Как мы съели СССР

17 марта 2016 года прошло четверть века с момента союзного референдума.
Теперь когда минуло столько лет с тех поистине эпохальных мартовских ид, роковых для советского государства, часто бывает трудно вспомнить человеческую, повседневную сторону прошедших событий. 

Чем мы жили тогда, чем дышали, о чем думали, когда у нас на глазах гибла собственная страна и когда ее руководители делали отчаянные и в целом безнадежные попытки ее спасти. В том числе с помощью вот этого самого референдума.

Сейчас мало кто помнит, что тогда в разного рода толковищах при обсуждении предстоящего голосования более всего говорилось о якобы некорректной формулировке, вынесенной на общенародный плебисцит, – о том, что сохранить предлагалось некую фантастическую «обновлённую федерацию равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности» (так звучало в формулировке). И этим все были очень возмущены, поскольку на всех углах в столице шептались о том, что если граждане все-таки решатся проголосовать за Союз, то Горбачев обязательно введет войска, и у нас будет «как в Вильнюсе». И поэтому, говорили тогдашние властители народных дум, голосовать за Союз ни в коем случае не надо, а надо вместо этого бороться за суверенитет РСФСР, в которой обязательно нужно будет реализовать программу рыночных реформ, желательно по программе Шаталина-Явлинского «500 дней». И для укрепления суверенитета России нужно непременно на том же референдуме поддержать введение поста президента РСФСР, ибо если этого не сделать, у коммунистов, окопавшихся в Верховном Совете РСФСР, появится возможность сместить Ельцина с поста его председателя и помешать ему облагодетельствовать россиян рыночными реформами.

Вся эта ерунда кочевала из одной газеты и в другую. И центральные каналы телевидения, где после прихода Леонида Кравченко стало больше развлекательных передач и меньше политики, уже не могли повлиять на образ мыслей политизированного московского избирателя, который предпочитал верить «Московским новостям», «Курантам», журналу «Столица» и больше всего боялся, что Горбачев поступит «как в Вильнюсе».

Но я сейчас хочу напомнить отнюдь не эту атмосферу национальной истерии, о которой было уже многое сказано, а как раз то, что ей видимым образом противостояло, но что тем не менее сыграло, думаю, еще большую роль в гибели СССР, чем демократические всплески ненависти к Союзу, которые, в итоге, все-таки оказались бессильны повлиять на выбор миллионов советских граждан. Граждане ведь как никак в большинстве своем проголосовали за федерацию.

Мне помнится и другое. Многие, особенно молодежь, особенно студенчество ушли тогда с головой в свои частные дела, в свою частную жизнь, в лучшем случае – в освоение необходимых навыков собственной профессии, в худшем – в зарабатывание денег любыми путями, включая не совсем легальные. 1991 год мне помнится в первую очередь именно этим – таким всеобщим экономическим одичанием, которое началось в тот момент, как только была легализована частная коммерческая деятельность, и кооперативы получили право заниматься розничной торговлей. Следы этой розничной торговли стали видны по всей столице, в особенности около станций метрополитена, где началась бойкая продажа порнографии.

У Пазоллини в фильме «Евангелие от Матфея» есть сильная сцена, в которой проповедь Иисуса среди своих учеников показана как малозначимое событие для большинства жителей Палестины. Какой-то проповедник что-то вещает кучке последователей на каком-то небольшом холме, а рядом едут повозки с сеном, пасутся козы, гуляют люди. Для большинства ушедших в свои частные заботы людей ничего не происходит, многим даже не суждено никогда понять, свидетелями каких событий космического масштаба им суждено было оказаться. Они проходят мимо Спасителя и не замечают того, что должно было стать смыслом их жизни.

