«Мосты между светской и церковной культурой сохранились. Их не смогли сломать даже все эти опыты над Россией, проводившиеся в течение 70 лет», – объяснил газете ВЗГЛЯД иеромонах Димитрий (Першин), комментируя предстоящую премьеру оратории «Семь песен о Боге». Она состоит из песен Бориса Гребенщикова в новом музыкальном прочтении композитора Андрея Микиты.
20 сентября в Большом зале Московской консерватории состоится премьера оратории «Семь песен о Боге», в основе которой – известные композиции Бориса Гребенщикова: «Господу видней», «Обещанный день», «Серебро Господа моего», «Еще один раз», «Сокол», «Дубровский», «День радости». Автор новой музыкальной интерпретации – композитор Андрей Микита. В исполнении оратории примут участие Патриарший хор храма Христа Спасителя, Московский синодальный хор и афонский хор «Филафонитэ», а также Российский национальный оркестр. О том, что значит этот симбиоз жанров и как устроена взаимосвязь светской и духовной культуры, газете ВЗГЛЯД рассказал эксперт Синодального отдела по делам молодежи Московского патриархата иеромонах Димитрий (Першин).
«Многие песни, например, Виктора Цоя, Юрия Шевчука или Вячеслава Бутусова говорят нам о Небе»
ВЗГЛЯД: Соприкосновение рок-репертуара с областью духовной музыки, которое происходит благодаря появлению оратории на основе песен Бориса Гребенщикова, – редкий, уникальный случай, или же это событие встраивается в некий ряд?
Иеромонах Димитрий (Першин): Это нормальное явление в традиции европейской культуры. Перед нами синтез содержания и формы, относящихся к разным мирам. В XVIII веке примером подобного синтеза были канты. Положенные на музыку духовные стихи вмещали размышление над Евангелием или богослужением в популярный в те столетия музыкально-поэтический жанр.
ВЗГЛЯД: Оратория «Семь песен о Боге» представляет собой нечто похожее?
Д. П.: Думаю, да. Более того, взаимопроникновение этих измерений задает всё пространство культуры. Напомню, что, по мысли погибшего в годы гонений на Соловках русского философа и священника Павла Флоренского, культура произрастает из культа. И совершенно не случайно многие песни, например, Виктора Цоя, Юрия Шевчука или Вячеслава Бутусова говорят нам о Небе, которое ближе, чем кажется, но которому почти уже нет места в мире людей. Назову здесь только одну из самых горьких песен Цоя: «Нам с тобой» из предсмертного «Черного альбома».
В том послании, которое адресует нам в «Семи песнях о Боге» Борис Гребенщиков, мы слышим благовестие 1960–1980-х годов. Это радость человека, который, существуя в плоской идеологии советского материализма, вдруг обнаруживает в себе удивительное измерение. Ему открывается, что он не сводим к материи, клеткам и атомам, что в нем есть то, что мы называем душой. А если есть душа, то, значит, есть и Бог, потому что материальный космос не может дать человеку свободу, творчество, сознание, разум. Здесь начинает работать то самое шестое доказательство Канта, за которое его так хотел упечь на Соловки Иван Бездомный. Этим, действительно, невероятным открытием Гребенщиков и делится с нами, этому, думаю, и посвящена светлая сторона его творчества. Он поет о разнице между тем, что мы собой представляем, и тем, чем мы должны быть, вот почему нам есть куда идти. Человеку плохо в мире массового потребления – так же, как когда-то было плохо в системе тотального материализма. В диагностике этой внутренней боли песенное творчество Гребенщикова, Цоя, Шевчука, Бутусова, Кинчева, Калугина простирается до пределов библейского догмата о грехопадении, о котором свидетельствует Церковь. Так что здесь перед нами пространство диалога и взаимообогащения.
ВЗГЛЯД: Тем не менее одно дело – когда художник просто обращается к религиозной плоскости в своем творчестве, а другое – когда начинается формальное взаимодействие светской и духовной музыки, как в случае «Семи песен о Боге». Второе, по-моему, все же бывает в наше время нечасто.
