За ошибки политиков в октябре 93-го пришлось расплачиваться простому народу
Фото: Эдди Опп / Коммерсантъ
Каждый год с октября 1993 года социологи "Левада-центра" проводят социологический опрос россиян о событиях октября 1993 года, и из года в год отношение граждан к тем событиям практически не меняется — каждый второй не понимает, что же на самом деле тогда произошло и какая из сторон конфликта была права. Понимают ли это сегодня сами участники того конфликта? Об этом "Огонек" побеседовал с Евгением Кожокиным, ректором Академии труда и социальных отношений, который 20 лет назад был депутатом Верховного совета РФ и волею судьбы оказался в роли канала связи между ельцинистами и хасбулатовцами.
— Евгений Михайлович, не кажется ли вам, что в общественном сознании существует какая-то лакуна, белое пятно, относительно событий 20-летней давности?..
— В 1993 году все граждане страны оказались заложниками конфронтации политиков. И поэтому нормальный человек в этой ситуации будет занимать позицию нейтралитета: чума на оба ваших дома. У народа выработалась очень правильная позиция: и та, и другая сторона виноваты в том, что довели политическую ситуацию до состояния гражданской войны, когда граждане России стреляли друг в друга. Это преступление политиков. И уроком октября 1993 года является то, что даже в самых сложных ситуациях нужно договариваться, а не пытаться уничтожить своего оппонента. В той конфронтации не было правых сторон. Это был не личный конфликт между Ельциным, Хасбулатовым или Руцким, это был вопрос дележа власти, когда победитель получает все.
— Тогда вы были одним из депутатов Верховного совета и своими глазами видели развитие событий. Можно ли было понять, когда и президент Ельцин, и его оппоненты прошли "точку невозврата" в своем конфликте?
— Очевидно, это был момент, когда президент Ельцин выпустил указ о роспуске Съезда народных депутатов. Но, знаете, когда вышел этот указ Ельцина, в Белом доме, где в это время располагался Верховный совет, царило ликование. Была эйфория, потому что большинство депутатов были уверены, что Ельцин этим указом сам себя загнал в угол. Понимаете, у демократов на Съезде никогда не было устойчивого большинства, по одним вопросам им удавалось привлечь на свою сторону коллег, по другим вопросам, напротив, нет. Но после того как часть депутатов, принадлежавших к демократическому лагерю, ушла в структуры исполнительной власти, а тогда уже было принято решение, что совмещать работу в представительных и исполнительных органах власти невозможно, это хрупкое равновесие сил исчезло и в Верховном совете образовалось стойкое антипрезидентское, антиельцинское большинство. К тому же на позиции крайнего национализма перешли и некоторые из депутатов, избиравшихся как демократы, которые потом создали Фронт национального спасения. И, поскольку президентский указ с юридической точки зрения был исключительно уязвимым, депутаты объявили его антиконституционным. Все противники Ельцина мгновенно воспрянули, все ликовали, что президент своими руками создал ситуацию, когда он будет легко отстранен от власти, тем более что к тому времени в Конституции была значительно упрощена процедура импичмента. Я находился тогда в Белом доме, и я был уверен, что ситуация просто трагическая — у Ельцина и его команды были большие шансы на проигрыш. Был срочно созван Съезд народных депутатов, на котором началась процедура голосования за импичмент президента.
— Импичмент был принят единогласно?
— Электронное голосование показало, что вопрос об импичменте был принят единогласно. Но потом выяснилось, что многие забыли свои карточки. И тогда депутаты стали выходить к микрофонам и говорить о своей позиции. Один за другим, все выходили и говорили, что они за импичмент. А потом вышел к микрофону Сергей Носовец — молодой депутат, в прошлом журналист. И он сказал: вы что, уважаемые, совсем с ума сошли?! Ельцин как был, так и будет нашим президентом, и я не поддерживаю это абсурдное решение по импичменту. Следом за ним на трибуну вышел другой молодой депутат — Расул Микаилов из Дагестана. И он тоже заявил, что против импичмента. В зале начались гневные выкрики, некоторые даже призывали повесить оппозиционеров...
