© РИА Новости
Евгения Вежлян записала монологи трех учителей из московских школ.
Галина Григорьевна, учитель литературы
Как все начиналось? Сорок один год назад я пришла работать в школу, где работаю до сих пор. Учителем быть не собиралась, хотела быть киноведом. Я сама из Тамбова, окончила филфак Воронежского университета. В школе я была очень активной комсомолкой, я и Маяковского любила именно за то, что он был такой... советский. Но в университете я как-то от всего этого отошла... Сначала я очень увлеклась наукой. Серебряный век изучала. Не был ли он запрещен? Да, в общем, нет, не был. Я училась с 65-го по 70-й год. Разве только вот Мандельштам... С ним было так: я уже потом, много лет спустя, читая Эмму Герштейн, узнала, что он жил в Воронеже напротив нашего общежития. А я ведь тогда его так и не прочла. И, знаете, это, наверное, хорошо. Мне кажется, я была к этому не готова тогда.
Так вот, я писала работы, ездила на конференции, даже специально поехала в Ленинград, в Публичку, — читать опоязовцев. Писала работу по Маяковскому. Потом занялась Платоновым. В 68-м году один наш преподаватель сказал нам: «Сейчас начнется поворот» — и добавил: «Только смотрите, нигде не проболтайтесь». Но я была далека от политических проблем. Да, пожалуй, можно сказать, что я была книжной девочкой. Другой наш преподаватель даже нам говорил: «Вы ведете растительный образ жизни». Ну я тогда на него сильно обиделась. Это было несправедливо... Я серьезно настроена была заниматься литературоведением. Но вышла замуж на четвертом курсе, на пятом — родила. А муж мой тоже был студент, учился на мехмате. Я уехала в Тамбов, а мужа распределили в Подольск. Предприятие называлось «Гидропресс». Смешно... На самом деле они проектировали АЭС. Мужу дали комнату. Ну, я оставила сына на бабушку, а сама поехала к нему в Подольск. Стала искать работу. И представьте, никуда меня не брали. Ни в многотиражку, ни учителем литературы. Встала на очередь в гороно, но мне предложили — совсем неожиданно — стать пионервожатой. В то время это была работа на ставке. Зарплата 80 рублей. Я, честно говоря, и думать забыла про всю эту пионерию и даже сомневалась, что они существуют, эти пионеры. А тут — поди ж ты. А еще и напугали меня директрисой: «Она человек сложный, от нее уже десять вожатых сбежали». А я-то ведь чувствовала себя звездой, этакой жар-птицей среди куриц... Помню, я уже работала и сшила себе, знаете, такой костюмчик твидовый, брючный. А директриса мне: «Чтобы я вас больше во всем этом не видела в школе». Но ничего не поделаешь... Работать-то нужно было. Пришла. Первое впечатление — это кошмар. Захожу в пионерскую. Вижу — груда альбомов лежит. Спрашиваю: «А это зачем?» А мне говорят: «А для отчета. Придут проверять из райкома — а ты им альбом». Представляете — проверять... Меня! Но потом присмотрелась и поняла, что детям все эти сборы макулатуры, все эти мероприятия нужны. Им это интересно.
Тогда, помню, придумали такой пионерский марш. Что-то вроде игры. Все отряды, мол, находятся на марше к коммунизму. Верила ли я в это все сама? Ну что значит — «верила»? Да я вообще об этом не задумывалась. Это все были такие очень, в сущности, абстрактные вещи. Никакого восторга по поводу всего этого пионерства я не испытывала, да и вообще — я все время плакала, и даже не из-за работы, а из-за разлуки с сыном. Но и сказать, что я врала детям, я не могу. Я как-то так понимала, что вот у нас страна и есть в этой стране определенные законы. Эти законы в идеале совсем неплохие, а то, что есть люди, которые используют их — и эти порядки, и эту символику — себе во благо, не думая о других, — ну сволочи они и есть. Я знала, что недостатки системы существуют. Да вот же я сама — живой была тому пример. Очень хорошо училась, окончила университет, могла бы быть литературоведом, но... Как сложилось, так сложилось.
Если я детям чего не расскажу — они с тем и уйдут. Никто не расскажет.