Д. П.: Оратория и богослужение – разные вещи. Оратория все же не специфична для православной традиции. Это высокий и очень красивый жанр, но он пришел к нам из западной культуры, и это жанр светский. Другое дело, что до самого последнего времени он был немыслим без религиозного содержания.
ВЗГЛЯД: То есть к церковному, а не просто к религиозному контексту «Семь песен о Боге» принадлежат, видимо, лишь постольку, поскольку в исполнении участвуют церковные хоры?
Д. П.: Доброжелательное отношение Церкви к этому проекту говорит о том, что мосты между светской и церковной культурой сохранились. Их не смогли сломать даже все эти опыты над Россией, проводившиеся в течение 70 лет. Я еще не слышал оратории, но надеюсь, что Андрей Микита смог возвести песенные смыслы и мотивы на требуемую высоту.
Современный человек больше не может существовать в качестве молекулы, которая только потребляет и выделяет, и если хотя бы в рамках отдельного проекта удастся об этом сказать, уже будет хорошо. Хотел бы пояснить, что инициатива, приведшая к появлению «Семи песен о Боге», родилась из кавер-версии песни Гребенщикова «Сокол», которую исполняет Московский синодальный хор в проекте «Re. Аквариум». Исполнить песню «Сокол» хору предложила Анна Фирстова, а несколько месяцев спустя Андрей Микита решил эту идею развить и преобразовать в большое музыкальное произведение – композитор выбрал жанр оратории как наиболее выразительный и подходящий его замыслу. Алексей Пузаков, регент Московского синодального хора, поддержал Андрея Микиту, и им вдвоем удалось осуществить почти невозможное: написать ораторию за короткий срок, договориться о выступлении коллективов в Большом зале Консерватории, привезти на премьеру греческий хор со святой горы Афон.
Тем самым в исполнении «Семи песен о Боге» действительно участвуют церковные хоры. Но дело в том, что деление культуры на светскую и церковную вообще довольно странно. Правильнее говорить просто о культуре, о Культуре с большой буквы. И в противовес ей о бескультурье. Эту мысль в свое время замечательно сформулировал протоиерей Александр Мень; аналогичное мнение так или иначе высказывали и многие другие. В этом смысле и Андрей Рублев, и Тарковский в одинаковой степени представляют высокую культуру, и между ними нет никаких разрывов. Разрыв пытались искусственно создавать в течение минувших 80 лет.
ВЗГЛЯД: Тем не менее светское искусство, особенно в своем ультрасовременном популярном изводе, зачастую явным образом противопоставляет себя как религиозному искусству, так и христианской культуре в целом. Неверующие мыслят себя антиподами и едва ли не противниками верующих, что отражается на творчестве и на культурных предпочтениях. Что можно сказать об этом с точки зрения современного христианства?
Д. П.: Думаю, что это ложная дилемма. Есть искусство, которое нас очеловечивает, возводя к первообразу, к истине, к правде. Оно возможно в любых жанрах, даже в мультипликации и в комиксах. Таких случаев масса. В анимации есть совершенно потрясающий пример перехода на язык древнерусского искусства – мультфильм Михаила Алдашина «Рождество», 15 минут без единого слова. Его смотрят во всем мире. Можно вспомнить и современную детскую литературу. Скажем, книги о Гарри Поттере пронизаны христианскими ценностями. Это благовестие в мире волшебной сказки. Я уже не говорю о Толкиене и Клайве Льюисе. В любом жанре можно подняться ввысь, а можно провалиться вниз и начать разрушать себя. Нет жанров, которые были бы чужды правде и красоте. Если же говорить о лучших образцах советской культуры, то они опять-таки являются частью высокой христианской традиции, европейской в широком смысле слова. Здесь и «Не стреляйте в белых лебедей» Бориса Васильева, и «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, и Шукшин, и Высоцкий. Да и русский Серебряный век, почти весь, тоже относится к этой категории.