— Вам было страшно?
— Конечно, было состояние исключительного напряжения. Но я тогда тоже вышел и выступил против импичмента. Причем я тогда был практически уверен, что сторонники Хасбулатова победят. Но я голосовал не за и не против Ельцина. Я голосовал, чтобы поддержать двух своих товарищей, чтобы с ними ничего, не дай бог, не произошло. Я ведь работал в комитете по обороне и безопасности Верховного совета, где возглавлял подкомитет по делам разведки, и все знали, что я непосредственно связан со всеми российскими спецслужбами. И знали, что я всегда думаю, прежде чем что-то говорить и как-либо голосовать. Поэтому многие подумали, что у меня есть какая-то дополнительная информация о позиции спецслужб, которую не знают остальные депутаты, поэтому обстановка как-то разрядилась и больше призывов к насилию не было. Кроме того, я считал, что крайне важно было показать Хасбулатову и его сторонникам, что даже в осажденном Верховном совете есть разные политические силы, есть и те, которые с ним не согласны. Я хотел, чтобы новая политическая система, которую могли бы сформировать Хасбулатов и Руцкой, с самого начала признала право на существование политического меньшинства.
— Тем не менее ваша пропрезидентская позиция привела к тому, что на вас в осажденном Верховном совете была возложена роль переговорщика между Ельциным и Хасбулатовым...
— Переговорщиком меня вряд ли можно назвать. У меня было страстное желание найти выход из тупика, в котором мы все оказались. Я помню обсуждение в неформальной обстановке, в котором участвовали Сергей Степашин, бывший тогда первым заместителем министра безопасности, и Юрий Скоков — к тому моменту уже бывший секретарь Совета безопасности, который все еще был влиятельной фигурой. Все понимали, что ключевой фигурой в Белом доме является Хасбулатов, а вовсе не Руцкой. Хасбулатов был и психологически сильнее, и умнее, и влиятельнее. И поэтому все главные усилия президентской команды были направлены именно на нейтрализацию Руслана Имрановича. Просчитывали все каналы влияния — планировали на него выйти через родственников, через чеченскую диаспору, через личных друзей. В конце концов, решили действовать прямо. И меня попросили зайти к нему и предложить компромисс. Почему выбрали именно меня? Дело в том, что у меня с Хасбулатовым сложились очень хорошие личные отношения. Я с ним мог решать любые рабочие вопросы, я знал, что в его кабинет всегда стоит очередь, но я в то же время и знал, что он засиживается в кабинете за полночь и я всегда мог зайти к нему ночью и что-либо обсудить. Поэтому, несмотря на факт моего голосования против импичмента Ельцина, я по-прежнему мог рассчитывать на честный и открытый разговор. И, когда я пришел в приемную и сказал, что хочу с ним побеседовать, он меня немедленно принял.
— Каковы были условия компромисса?
— Через меня администрация президента передала Руслану Имрановичу абсолютно все гарантии личной свободы и неприкосновенности. И если он захочет уехать за рубеж, в любую страну, европейскую или мусульманскую, ему открыты все двери.
— Были озвучены какие-либо суммы?
— Нет, конечно. В данном случае было бы просто смешно даже на эту тему говорить. Даже не смешно — просто оскорбительно. Решалась судьба страны, а мы будем говорить о конкретных суммах. Хотя все прекрасно понимали, что Хасбулатов даже по меркам того времени был человеком небогатым и все вопросы финансового характера были бы решены. Тем более не думаю, что речь зашла о каких-либо больших суммах — тогда запросы были скромнее, нежели сейчас.
— Как отреагировал Хасбулатов на предложение команды Ельцина?
— Сначала у нас состоялся вполне спокойный разговор. Руслан Имранович просил передать, что он вовсе не хотел такой конфронтации, что он всегда искал возможности избежать конфликтов и договориться по-хорошему. Я ответил, что ситуация уже подошла к тому, что компромисс становится невозможным. И что ради спокойствия в стране его уход был бы самым оптимальным решением. На этом разговор был окончен, потому что Хасбулатов взорвался. Передай Ельцину, крикнул он, что это я могу гарантировать ему безопасность, если он отменит свой указ. И вот, моя миссия не дала результата.