Я решила отнестись к делу неформально. И это, надо сказать, дало свои результаты. Моя дружина вышла в передовые. Мы даже на каком-то параде шли в первых рядах, уж не помню, за какие достижения... Потом я наконец привезла сына. А на третий год работы в школе, где я работаю и сейчас, освободилось место учителя литературы. Дали мне параллель — три шестых класса. В каждом по сорок три ученика. На первом же родительском собрании ко мне подошла мама одного — был такой хорошенький, беленький, но хулиганистый. И говорит: «Мой-то радуется. Говорит — у нас новая учительница. Такая хорошая! Все нам разрешает! Вы уж с ними построже...» А у меня поначалу и впрямь дисциплины никакой. А работать как-то надо. И вот я после второй смены стала ходить по району. Приду к ученику, который плохо себя ведет, и жалуюсь его родителям. Могли ли его потом выпороть? Я об этом, пожалуй, не думала тогда. Знаете, некоторые такие были, что их и выпороть, что ли, не грех... Но дисциплина наладилась. Они, ребята из этого выпуска, 61-го года рождения. У многих из них уже внуки...
Они все любят вспоминать Ленинский зачет. Ученики заводили тетради, писали туда обязательства по учебе, по знанию политики, сбору макулатуры — уж не вспомню сейчас, по чему еще, столько лет прошло, — потом приходил секретарь парторганизации, и перед ним каждый должен был отчитаться. К нам еще была прикреплена коммунистка одна, учительница домоводства, радисткой была во время войны, хорошая такая тетка. Как-то мы должны были провести комсомольское собрание, а по расписанию у нас не получалось. И мы с ней договорились провести собрание прямо с утра, до уроков. А тут как раз выключили свет. И мы сидели при свечах. И это комсомольское собрание при свечах мы все до сих пор вспоминаем...
Приходилось ли мне Брежнева преподавать? Конечно, приходилось. И, знаете, если отбросить в сторону все это славословие по поводу Брежнева, то как мемуары все эти книги мне тогда даже нравились. Что я почувствовала, когда Брежнев умер? Да ничего. Я тогда была в декретном отпуске — у меня родилась дочь. И я все переживала — дадут мне квартиру или не дадут. Мы вчетвером жили в одной комнате, сын спал под столом...
А с 85-го года в школе начались перемены. Сначала ничего не было заметно. Школа ведь — очень инерционный механизм, знаете ли. Но потом пошли все эти публикации. Я заставила учеников выписать «Юность». Сначала они, конечно, бухтели, потом втянулись. Я давала им задания по «Юности», они писали эссе по мотивам новых публикаций. Эти ребята окончили школу в 91-м году. Тогда вот эта вся вертикаль, которая давит на нас сейчас, как-то растерялась. Нам дали свободу делать то, что нам хочется. Директор добилась для школы статуса гимназии. Мы сформировали гуманитарный класс. Мне тогда было уже 48 лет. Я считаю — это была моя лебединая песня. Мне дали много часов преподавания литературы, как я хотела. Плюс еще — дополнительные уроки для работы с одаренными детьми. Я тогда выбрала четырех девочек и с ними занималась дополнительно. Я работала по своей программе. И все, что прочту, я несла в класс. А в конце мы придумали сделать экзамен в форме спектакля. Мы ставили Мольера и Островского. Прекрасное было время... А потом... Девочки выпустились. А родители следующего класса не захотели гумкласс. Сочли непрактичным. Сделали экономический.
А тут и 2000-е подоспели. Я вот перед нашим лицензированием зашла в кабинет завуча. Небольшая комната вся была заложена бумагами, там живого места не было. Никого не интересует, что ты реально делаешь. Главное — правильно заполнить бумаги. Сами судите: перед отпуском я занималась тем, что из бумажного журнала оценки переносила в электронный. И зачем нужен этот электронный журнал?! Одну и ту же работу приходится делать дважды! А еще нужно было заполнить диагностическую карту учителя — написать, как закончили ученики в каждом классе, какие я задачи ставила, каких результатов достигла... Кроме этого — большую бумагу для, не помню, добавочных оплат. Я два дня над ней сидела. Потом — все журналы, результаты контрольных... Неделю занималась этим по четыре часа в день. Вы не представляете себе, как же меня это все злит. Как жалко на это времени!
Знаете, когда я начинала работать в Подольске, у завгороно было два инспектора и секретарь. А теперь... Прихожу подписывать бумаги (мы детей вывозили за рубеж), и там в отделе (не помню, как называется, связан с безопасностью) начальник сидит, бывший военный, и четыре мальчика на компьютерах играют. Если так дальше пойдет — то и учить скоро станет некому. Зачем учить? Ну как вам сказать… Вот у нас такая школа, что если я детям чего не расскажу — они с тем и уйдут. Им потом никто этого не расскажет.