ВЗГЛЯД: В последнее время сильно обострились отношения между Православной церковью и нецерковной частью общества, в частности интеллектуалами-атеистами и современными художниками: они инкриминируют Церкви вмешательство в светскую жизнь, а Церковь упрекает их в агрессивном антиклерикализме и бездуховности. Видите ли вы перспективы преодоления этого конфликта?
Д. П.: Прежде всего, я отрицательно отношусь к попыткам стерилизации культуры, то есть к стремлению представить дело так, что все должно быть тихо и гладко, без полемики и конфликтов. В конце концов, культура – это полифония, многоголосье. Когда художник выносит свое произведение на суд общества, он должен быть готов к критике. Поэтому не стоит поднимать шум о каких-то гонениях, если у кого-либо на самом деле просто не получилось сделать хорошую вещь. Кроме того, я бы не судил о современной русской культуре по каким-то эпатажным выходкам или же по крайним высказываниям представителей того или иного идеологического лагеря.
Современное искусство – это, например, Елена Черкасова, гениальный художник. И в наши дни многие художники выставляются в храме святой мученицы Татианы или святителя Николая на Трех горах. Прошло уже более 20 лет после конца советской эпохи, и пора, наконец, задуматься, о чем мы говорим, когда говорим о православии. Ваш вопрос свидетельствует о том, что православие до сих пор мыслится как некая организация, структура, социальная конструкция. Но очевидно, что если бы Церковь опиралась только на людей, то она бы давно развалилась. Просто посмотрите на нас – и это станет очевидным. Тот факт, что она проходит через все века и через все эпохи, в частности через очень непростую российскую историю, говорит о том, что здесь действуют не только люди. Для чего мы приходим в Церковь? Чтобы услышать какое-то очередное решение Синода? Разумеется, нет. Мы приходим спасать свою душу. Церковь – это встреча с Христом Голгофы и Воскресения.
Сейчас, как и 100 лет назад, наш народ стоит перед выбором: продолжать следовать инстинктам или же идти дальше, учиться ценить другого человека, беречь свои и чужие души? Хотелось бы надеяться, что мы выберем второй путь, что наш народ избавится от повального пьянства, перестанет делать аборты не потому, что их кто-то запрещает, а просто благодаря осознанию того, что это плохо. И я не думаю, что Церковь и культура в этой области антагонисты.
ВЗГЛЯД: Однако в России, как и в Европе, есть традиция левого искусства, для которой значим атеистический момент. К этой традиции относятся, например, Маяковский и вообще более или менее весь русский футуризм, и ее же пытаются продолжать нынешние эпатажные художники-леваки. Можно ли примирить с христианской культурой эту специфическую линию?
Д. П.: Конечно, эта традиция была. Но существуют разные уровни языка и мысли. Я не могу представить себе, чтобы Маяковский пошел и сознательно причинил кому-то боль. Маяковский – человек трагического мировоззрения, очень интересного и глубокого. В раннем творчестве у него есть молитвенные мотивы и даже молитва, обращенная к Богоматери. Мы сейчас об этом забываем, но это было. И протест его был в том числе протестом против советской системы, что в конце концов и привело его к гибели.
Фигур такого масштаба в современном искусстве, которое пытается идти по этой стезе, я не вижу. Если нынешние адепты чистого эпатажа смогут создать тексты уровня поэзии Маяковского или философии Ницше, то будет с кем говорить, появится собеседник. Пока его нет. Есть попытки раскачать общество и сделать себе на этом имя. Кстати, православные «штурмовики», набрасывающиеся на людей, ничем не лучше – это того же поля ягоды. Это наша общая болезнь. Мы все больны – не стоит об этом забывать. Если же говорить о протесте против насилия, против манипуляций и против культа потребления, то здесь мы с левыми художниками, по сути, едины.
Текст: Кирилл Решетников
"Взгляд"