Cначала стоит указать на ее философско-гносеологический аспект: вера и разум суть принципиально разные модусы отношения сознания к действительности (вера имеет дело с достоверностью, разум – с истиной); кроме того, данная проблема носит серийный характер, и в эту серию, между прочим, входит сюжет «вера и знание». Крайне важен культурно-исторический аспект соотношения веры и разума: очевидно, что это соотношение выстраивалось очень по-разному в различных цивилизационных рамках, в конкретных ареалах распространения мировых религий. Весьма актуален экзистенциальный, антропологический аспект данной проблемы: человек отличается от животных и тем, что он имеет свой жизненный мир; и тогда встает вопрос, как вера и разум корреспондируют с этим жизненным миром. Первостепенный интерес имеет политический аспект обсуждаемого сюжета: какую роль играют вера и разум в практической политике? Наконец, заслуживает внимания институциональный аспект: вера и разум институционально противостоят друг другу как религия/церковь и наука versus светская культура.
Однако за многоаспектностью нельзя терять из виду целостность феноменов. Например, вера не сводится ни к церкви, ни даже к религии, как разум не редуцируется к науке. Со стороны веры на этом поставил акцент Жак Деррида в работе «Маркс и сыновья». Здесь Деррида подчеркивает, что никакая критика религии не способна затронуть веру как таковую: «Опыт веры, доверия, веры в данное слово (превосходящий всякое знание и любые возможности «констатации») принадлежит структуре социальной связи или отношения к другому вообще, требованию, обещанию, перформативности, которые предполагаются любым знанием и любым политическим действием, в частности любой революцией».
Само собой понятно, что вышеочерченная проблематика не может быть исчерпана в одной статье: здесь будут помечены лишь отдельные, произвольно выхваченные реперные точки в ее многовековом дрейфе в океане христианской цивилизации.
Апостол Павел о христианстве и философии
Первое осознание решающего значения проблемы соотношения веры и разума для нарождавшейся послеантичной культуры и общественности в период первоначального христианства забрезжило в новозаветных Деяниях святых апостолов, по-видимому, написанных евангелистом Лукой, и в посланиях апостола Павла. Суть для Павла состояла в прояснении того, являются ли христианская вера и античная философия непримиримо враждебными друг другу или между ними может быть установлено некое согласие (либо его подобие).
Начну с Деяний. В ходе своих миссионерских путешествий апостол Павел посетил Грецию и, естественно, не миновал при этом Афин. В Афинах он «рассуждал в синагоге с Иудеями и с чтущими Бога, и ежедневно на площади со встречающимися». Слушавшие его эпикурейские и стоические философы вступили в спор с проповедником, а затем потащили Павла в ареопаг, чтобы он там изложил свое странное и новое учение, которое они никак не могли взять в толк. Павел был вынужден покориться. Вот его проповедь по Деяниям святых апостолов (17, 22-25): «И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все». Налицо была попытка отождествить философского бога греков и иудео-христианского Бога-Творца. Однако особого успеха проповедь Павла не имела. Афиняне не смогли внять вере Павла в Иисуса: «Услышав о воскресении из мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время. Итак Павел вышел из среды их» (Деян., 17, 32-33).
Судя по всему, след этого разочаровывающего эксперимента апостола Павла в Афинах протянулся до его Первого послания к коринфянам, где линия водораздела между христианством и философией проведена предельно жестко: «Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости, а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор., 1, 19-23).
Стало быть, если в области веры Бог обращает «мудрость мира сего», то есть философию, в безумие, если здесь стержневой гносеологической фигурой становится «юродивый проповедник», то в органичной для еллинов сфере философии «проповедь Христа распятого», возвещение умершего на кресте Бога (смерть на кресте в Риме была самой позорной, была уделом рабов) выглядит совершенным сумасшествием. Складывается странная фигура зеркально отражающих друг друга сумасшедших домов веры и разума, христианства и философии.
О делимитации границ между наукой и верой
Всяческого внимания заслуживает тот факт, что в историческом промежутке от раннего модерна до постмодерна трактовка тематики соотношения веры и разума выписала траекторию, которую можно определить как замкнутый круг. Попробую объясниться.
Для мировоззренческого переворота Нового времени решающее значение имела астрономия Николая Коперника, переместившая человека из центра мироздания на его периферию. Однако для обретения идентичности новоевропейской наукой, для автономизации естественнонаучного разума критически важную роль сыграла физика и теория познания Галилео Галилея. В фокусе внимания своей гносеологии Галилей держал познавательный статус сакральных текстов и естественнонаучных открытий; он интересовался их сравнительным умственным авторитетом: «Ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, – отмечал ученый в одном из писем, – какую имеет любое явление природы». Собственно, Галилей был одним из самых блестящих представителей так называемой теории двойственной истины. Не отказывая в притязании на истинность положениям христианского вероучения (например, догмату о сотворениии мира Богом, без которого Галилей не смог обойтись в своем научном хозяйстве), он переводил науку на собственное довольствие: «В намерения Духа Святого входит научить нас тому, как взойти на небо, – часто повторял он в письмах, – но не тому, как ходит само небо». По поводу того, как ходит Земля, полагал Галилей, нас может научить только планомерный эксперимент (природа отвечает только на те вопросы, которые мы ей задаем).