Лидия Валерьевна, учитель истории
«Ноги моей больше не будет в школе...» Да, я так себе и сказала. Это было в 1975 году. Я окончила школу и не собиралась туда возвращаться. Я хотела быть историком. Но в МГУ не поступила. И пошла работать в архив Госстроя. Там был интересный старый архив и хорошо платили.
Однажды я пришла к своей подруге, которая работала в школе замом по воспитательной работе. И встретила там третьего секретаря райкома комсомола. Та обрадовалась и сказала, что им нужны пионервожатые. Сразу же предложила поехать с ней и подобрать мне школу. И, знаете, я как-то поддалась. То есть я пыталась сказать, что не хочу работать в школе, но меня никто особо не слушал.
Когда я пришла к начальнику общего отдела Госстроя увольняться, он спросил меня, сколько мне будут платить. Я сказала: «Восемьдесят рублей». «А здесь вам сколько платят?» Я сказала: «Сто». Он странно посмотрел на меня и сказал: «Ну тогда уходите». Решил, видно, про себя, что с сумасшедшими не спорят. А как еще назвать человека, который уходит из солидной госконторы не пойми куда и на меньшую зарплату?
Так я начала работать вожатой. Мне, кстати, только недавно зачли эту работу в учительский стаж. До этого она не учитывалась.
Я считаю, что в пионерской организации было много положительных моментов. До сих пор никакой адекватной замены ей не придумали. Дело ведь не в идеологии. Школе нужны адекватные формы ученического самоуправления. А то, что сейчас создается, либо не работает, либо повторяет какие-то находки пионерской организации. Моя бабушка, окончившая гимназию, научила меня, что в человеке главное — это его содержание, а уж в какие формы оно облечено — коммунистические ли, белогвардейские — дело десятое. Я абсолютно не жалею, что была вожатой. У меня есть значок «За активную работу с пионерами», который мне дали в ЦК комсомола. И я им горжусь. Ну хотя бы потому, что многие мои пионеры теперь работают в школе вместе со мной. Мы ведь все были советскими людьми, и глупо это отрицать.
Меня тревожит, что сейчас опять пытаются вешать ярлыки. Я против.
А потом, когда я была на пятом курсе (я все-таки поступила в Ленинский, на вечернее отделение), умерла моя классная руководительница. Директор позвонила мне и сказала: «Я не могу дать ключ от кабинета чужому человеку». И я пришла в ту школу, где работаю до сих пор. Наша школа — это бренд. Еще в советские годы мы, например, придумали «Поручительство чести». Это такой документ, который выдавался выпускникам школы. Получали его считанные единицы, а говорилось в нем, что такой-то клянется, что он никогда не уронит чести и достоинства высокого звания выпускника 444-й школы.
Поэтому я никогда не чувствовала себя ущемленной, никогда не стеснялась профессии. Хотя и жила от зарплаты до зарплаты, и в одиночку воспитывала сына (с мужем я развелась). Только во времена Черненко нам начали платить больше, и у меня стало что-то оставаться в кошельке. Но, как вы понимаете, длилось это недолго...
Но не все же измеряется деньгами. Вот, например, классное руководство. Сначала это были 10 рублей, и на них можно было проехаться несколько раз на метро, потом оно стало стоить как коробок спичек. А ведь это целая жизнь, прожитая с классом.
Мешала ли мне идеология преподавать мой предмет? Да нет, не мешала. Вопрос в расстановке акцентов. Можно читать работы Ленина и видеть там политическую подоплеку, а можно в тех же «Апрельских тезисах» увидеть прежде всего красивую логику. И даже в материалах партсъездов можно было найти рациональное зерно. Получилась вот какая ситуация: мы были вроде бы и в заорганизованной системе, но люди думающие, ищущие вполне находили в ней себя и достаточно успешно работали.
Мы все время искали какие-то новые формы работы. И у нас это получалось. Собственно, так в нашей школе было всегда. Еще в 1963 году в нашей школе в рамках реализации идеи Хрущева о соединении образования и производственного обучения придумали, что можно учить не только на слесаря и токаря, но и на программиста. У нас была первая школа в СССР, которая начала давать профессию программиста. Поэтому в нашей школе с перестройкой ничего особенно не поменялось. А в школы более консервативные, может, и пришла свобода, но поняли ее там скорее как вседозволенность.
