Фотография: ИТАР-ТАСС
Сразу две премьеры с участием Максима Виторгана состоялись практически одновременно: в прокат вышла романтическая комедия «С 8 Марта, мужчины!» Артема Аксененко, а Владимир Мирзоев поставил спектакль «Возвращение домой» по пьесе Гарольда Пинтера. Максим рассказал «Газете.Ru» о том, как Мирзоев стал его режиссером, почему важно вырваться из архаичного, тоталитарного сознания и о том, что активная гражданская позиция должна быть и у автослесаря.
— Максим, у вас практически одновременно вышли две премьеры — фильм «С 8 Марта, мужчины» и спектакль «Возвращение домой». Есть ли у вас внутреннее разделение, какой проект более значимый?
— Так получается, по крайней мере пока, что в театре я чаще сталкиваюсь с большой драматургией и высоким уровнем режиссуры. Романтическая комедия — именно в этом жанре я в основном востребован в кино. Я получаю за эту работу удовольствие от процесса, деньги и удовольствие от того, что получаю деньги. Но потребителем, зрителем подобного жанра я не являюсь.
Разумеется, кино и театр я разделяю. В театре у меня больше возможностей выбирать, в кино, к сожалению, пока я менее разборчив... Если вы спросите, о какой из этих работ я хотел бы поговорить, то скажу честно: о спектакле. Романтическая комедия вызывает эмоцию умиления и восторга — вряд ли это имеет отношение к нашей жизни или к искусству.
— В то же время вы неоднократно подчеркивали, что Владимир Мирзоев не самый близкий вам режиссер...
— Не близкий режиссер в смысле сценической эстетики и театрального языка, но так было, когда мы еще находились в начальной точке репетиций. Понимаете, языки надо учить, и чем больше знаешь языков, тем лучше. Более того, режиссер со своим взглядом, со своим видением всегда вызывает у актера уважение и желание разговаривать с ним на одном языке. Этого не случается, когда ты понимаешь, что режиссер плавает, что он никакой.
А вообще я не выбираю роли по «родственным» связям, скорее даже наоборот — так интереснее. Так что играть в этом спектакле я согласился сразу: фамилии Мирзоева и Суханова не предполагали каких-то долгих, мучительных раздумий. Я также знал, что плохой материал они априори выбрать не могут, и действительно, пьеса Пинтера произвела на меня сильное впечатление. А Мирзоев еще предложил очень неожиданный ключ к моей роли. Читая Пинтера, можно подумать, что Тэдди (персонаж, сыгранный в спектакле Виторганом. — «Газета.Ru») — слабый, раздавленный, безвольный человек-тюхтя. Единственное, я сначала думал, что буду играть очередного слабохарактерного персонажа: в последнее время у меня сложился шлейф ролей маменькиного сынка, однако с подобной трактовкой образа Тэдди я ошибся. А у Мирзоева он выходит в каком-то смысле победителем. Он пытается уйти от подавления сильным слабого, от насилия, которые в этой семье — закон существования. Не выиграть битву у отца, не возглавить клан, а оторваться от него, от этих принципов существования.
— Искусство тем интересно, что в нем нет однозначных ответов, для чего тогда нужен формат «ПОСТспектакля», когда зрителю во время обсуждения все разъясняют, не порочная ли это практика — «догнать» постфактум?
— Тут вопрос не в том, что мы взяли и все объяснили, скорее это вопрос контакта, обмена мнениями. Мы не пытаемся никого ни в чем переубедить: все равно человек увидел то, что увидел. Идея привлечь аудиторию к обсуждению спектакля принадлежит Максиму Суханову. Честно говоря, мне до последнего казалось это предприятие весьма сомнительным, но результат себя оправдал: получилось интересно и взаимообразовательно. Не могу сказать, что реакция зрителей совпадает с нашими ожиданиями, бывает по-разному, но всегда приятно, когда ты понимаешь, что зритель прочитал то, что ты хотел сказать своей игрой.
— Как вы считаете, что делает пьесу, написанную в 1964 году, актуальной?
