой его самоходной пушкой. Говорят, что гиблое дело была эта самоходка, хуже всякого танка, потому что она не имела такой маневренности, как танк, а просто служила мишенью. Эшелон довольно на долгое время задержался в Омске и тогда мы последний раз были все вместе — я, Сережа, мама и папа. На кухне спали, я с мамой на кровати, а Сережа с папой под столом. В первом же бою, под Ельней, Сережа погиб.
Снова в Москве
Уехать, уйти с работы в Краснокамске было невозможно — не существовало свободы передвижения, и начались поиски способа вернуться в Москву, потому что Володя каким-то образом уже оказался там. Просто так меня не отпускали. И один парень, с которым мы вместе учились в МЭИ, из Министерства энергетики послал бумагу на мою электростанцию, что я нужна как сотрудник в министерстве. Так я вернулась спустя два года в Москву. Тут встретилась с мужем и родителями, и мы продолжили жить в наших двух комнатах в Полуэктовом переулке. Володя закончил свою Академию, в которой он учился, она была в эвакуации в Йошкар-Оле, и тогда уже работал в Академии им. Жуковского. Там давали военный паек, он был неплохой — тушенка американская, бекон в баночках.
Летом 1944 года по Москве провели пленных немцев, чтобы показать иностранным державам — англичанам и французам, которые должны были открывать второй фронт, а они тянули и ничего не открывали. Два миллиона пленных немцев было, можете себе представить? А по Москве вели из них тысяч двадцать. Они шли с ипподрома к Белорусскому вокзалу, а потом в лагеря вывезли их всех. После их прохода по московским улицам пришлось мыть асфальт — от желудочно-кишечного расстройства — паек у них был скудный, а тут, в Москве, они наелись. Истощенные, с пустыми глазами, они не знали что и как, зачем их ведут, вся подготовка ведь держалась в секрете. Но люди жалели их, говорят, кто-то даже пытался дать им с собой сахар.
Некоторое время в Москве я работала на Фрунзенской ТЭЦ, в том же году, в ноябре, родилась наша дочь Оксана. Я почувствовала, что пора, и мы с Володей поехали на Молчановку, где был самый известный родильный дом, нас там почему-то не приняли, сказали, что мест нет. И тогда мы сели на автобус или троллейбус и поехали на Пироговку, где тоже было родильное отделение. Оксана родилась, и ее завернули в розовое толстое ватное одеяло. Дефицит же был, нельзя было ничего купить. Давали то, что положено по норме: покажите свидетельство о рождении — вот вам одеяло. И через день-два мы сели так же на автобус и вернулись домой.
Когда объявили, что война закончилась, я была дома. По радио передали, и все вышли на улицу, и большими рядами, взявшись за руки, шли на Красную площадь. Мы там побыли какое-то время, потолкались и пошли обратно.
НА СЛОВАХ ЕГО ПОДДЕРЖИВАЛИ МНОГИЕ СОСЛУЖИВЦЫ, НО НА ОБЩЕМ СОБРАНИИ ОН ОКАЗАЛСЯ СОВЕРШЕННО ОДИНОК.
Еще в эвакуации, во время работы на ТЭЦ, я участвовала в самодеятельных театральных постановках. В Москве я однажды шла мимо Кропоткинских ворот — и вижу объявление: «Принимаем в драматический кружок, записываться там-то и там-то». Ну я поехала в клуб завода «Каучук» на Плющиху, и меня записали. Поставили там пьесу Островского «Поздняя любовь», я играла главную роль. Дочка моя была совсем еще маленькая, а я все туда бегала. Однажды даже заблудилась в переулках. Поставили и еще одну пьесу — «Дни и ночи», автора не помню. Режиссер у нас был из театра Вахтангова. На премьере было много зрителей, но мужу моему не понравилось. Он не хотел, чтобы я ходила в этот кружок.