Когда меня дети спрашивают: «За кого вы голосовали?» — я рекомендую почитать конституцию. Это мое личное дело.
У Эриха Фромма есть работа «Бегство от свободы». Я очень эту книгу люблю. Сказать «ты свободен» — это одно, а подготовить человека к свободе — это другое. А Карамзин писал, что, прежде чем давать русскому человеку свободу, его этой свободе нужно научить. А наши люди к свободе не готовы. Не готовы нести ответственность за свой выбор.
Так что для меня в перестройку ничто не стало шоком. Я все знала — и про репрессии, и про ХХ съезд. Другое дело, что больше стало источников информации, больше того, что нужно было обсудить с детьми.
Мы очень много читали тогда. Такая смешная подробность: я старалась читать все, что читали мои дети, а они читали все разное, и я регулярно засыпала с журналом на физиономии.
В 90-е годы все шло как шло. Только денег не было. Совсем. И не было ощущения, что они появятся. Девяностые просеяли людей. В школе остались только те, кто был ей по-настоящему верен. Я не ушла, потому что поняла: уйти из школы сейчас — предательство. Прежде всего — по отношению к детям. А детей предавать нельзя. Детям нельзя врать.
Хорошо помню 91-й год, когда были подписаны Беловежские соглашения. Я как учитель истории, конечно, была ответственна за все происходящее в стране. Дети говорят — что это вообще такое? Я им так и сказала: «А это — государственный переворот». Дети сказали мне: «Вас посадят». Я говорю: «Ну, будете носить мне передачи».
Но время давать оценку событиям 90-х все же еще не пришло. Нельзя вешать ярлыки.
То, что сейчас происходит со школой, у меня глобального протеста не вызывает. Да, система образования должна трансформироваться. Сейчас пытаются сделать так, чтобы не было традиционных элитных школ и школ «придворных», чтобы каждый ребенок получил возможность находиться в той образовательной среде, в которой он может себя реализовать. Я не считаю то, что сейчас происходит, унификацией. Сейчас вводятся ФГОСы (федеральные государственные образовательные стандарты). Но это вовсе не значит, что все будут на уроках говорить одно и то же. Мне дают темы, но никто не навязывает трактовок. Благодаря этим стандартам все дети будут одинаково готовы к экзаменам. И это очень правильно.
Что касается происходящего сейчас — я думаю, нужно просто излагать факты, но удерживаться от оценок. Ведь в каждой семье есть свои идеологические установки. В каждой семье есть свои скелеты в шкафах. Ни школа, ни тем более учитель истории не вправе навязывать идеологические клише.
Когда меня дети спрашивают: «За кого вы голосовали?» — я рекомендую почитать конституцию. Это мое личное дело. Я воздерживаюсь от ответа.
Меня тревожит, что сейчас опять пытаются вешать ярлыки. Я против. Я за взвешенный и самостоятельный исторический анализ.
И за диалог. Я считаю, что даже сейчас, несмотря ни на что, он возможен.
Алексей Иванович, учитель математики
Я работаю в школе-интернате для одаренных детей «Интеллектуал». Преподаю математику. Попал я в эту школу прямо в год ее основания, в 2003-м.
Я учился в МГУ, на физфаке. И сразу понял, что мне интересно объяснять, учить. В конце концов я оказался на факультете дополнительного педагогического образования. Пришел с друзьями, но до конца доучился я один. Там работают яркие люди, а возглавляет Николай Христович Розов, известный математик. Там же работал и Дмитрий Эммануилович Шноль. Он преподавал такой интересный предмет — «Режиссура педагогического процесса». Когда создавался «Интеллектуал», его позвали туда возглавить кафедру математики, а он взял меня с собой.
Однажды, в 2007 году, спустя пять лет после окончания учебы, я написал критический текст про свой родной физфак — подумал, что многое можно было бы сделать лучше, у самого был уже преподавательский опыт. Выложил его в интернет, в университетское сообщество. О себе написал, что вот защитился, работал в академическом институте, ушел в школу. И тут же получил комментарий от некоей вузовской дамы: «Неудивительно, что ему все не нравится. Он же неудачник». Тогда меня это задело, но сам я себя неудачником не считаю, конечно. Никогда не считал.
Несправедливо, когда способный ребенок не получает должного образования, если родители не могут за него заплатить. Вот с этим нужно бороться.