— Для нас все еще актуальна тема подавления свободы мыслить, свободы верить, свободы быть личностью и оставлять это право другому. Мы живем как персонажи пьесы, занимаясь бесконечным мифотворчеством, создавая тотемы из воздуха и замки из песка, не будучи в состоянии создавать работающие механизмы и системы. И так от деда к отцу, от отца к сыну… Все усугубляется некой фатальной невозможностью оторваться от этой запрограммированности и освободиться от нашего рабского самосознания — это сидит глубоко внутри каждого из нас. Вы замечали, что практически любой человек, занимающий мало-мальски значимую должность, пытается доказать свою состоятельность и свое превосходство? Грубо говоря, врачей унижают на рынке, продавцов унижают в больницах, охранник будет проявлять столько власти, сколько может себе позволить, пока напротив него не окажется кто-то посильнее, и тогда он с подобострастной улыбкой откроет ворота. Или, например, вы ловите частника и хотите пристегнуться ремнем, а водитель вам говорит: «Да ладно, у меня можно не пристегиваться». И я понимаю, что за пределами этой железной коробки его подавляют, унижают, так хотя бы на этом маленьком участке человек пытается казаться хозяином ситуации. Это такое универсальное построение внутреннего рабства. В духе авторитарного подавления мы воспитываем детей, учим их на основе запретов, и не важно, что мы при этом говорим (естественно, говорим мы все мудро и правильно, но все это вещи лицемерные: сами в это не верим и так не живем). Как только у нас получится уйти от рабского сознания, мы сразу заживем принципиально другой жизнью, изменим мир вокруг себя мгновенно.
— На ваш взгляд, рабское сознание свойственно всем слоям общества?
— Социального разграничения тут нет. Дело в том, что мы жили в государстве, строившем свою идеологию именно на подавлении личности, да и сейчас процесс продолжается. По-моему, в нас произошли изменения на генетическом уровне. Почему у нас много запретов? Почему такой высокий уровень нетерпимости? Откуда это берется? Все от той же рабской психологии. Я не понимаю, что это такое: «Не нравится — уезжай»? Пардон, если у вас в квартире пахнет туалетом, вы же не переезжаете в другую? С чего вдруг, это ваша квартира. Это точно такая же квартира других людей, которым может в ней что-то не нравиться, и они имеют право высказывать свою точку зрения.
— По-вашему, допустимо, чтобы чиновники вмешивались в культуру, в театр? К чему приведет внимание политиков к театру?
— Они должны создавать жизнеспособную систему существования — механизмы, скелет. Вон уже сколько лет никто не может придумать максимально безболезненный переход к существованию репертуарного театра, который, на мой взгляд, конечно, должен сохраниться, но не в таком масштабе, и налаживанию нормальной работы театра так называемого антрепризного. А что касается сути творческого процесса — это не их дело. Многие величайшие произведения искусства в самых разных жанрах создавались именно на сломе шаблонов, выходе за рамки, нарушении принятых норм. А чиновники что могут? Могут запретить слово «******», предельно точно передающее суть происходящего. Но самого его запретить не могут. Он просто есть, и все. Вот и идут по пути наименьшего сопротивления. Все это мы уже проходили. Директивами можно сделать очень немногое. Прямые запреты — это слабость. Так что художник в этом смысле всегда сильнее чиновника. Почему власти табуируют нецензурные слова? Потому что не могут запретить то, что эти слова означают. Исправить ситуацию они не в силах и идут путем наименьшего сопротивления: запрещают эти емкие слова, предельно точно передающие суть происходящего.
Художнику вообще неправильно что-либо запрещать. В недавнем прошлом мы это уже проходили, и как все закончилось, тоже прекрасно помним. Остается вопрос, почему об этом не помнят политики? Нельзя директивно заставить человека уважать родину, конечно, под страхом физической расправы он сделает вид, что уважает что угодно, но опять-таки мы знаем, чем это заканчивается...
— Гоголь сказал, что театр — это кафедра. Насколько эти слова актуальны сегодня? Должен ли театр чему-то учить, просвещать?
— В наше время навязать театру идеологическую функцию будет непросто. Зритель уже безнадежно избалован многообразием актуальных спектаклей и возможностью дискутировать. Сегодня симпатию и соучастие у зрителя вызывает тот спектакль, который отвечает духу времени, а неоднозначный авторский взгляд провоцирует аудиторию на какие-то раздумья, соображения, представления себя в этих обстоятельствах. Я не думаю, что театр должен поучать: «Вот так хорошо, а вот так плохо» — доверия этому точно не будет, ведь однозначного и однотонного в реальной жизни с огнем не сыщешь.
— Должны ли художники оставаться в стороне от политики? Тот же Гарольд Пинтер известен своей активной гражданской позицией…
— И от этого не перестает быть художником. К сожалению, у нас нет развитого гражданского общества, где есть понимание, что у человека любой профессии может быть активная гражданская позиция. Как только ты интересуешься каким-то вопросом, связанным с общественной жизнью (это у нас почему-то называется «заниматься политикой»), часто приходится слышать: «Актер, ты на сцене играй, а не политикой занимайся!» Знаете, это все равно что сказать: «Ты автослесарь — иди машину чини, а не сексом занимайся, у тебя же профессия не сексом заниматься, а автослесарем быть!» Но если действительно заниматься политикой, если делать это своей профессией, то тут, конечно, придется выбирать: или-или. Это уже плохо совместимо, то есть быть депутатом, избираться в выборные органы и т.д. — вот тогда это малосовместимо с искусством. Это не значит, что художник непременно должен находиться в резкой оппозиции к власти и всегда выступать против, но должен в любом случае относиться к ней критически, какой бы она ни была.