Мама помогала мне с дочкой, но после похоронки у нее было очень слабое сердце. И однажды, когда ей было совсем плохо, врач из районной поликлиники сказал: «Что вы медлите, видите, человек кончается?» Вызвали скорую, папа с ней поехал, и вернулся с ее черно-серым пальто с меховым воротником из кенгуру, которое они вместе когда-то покупали, и сказал: «Мамы больше нет».
Вокруг Европы на «Победе»
После рождения дочки я не работала около четырех лет, а потом устроилась в Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати — Главлит. Вычитывала научно-технические журналы, чтобы там случайно не проскочила какая-нибудь важная, засекреченная информация. Сначала он находился на Зубовской площади, недалеко от дома, а потом переехал в Китайский проезд. У нас был довольно большой отдел, которым я потом заведовала. Но до пенсии не доработала, ушла, когда родилась внучка.
Была тогда реклама круиза — «Вокруг Европы на „Победе“». Вот Владимир Васильевич купил мне путевку и проводил меня в Одессу, откуда начиналось плавание. Боялись, правда, что меня не пустят в поездку, так как накануне я сильно повредила руку — разрезала осколком сухожилие и была с забинтованной рукой, как в фильме «Бриллиантовая рука». Но это одно название, что вокруг Европы: Болгария, Греция, Италия, Франция, Голландия, и вернулись мы в Ленинград. Мы купили фотоаппарат, чтобы можно было снимать в поездке, сшили мне какие-то наряды. В одном из этих платьев и вьетнамской шляпе из крашеной соломки меня сфотографировали в Италии, и я попала на обложку журнала как модная русская туристка. В Суэцком канале, помню, стояли военные суда и нам помощник капитана объявил, чтобы мы не фотографировали. А в Венеции, нам очень хотелось покататься в гондолах, но нам не разрешили. Говорят, дорого. Тридцать долларов поменяли всего, на всю поездку. Вот я в Греции купила глиняную вазочку, на Капри — соломенную шляпку, в Голландии простые замшевые туфли. А Володя очень волновался, тогда ведь заграничная поездка считалась чем-то опасным, и слал мне каждый день радиограммы.
В квартире в Полуэктовом переулке мы жили до того как Оксане исполнилось 13–14 лет. Володя ходил к начальнику административно-хозяйственного отдела Академии Жуковского, говорил, что нам очень плохо живется на Кропоткинской, и мы получили большую трехкомнатную квартиру в новом доме, около стадиона «Динамо», недалеко от здания, где тогда располагалась Академия. Там тоже была как бы коммуналка: два лицевых счета, один наш, другой папы, Николая Петровича.
http://russlife.ru/upload/medialibrary/a07/a07b806bdd5688077b80261b4bf759dd.jpg
Зинаида Николаевна и Владимир Васильевич Тимашевы. Фото из личного архива
В газетах начали появляться такие понятия как «критика» и «самокритика», было время оттепели, и Владимиру Васильевичу показалось возможным выступить с критикой начальника Академии. На словах его поддерживали многие сослуживцы, но на общем собрании он оказался совершенно одинок. Его отстранили от работы и собирались отправить из Москвы на какой-то далекий полигон. Но по совету одного сведущего человека Володя написал письмо в ЦК КПСС, информация была проверена, и ему предложили работу по специальности в Морской физической секции АН СССР.
Позднее я тоже выступила с критикой начальства Главлита и тоже получила хорошенько, хотя меня и не уволили.
Еще в тридцатые годы мой папа вступил в дачный кооператив, и нам выделили участок под Москвой, где был построен маленький летний домик. Весной на дачу перебирались на подводе, а после войны на грузовике. В восьмидесятые годы этот поселок стал окраиной Москвы, а теперь и подавно — вокруг давно уже город. Сейчас наша дача теплая и мы живем здесь круглый год — я, моя дочь, внучка с мужем и четыре моих правнука.
Записала Ксения Лученко