— Велись ли потом еще переговоры с Хасбулатовым?
— Были и другие попытки переговоров — по линии патриархии, по линии семейных связей. Но я в тех переговорах уже не участвовал. Насколько знаю, и все остальные попытки тоже не принесли результата.
— Почему Хасбулатов не шел на компромисс?
— Руслан Имранович — сильный и смелый человек. Можно не принимать его политическую линию, но надо отдать должное его силе и его смелости: он готов был рисковать ради победы. А в тот момент он был уверен, что победа близка. Когда демонстранты разогнали оцепление вокруг Белого дома, ситуация радикально изменилась. Город оказался в ситуации безвластия, а на улице не было ни одного сотрудника милиции. Для тех, кто был в Белом доме, ситуация сначала становилась все хуже и хуже, казалось, что безнадежны все усилия, все обращения в регионы, к армии, к парламентам других стран — и тут вдруг это выступление. Блокада Белого дома снята, и казалось — все, победа! В решающую октябрьскую ночь в подъезде Министерства безопасности я встретил депутата Сергея Николаевича Бабурина, который туда приехал руководить министерством от имени Верховного Совета. Я сказал ему о том, что в городе могут начаться грабежи и погромы. Бабурин признал, что такая опасность есть, и он приехал в министерство, чтобы воспрепятствовать этому... Люди из Белого дома были уверены в своей победе.
— Кто же отдал самоубийственный приказ о штурме "Останкино", закончившийся расстрелами?
— Этого я не знаю. Но у "защитников Верховного совета" не было какого-то централизованного управления, там были десятки боевых групп, подчинявшихся совершенно разным людям. Но во время революционных событий и власти, и повстанцы всегда стараются взять под контроль телевидение, так что это выглядело логичным шагом.
— Но ведь это довольно бессмысленно: если бы хасбулатовцы и заняли телецентр, его бы просто отключили от вещания, а в эфир пошло бы вещание с резервного телецентра, созданного на случай войны или каких-либо катаклизмов...
— Это чисто технический вопрос. Кто-то отключит, а кто-то и подключит.
— Как вы думаете, может быть, для России было полезнее, если бы тогда, 20 лет назад, выиграл Хасбулатов и страна осталась парламентской республикой?
— Уверен, что такой альтернативы у страны не было. Вопрос был в том, что победитель забирает все. Всю полноту политической власти. И в случае победы Хасбулатова не было бы никакой парламентской демократии. А была бы авторитарная система, только с другим знаком, с другой направленностью, возможно, с другой экономической программой. Не факт, что лучшей — Ельцин, скажем так, в силу своего темперамента, своей политической психологии все-таки не стал создавать авторитарной системы. И для нас этот опыт важнее как раз тем, что нельзя решать политические вопросы, просто убирая политических оппонентов. Нельзя думать, что вот, если сменить одного человека на другого, то все, будет и процветание, и демократия. Да ничего подобного. Очень многое нужно постепенно менять и в самом обществе, чтобы можно было действительно создать работающую демократию.
— Вы с тех пор с Хасбулатовым общались?
— Я встречался с ним еще только один раз. Случайно, в аэропорту. По-дружески поздоровались, и я сказал, что хотел бы с ним пообщаться. Потом созвонились, и я приехал к нему домой. Мы с ним долго очень беседовали, правда, в основном о Чечне и о первой чеченской войне. Руслан Имранович тогда мог сыграть положительную роль в чеченском вопросе, но по ряду причин и эти возможности были упущены.
Беседовал Владимир Тихомиров
Доктор для истории
Визитная карточка
Евгений Кожокин — политолог, доктор исторических наук, профессор. Окончил истфак МГУ, работал в Институте международного рабочего движения АН СССР, затем в Институте всеобщей истории АН СССР. В 1990 году избран народным депутатом РФ, после октября 1993-го назначен зампредом Комитета по делам Федерации и национальностей, с 1994 года возглавлял Российский институт стратегических исследований. В июле 2010-го назначен ректором Академии труда и социальных отношений.
Огонек