В школе я постарался внедрить элементы научного поиска. Придумал проектные исследовательские работы по математике. Конечно, школьник открытия в математике не сделает. Достаточно того, что свой результат он получит самостоятельно.
Я не люблю заставлять людей что-то делать. Но у нас дети делятся на группы. В базовой группе — те, кто не способен заниматься математикой и не очень в ней заинтересован. Я веду углубленную группу. А там можно работать на минимуме принуждения. Скажешь детям: «Смотрите, какая интересная задача» — и все сидят, решают. Конечно, у меня есть гениальные коллеги, которые слабеньких детей могут довести до приличного уровня ЕГЭ, и это вызывает глубокое уважение, но, думаю, это не мое. Справедливо ли такое разделение на сильных и слабых? Один знаменитый методист написал: «Представьте себе, что вас заставляют слушать по шесть часов лекции на китайском языке». Примерно так чувствует себя ребенок, который начинает обучаться на непосильном для себя уровне. Для него это потерянные часы. Лучше показывать нормальные результаты на своем уровне, чем имитировать деятельность на чужом. Попробовал, не справился — это справедливо.
Несправедливо, когда способный ребенок не получает должного образования, если родители не могут за него заплатить. Вот с этим нужно как-то бороться.
Я не люблю слово «элитарный». У нас по-хорошему демократичная школа. Ученики очень разного достатка, очень разного жизненного опыта друг с другом взаимодействуют. Это — одно из наших достижений. Важно, чтобы часы, проведенные в школе, были не потерей, а приобретением. Как ученик распорядится всем этим в будущем — это его выбор. Мы же должны подготовить его к тому, чтобы он этот выбор сделал.
В общем и целом вся моя жизнь так или иначе связана с «Интеллектуалом». Я встаю в шесть сорок, а урок начинается в девять. Если ты ушел из школы в три — тебе повезло. Хотя как сказать — повезло… Известно, что наша школа затягивает и есть учителя, которые уходят в девять вечера, приходят в девять утра. Здесь действительно можно вести насыщенную, интересную жизнь. Я со многими замечательными людьми познакомился, потому что звал их в качестве лекторов в нашу школу. Вот сейчас встретились после лета — были страшно рады видеть друг друга. Это что-то вроде сети. Мы широко ее раскинули, и она крепка за счет личных контактов. Мы очень много времени проводим с учениками, друг с другом — гораздо больше, чем требуется по учебному плану. У нас особенные ученики.
Нам говорили: у вас же не колясочники. Живите как все.
Наша эмблема — белая ворона. Наша школа создавалась как площадка для работы с одаренными детьми — такими, которые все заранее знают, читают под партой книжку, отвечают на вопрос прежде, чем учитель его задал, — словом, всем мешают. Соученики их не любят, учителей они раздражают. И никто не знает, что с ними делать. И нам ставили задачу научиться работать с такими детьми.
Но в 2010 году в московское образование пришло новое руководство, и нам дали понять, что все это больше не интересно. Нам заморозили финансирование. А потом стали настойчиво уговаривать «слиться» с рядом других школ. Объясняли, что денег всем будут давать одинаково, независимо от того, сложные ли, простые ли дети учатся в школе. Нам говорили: у вас же не колясочники. Живите как все.
И теперь мы на плохом счету. Судите сами: в Москве было порядка 2000 государственных школ, сейчас их 700. Остальные объединились друг с дружкой. И было много протестов, писем родителей, учителей. Получившиеся школы огромны, в них никто никого не знает. Это такой конвейер. Утверждается, что это экономически выгодно, хотя я и не понимаю, чем именно. Ну уволят часть психологов и библиотекарей... Мне кажется, выгода от этого небольшая.
За то время, пока наше финансирование было заморожено, инфляция сделала свое дело, и мы начали получать намного меньше, чем раньше. Но «сливаться» мы все равно не хотим. При этом в общем рейтинге школ мы — в первой двадцатке. Начальство устраивают наши внешние показатели. Но мы неэффективны. Нам давали на ребенка больше, чем в других школах. Это объяснялось тем, что у одаренных детей бывают сложности в общении, в развитии, они замкнуты, на грани аутизма, и нам нужен штат психологов, чтобы уделять внимание каждому. А нынешние начальники хотят получить тот же результат, но при этом не затрачивая дополнительных средств. Кажется, нашу систему создали под задачи, которые больше не нужны...
Евгения Вежлян записала монологи трех учителей из московских школ.