— Новый Рижский театр Алвиса Херманиса отменил гастроли в нашей стране в знак протеста против действий России на Украине. Вы поддерживаете такую позицию?
— Сложный вопрос, здесь нет однозначного ответа. Думаю, каждый имеет право поступать в соответствии со своими убеждениями. Я понимаю тех, кто отказывается к нам приезжать, демонстрируя таким образом свой протест и свою бескомпромиссную позицию. Пусть даже для власти их голос ничего не значит, но невозможность для этих людей делать вид, что происходящее нормально, — это отрезвляющий момент для нас. С другой стороны, действительно, они рвут культурные связи и подводят ожидания публики, которая, возможно, тоже, мягко говоря, не одобряет действия своего правительства... Я сам, когда езжу на гастроли, скажем, в Белоруссию, вижу, как важно жителям, чтобы люди за пределами страны знали, как у них на самом деле обстоят дела. Как важно просто выговориться иногда.
— В последнее время постановок, кочующих с одной сцены на другую, становится все больше и больше. Связана ли эта тенденция с поисками альтернативы репертуарному театру?
— Думаю, в какой-то степени да. У режиссеров и актеров появляется все больше возможностей поставить какой-либо спектакль, арендуя площадки у театров, которые эти площадки имеют, но не всегда заполняют. Это вполне естественный процесс. Сейчас вообще меняется отношение к антрепризным спектаклям, если раньше под этим понималась обязательно французская комедия, разыгрываемая «на трех стульях», то сегодня в антрепризе появляются серьезные, разножанровые спектакли, нередко с достаточно громоздкими декорациями.
— Вы согласны с мнением Робера Лепажа, что нашему времени соответствуют постановки в радикальном стиле, а традиционный театр уходит в прошлое?
— Что такое «радикальные постановки» и «традиционный театр»? Радикальное вчера завтра становится традиционным. Это слишком обширно, под эту характеристику могут подпасть очень многие. А разве раньше не было радикалов? Были, и еще какие! Самое главное, что является предметом исследования режиссера и актеров, — если это жизнь духа, жизнь мысли, если это процесс, происходящий здесь и сейчас, у зрителя на глазах, то мне интересно. А если это просто аттракцион или пустая, хоть и яркая, форма, то скучно. Но это у меня так, у кого-то по-другому. Поэтому театр всегда будет очень разным. Вы знаете, я видел четыре спектакля Лепажа, два из них мне в общем понравились, тем не менее я бы не назвал его радикальным режиссером. «Гамлет» с Евгением Мироновым — это такой блестящий аттракцион, коробка фокусника с невероятными техническими приспособлениями, но там не за чем было следить. Я точно так же смотрю Цирк дю Солей. А, например, «4 пьесы» Алексея Паперного, такой спектакль hand-made — играется в маленькой мастерской с какими-то тремя стульями, канатом, — вызвал у меня бурю эмоций. В театре мне интересно прежде всего наблюдать за жизнью духа, жизнью мысли, а не фокус-покус.
— Каких ролей вам не хватает?
— Самых разных, хороших ролей много не бывает. На самом деле я не программирую себя на что-то, я, в общем, открыт и готов работать в разных жанрах. У меня никогда не было такого: вот я мечтаю сыграть Гамлета или кого-то еще, потому что свой Гамлет есть в каждой роли.
С кино все сложнее. В первую очередь здесь большие проблемы с драматургией: часто актерам нечего играть, можно только виртуозно кривляться. Особенно это касается коммерческого кино: чрезвычайно мало хороших сценариев качественного мейнстрима, с авторским кино более-менее все в порядке.
— А какие роли в театре и кино у вас любимые?
— В театре у меня было много хорошего и, я надеюсь, еще будет. Мне очень много дала работа с Камой Гинкасом и Генриеттой Яновской. Из любимых спектаклей прошлых лет — «Преступление и наказание» в МХТ имени Чехова, где я играл Разумихина, и «Количество», в котором мы играли вдвоем с Борисом Григорьевичем Плотниковым. Я очень люблю спектакль Агеева «Ближе», который играю сейчас. В кино как-то намного меньше... Люблю всю нашу совместную работу с «Квартетом И».
— А вы согласились бы сняться в студенческой короткометражке бесплатно?
— Вполне вероятно, почему нет? Если студенческая работа заинтересует меня с художественной точки зрения, я снимусь в ней бесплатно. Самый маленький за последние годы свой гонорар я получил за фильм «Отдать концы» Таисии Игуменцевой, но эта картина в моей фильмографии занимает особое место. Так что деньги решают не все.
Марина Довгер
Газета.Ru