Эксплицитно проблема соотношения веры и разума («рассудка») была поставлена в «Новом органоне» Фрэнсиса Бэкона, который не был, подобно Галилею, естествоиспытателем, но который уловил дух новой науки о природе (естественной философии). Английский мыслитель указывает на то, что «во все времена естественная философия (то есть совокупность наук о природе. – С.З.) встречала докучливого и тягостного противника, а именно, суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение». Это относится и к эпохе античности, и к творениям отцов церкви, но особенно затруднили «разговоры о природе» схоласты, которые не постеснялись «выводить истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и рассудка и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают божественное и человеческое». Согласно Бэкону, в отличие от мезальянса христианства и философии, «искание истины в природе», то есть естествознание, есть «достойнейшая пища для веры». Иными словами, последовательному атеизму лучше просить пристанище не в науке, а в философии.
В дальнейшем к сюжету о вере и разуме обращались гениальные умы, составляющие немеркнущую славу Европы, этой «иззябшей лужи» человечества (Артюр Рембо). Блез Паскаль в «Мыслях» (24) поддержал апостола Павла, выдвинув блистательный обскурантистский тезис: «Истинное красноречие пренебрегает красноречием, истинная нравственность пренебрегает нравственностью, – иными словами, нравственность, выносящая суждения, пренебрегает нравственностью, идущей от ума <…> Непосредственное познание присуще суждению, математическое – разуму. Пренебрежение философствованием и есть истинная философия». Иммануил Кант в «Критике чистого разума» (Предисловие ко второму изданию) предложил классическое решение проблемы соотношения веры и разума, от которого не сумела далеко отойти даже постсовременная мысль: «Я не могу даже допустить существование бога, свободы и бессмертия, если не отниму у спекулятивного разума его притязаний на трансцендентные знания <…> Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере». Философская карьера величайшего метафизического гения после Аристотеля – Георга В.Ф. Гегеля в сфере публичности началась с издания им трактата «Вера и знание», где он пересмотрел вердикт Просвещения, которое осудило веру по иску разума: «Вопрос, однако, заключается в том, не постигнет ли победителя, то есть разум, именно та судьба, какая была суждена сильным варварским нациям в их отношениях со слабыми и побежденными культурными нациями: при сохранении внешнего господства над ними подчиняться духу проигравших?»
На этом предельно сжатом обзоре следует остановиться и перейти к нынешнему положению вещей. Очень точное наблюдение Бэкона насчет науки и веры сегодня находит массу подтверждений: в умах многих ученых самое авангардное естествознание мирно уживается с простой верой в Бога. Приведу два примера. Великий ученый Макс Планк – классик естествознания, фактический основоположник квантовой физики, был глубоко религиозным человеком. По его твердому убеждению, «и религия, и естествознание нуждаются в вере в Бога. При этом для религии Бог стоит в начале всякого размышления, а для естествознания – в конце. Для одних он означает фундамент, а для других – вершину построения любых мировоззренческих принципов». Для понимания сути другого примера требуется чуть-чуть дополнительной информации. В начале 70-х гг. прошлого века американский миллиардер и финансовый магнат Джон Темплтон учредил премию своего одноименного фонда за труды в области сближения позиций науки и религии, которая по размеру превзошла Нобелевскую. В 2003 г. премию Темплтона получил крупнейший физик современности, лауреат Нобелевской премии Чарльз Таунс, который по этому случаю заявил: «Мы действительно все больше осознаем ограниченность наших знаний и в науке, и в религии. В последнее время, например, ученые осознали, что мы просто не знаем, что такое материя, понимая эту проблему, быть может, на пять процентов. Наука и религия и в самом деле становятся более смиренными, что дает нам возможность более непредвзято подходить к проблемам устройства мира и Вселенной».
И для закругления изложения немного статистики. Социолог университета Райса, доктор Элайн Говард Экланд, опросила 1646 преподавателей элитных американских университетов, задав им по 36 вопросов о вере и духовных практиках. 38% натуралистов – физиков, химиков и биологов – сообщили, что в Бога не верят. Среди социологов – только 31% атеистов. Наибольшее количество неверующих – 41% – среди биологов, наименьшее – 27% – среди политологов. По другим данным, опубликованным в июне исследователями из университета Чикаго, 76% докторов считают себя верующими, причем 59% полагают, что загробная жизнь в том или ином виде существует. Вывод отсюда следующий: делимитация границ между наукой и верой в рамках проекта модерн не удалась. И воспротивилась такой делимитации прежде всего сама наука.
* * *
Одним из парадоксальных вариантов проблемы «вера и разум», который артикулировала текущая современность, является неверие в знание. Это можно сформулировать примерно следующим образом: я знаю, что это невозможно, но я в это не верю. Впервые данное явление выступило в крупном формате накануне миллениума. Замечательный словенский философ Славой Жижек пишет в книге «Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие»: «Жители крупных городов получили письма от домовладельцев, в которых говорилось, что волноваться не о чем, но все же будет лучше, если они наполнят свои ванны водой и запасутся едой и свечами. Банки сообщили своим клиентам, что их вклады в полной безопасности, но все же лучше, если на руках у них будет наличность и банковская распечатка. Сам мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани, настойчиво убеждавший людей в том, что город отлично ко всему готов, все же провел новогоднюю ночь в бетонном бункере». Проклятые вопросы на то и проклятые вопросы, что они нас подвешивают, когда мы этого совсем не ждем.
Сергей ЗЕМЛЯНОЙ, кандидат философских наук