— Глупости говоришь,— ответил приятель.— Именно патриотизм позволит аргентинцам улучшить качество национального футбола, в то время как твой тупой дарвинизм подвиг бы их перекупать Швайнштайгера... 

Вот тут у нас и понеслось, причем с футбольного поля мы свалили довольно быстро. 

Патриотизм, говорил я, есть шоры на глазах, превращающие человека в животное. Патриот упрощает мир и реагирует лишь на примитивные раздражители. Чушь, возражал товарищ, лишь любовь к стране — необъективная, как любая любовь,— образует то сверхусилие, которое позволяет страну изменять. У космополитов во все времена вообще всегда получше с мозгами было, настаивал я. А Хомяков? А Аксаковы? Глупцами были? — раздражался товарищ. 

Тут нас совершенно сорвало в штопор, и я кричал, что изо всех Аксаковых в наши дни если и знают, то не славянофилов Ивана и Константина, а их батюшку Сергея, написавшего "Детские годы Багрова-внука", а что написал Хомяков, не помнит никто вообще. В то время как весь сонм западнической мысли — от Чаадаева до Герцена — и поныне актуален, хоть заново объявляй "Философические письма" записками сумасшедшего и издавай в Лондоне "Колокол", что, впрочем, де-факто и происходит, усилиями Березовского, Дубова и Чичваркина. 

На что мой банкир вопрошал с ядовитейшей улыбкой, с чего это я взял, что скучнейшие чаадаевские письма ныне потребны хоть кому-либо, кроме историков да философов? И мы, размахивая руками и чуть не опрокидывая чашки, лезли в сумки за оружием, то бишь за ноутбуками. "Яндекс" выдал результат: Чаадаев — 12 822 запроса за месяц, Хомяков — 34 699. Тьфу, черт, мы бы еще морских свинок поискали. 

— Ну хорошо,— предложил я,— если интернет нас рассудить не может, давай обратимся ко всеобщему эквиваленту. Вот скажи, с точки зрения прибыли где обстояли дела лучше: в поместье помещика-славянофила, видящего величие Руси в применении сохи, или же в поместье помещика-западника, который вместо святых тайн русской души видел окрест отсталость да скотство, а потому выписывал из-за границ английскую молотилку и немца-управляющего? 

— Хороший вопрос,— наливаясь возмущением до самых ушей, отвечал мой визави,— для докторской диссертации! Взять в один и тот же исторический промежуток десяток помещиков-почвенников и сравнить с десятком западников: сколько у них было на входе и выходе душ крестьян, как изменились надой и обмолот, продажи излишков... И, глядишь, окажется, что у западников их недовольные крепостные портили английские машины, а у почвенников, с Божией помощью, снаряжали обильные обозы в Петербург... Твоя проблема в том, что ты настаиваешь на выборе между западничеством и почвенничеством как на выборе между ножом острым и ножом тупым, и даже думать не желаешь, что в России эффективнее всего не один нож, а... 

Хорошо, а кто двигал промышленную революцию, бушевал я. Кто развивал торговлю? Банковскую сферу? Разве почвенники? Да нет, брат,— капиталисты-западники, вот так! 

— Не вот так,— мгновенно парировал товарищ.— В торговле крупнейшие капиталы числились за старообрядцами, которые были не просто патриоты-почвенники, а в квадрате. И если бы не западники, то, дорогой мой, и революции бы не было! 

А разве в недавние времена, кричал я, в СССР, западники не побеждали в бытовом плане, при одинаковости доходов? Разве твид на пиджаках стиляг не торжествовал над комсомольской чесучой? Разве поэт-западник Евгений Евтушенко не жил шикарнее поэта-патриота Егора Исаева, хотя тиражи книг Исаева были больше? 

— Сдаюсь,— сказал тут мой оппонент,— мне завтра рано вставать. Будем считать, я проиграл и плачу за ужин, а ты оставляешь на чай. Но поверь: что и денег, и привилегий вдесятеро больше Исаева с Евтушенко имел в Советском Союзе глава Союза писателей Георгий Марков. Который в быту был абсолютный западник, на публику — почвенник, а по сути — абсолютнейший циник. 

— Это ты к чему ведешь? К третьему ножу? — до меня, наконец, стало доходить. 

— К всеобщему эквиваленту. К тому, что ни искренний патриотизм, ни искренний космополитизм в России как инструменты не годятся. Цинизм — это лучший способ заработать в стране, которая слишком бедна, чтобы все население было зрячим, то есть равным в правах и обязанностях. В России оттого так и циничны начальники, что им нет смысла быть патриотами,— ведь искренние патриоты, тут ты прав, обычно бедны. Но им нет смысла быть и западниками, потому что рента, которую они могут снять с западного равенства, в их глазах тоже ничтожно мала. Им нужно снимать ренту с искренних патриотов. Ради величия нации, пусть и воображаемого, это большинство отдаст последнюю рубаху. Уж поверь человеку, который читал не меньше твоего, но зарабатывает больше тебя! 

Хватаясь за последнюю соломинку, я выдохнул: 

— Послушай, все же такой цинизм — это примета новейшего времени. В перестройку была искренность, в оттепель была искренность, искренни были, кажется, дворяне... 

Мой друг посмотрел на меня, как русский царь на еврея, но решил не устраивать погром, ограничившись чертой оседлости: 

— "Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь". 

Он положил кредитку в принесенную шкатулку. 

И только на днях, шаря глазами по книжной полке, я хлопнул себя по лбу и вытащил книгу историка Рожанковской о семействах Вяземских и Карамзиных. Нужная цитата нашлась быстро — речь шла о московском градоначальнике графе Федоре Растопчине. 

Растопчин был противником освобождения крестьян; закон о вольных хлебопашцах считал опасным по последствиям... Будучи европейцем по образованию и привычкам, заведя в своих имениях шотландское земледелие с выписанными из Шотландии агрономами, орудиями и семенами и добившись отличных урожаев, он вдруг выпустил в свет сочинение "Плуг и соха" с подзаголовком "Отцы наши не глупей нас были". В этой книжечке он сравнивал шотландский плуг с русской сохой, экономическими выкладками развенчивал "английскую ферму" и доказывал преимущества российского землепашества. В "бородах", уверял он, столько же ума, сколько и здравого смысла. 

М-да... 

С Растопчина теперь денег при всем желании не взыщешь. 

Так что расплачиваться за ужин, по совести, следовало мне.

Дмитрий Губин 

Огонек