Может быть, это не совсем корректное сравнение, но вот для меня Советский Союз погибал именно таким образом. На эту гибель кроме сотни истериков никто не хотел обращать никакого внимания. Истериков волновало, чтобы Горбачев не ввел танки. Но большинство занималось совсем другими делами. Мои однокашники с честью признавались, что не знают, кто такой Ельцин. Любой интерес к политике, выходящий за пределы чистого заработка, вызывал в университетской среде какое-то нехорошее подозрение. «Зачем тебе все это нужно? Что ты можешь изменить и зачем вообще чего-то менять?» Лучшие из нас продолжали читать Хайдеггера, не замечая, что происходит за стенами библиотеки, другие уже подумывали о создании каких-то синдикатов для отмыва лихих денег. Впрочем, я так и не смог освоить ту науку, в соответствии с которой тогда делались миллионные состояния, и поэтому остерегусь выносить суждения по этому поводу.

Телевидение действительно вовсю кормило трудящихся сомнительными развлекательными музыкальными передачами, где молодые люди женоподобного вида сменялись крутыми чернокожими парнями городских окраин с однообразными речитативами: в моду стал входить рэп. Российское кино сменило пафос «перемен» на мотивы черной безнадеги, которую не просветит даже луч свободы и демократии. Но пессимизм в плане общего дела странно сочетался с радостным оживлением в плане перспектив личного обогащения. Ельцин, Горбачев, шахтеры, демократы, КПСС, ДемРоссия – все это оставалось где-то на заднем плане времени, на первом были темные бартерные сделки, первый лихой навар, десять пропавших в Сибири вагонов, 140 канувших в неизвестность миллиардов, фальшивые авизо, паленая водка.

Существует представление о том, что сила государства и прочность основ общества держатся за счет обывателя, которому нет дела до каких-то высоких смыслов и общих проблем, но который своим нутром заинтересован в том, чтобы жизнь оставалась такой, какой была прежде. На этом представлении основывается весь англо-саксонский консерватизм, который с того времени наши либеральные элиты пытаются безуспешно привить российским гражданам. Что говорят эти элиты устами своих идеологов? Уйдите в частную жизнь, займитесь накоплением денег, семейными заботами – это и будет ваш патриотический долг. Общее дело интересует только радикалов, настоящие, природные, консерваторы во все времена руководствуются лишь своими частными мотивами, будучи равнодушны ко всем призывам к морали и совести. Любой высокий пафос оставляет консерватора равнодушным.

Уже 25 лет нас пытаются приучить вот к такому консерватизму частной жизни, и из этого ровным счетом ничего не получается. Все живое в консервативном лагере у нас заражено общим – национальным, государственным, религиозным – пафосом, консерваторы частной жизни всякий раз оказываются теми офицерами, которым никогда не удается собрать армию преданных сторонников.

А все почему? Думаю, потому что у нас у всех где-то в глубине сознания хранится память о 1991 годе, когда все мы были погружены в свои мелкие личные заботы, кто-то мечтал о поездке за рубеж, кто-то грезил о собственной машине, кого-то более всего волновало место на товарно-сырьевой бирже – и никто в общем даже не отреагировал серьезно на то, что случилось в декабре этого года. Никто не вышел на площадь, никто не призывал к сопротивлению, почти никто даже не выступил с протестом в печати. На телевидении продолжали вещать демократические витии, красные директора приценивались к собственным заводам, интеллигенты запасались загранпаспортами для поездок в Европу, а простые люди дрались у пустых полок в магазинах, не зная, радоваться или опасаться предстоящего скачка цен. Судьба оставленных на произвол судьбы Крыма, Приднестровья, Донбасса мало кого в этот момент волновала.

Сегодня, когда мы празднуем двухлетие возвращения Крыма на Родину, когда гордимся внешнеполитическими успехами страны, когда официоз говорит о патриотизме и любви к родному очагу столь же убедительно, как раньше говорил о верности европейскому выбору, в эти дни важно не забывать, что случилось с нами в далеком 1991 году, когда государство было побеждено не какой-то мощной революционной идеологией, а тем самым радикализмом частной жизни, который, в отличие от коммунизма и анархизма, способен пережить любой «конец истории». Потому и русский консерватизм, хранящий память о 1991 годе, всегда будет содержать небольшую примесь «общего дела» и видеть в «частной жизни» проблематичного и неверного союзника государственного порядка.
Автор
Борис Межуев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе