Во-вторых, с точки зрения самого предмета — речь пойдёт о чём-то, что по определению выходит за рамки обыденности. Чудо — это ведь вроде как прыжок в Зазеркалье. Иначе мы не говорили бы о «чуде» или «чудесном». То есть, «обыденная тема о необычном». И обыденным, и необычным тема или некий предмет становятся в зависимости не только от них самих, но и от исследователя или от контекста, в который мы их помещаем. Так что выделенный кавычками оксюморон не должен нас пугать или завораживать своей кажущейся эпатажностью.
Далее, речь не может не пойти о языке и связанных с ним многозначностях. Вернее — о языках, о множестве их. Чудо как, условно говоря, мировоззренческая категория, свойственно далеко не только христианству, но, пожалуй, всем мыслимым религиям. И здесь мы встречаемся с целой палитрой «пред-рассудков», то есть того, что мы все вроде как без слов понимаем, задолго до мгновения, когда мы об этом явлении явственно начали рефлексировать: размышлять усиленно, дисциплинированно и систематически.
Язык или языки: казалось бы, это область верховенства специальных знаний филологов или лингвистов. Но мы пользуемся в повседневности теми или иными языками, а специалистов-языковедов из нас — меньшинство. Многие любят порассуждать о языках и даже o Языке —достаточно только вспомнить шутовское «филологическое делание» новоявленных, но увы, недообразованных патриотов, выводящих русских из этрусков или ведических риши.
Человек более ответственный хотя бы заглянет в имеющиеся и доступные словари. Например, в «Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера. Оттуда он сможет узнать, что близкородственные, похожие слова существуют практически во всех славянских языках, и что предполагается родство славянских «чудес» с греческим словом kydos «слава, честь».
В. И. Даль в своём «Толковом словаре живого великорусского языка», в последнем томе, кроме целого гнезда родственных, однокоренных образований, приводит в самом начале уже как бы «бытовое определение» чуда. Это «всякое явление», — узнаём мы из Даля, — «кое мы не умеем объяснить, по известным нам законам природы», а также — «диво, необычайная вещь или явление, случай; нежданная и противная предвидимой возможности, едва сбыточное».
Как и многие слова, которые сильно нагружены тысячелетними гроздьями различных значений, мы употребляем слово «чудо» невероятно широко и несистематично, едва задумываясь о всех колебаниях его призвуков: одни из них мы просто не знаем, а другие кажутся за своей тёмной древностью пустой, запылённой музейной побрякушкой, и поэтому мы предпочитаем с досадой от них отмахиваться.
Oбыденно употребление слова «чудо» в метафорическом значении, то есть нечтo, вызывающее изумление, — прямо по Далю. Это всем понятно и протестов не вызывает. Советская эпоха оставила в наследство современному русскоязычному обывателю со всё ещё советским подсознанием понимание «чуда» как явления, которое «реакционные» церковники якобы пытались эксплуатировать в своих интересах, играя на невежестве отсталых народных масс.
Тут мы неожиданно вторгаемся уже в область мировоззрений и идеологий, затрагивая наиболее болезненную сторону предмета нашего изучения, способную вызвать как словесные баталии, так и настоящую поножовщину или рукоприкладство. Прогулка к пыльным книжным полкам, на которых громоздятся слегка заплесневелые фолианты и молчаливые, маловостребованные в современной безудержной гонке словари, внезапно оборачивается увлекательной вылазкой в многотысячелетнюю историю человеческого духа, со всем его величием, но и — со всей его банальностью и глупостью.
Итак, в начале обыденное, нерассуждающее словоупотребление: его характерным знаком может служить по-тараканьи живучее словечко «как бы»; с него мы и начинаем. Слов тут ещё очень мало, одни эмоции и жесты: перехваченное дыхание и всплеск руками. Переходим дальше к поискам в словарях, и вот уже «чудо» замерцало эллинской «славой» и «честью», а также исторически более поздним сопряжением со словом «чужой». А дальше разворачивающаяся цепочка ассоциаций привела нас к пасхальному «священному огню», к нетленным мощам, к воскресению из мёртвых, к билокации... и — всё застопорилось, а мнения резко разделились.
Назовём эти перспективы условно, в рабочем порядке — взглядом «человека толпы» (используя образ Эдгара По) или Обывателя, филолога-Любителя, Языковеда-Зануды и Идеолога. Если первый всего лишь пользуется языком без особого рассуждения и внимания, то второй любит пространно порезонёрствовать, увлекая менее подготовленных безумием феерии псевдо-филологических выкладок. «Языковед» же наш — известный зануда, и обычно его интерес ограничивается знанием многочисленных словарных значений, будь то Фасмер, Даль, Ушаков, Ожегов, да мало ли ещё что. Идеолог скажет: «Чудес не бывает, поскольку они противоречат законам природы». Или, наоборот, если он человек воцерковлённый, то совершенно справедливо заметит: «Для Бога нет ничего невозможного».
И тот, и другой подвид идеолога характерен тем, что у него жёсткая, внеисторическая позиция. Идеолог-"естественник" и Идеолог-"церковник" будут насмерть биться, не сдвигаясь ни на миллиметр с мёртвой точки. А всё потому, что они оба не в состоянии заметить, что застряли на уровне осмысления (вернее, неосмысления) проблемы, какой её видело ещё новоевропейское Просвещение. Называется этот уровень вопиющего непонимания — конфликт религии и науки, или — разума и веры. И здесь Идеолог нередко смыкается с Обывателем, до неразличимости.
В нашей классификации не хватает ещё некоторых других персонажей. Назовём их Философом и Историком-Культурологом. При этом и тот, и другой могут быть, а могут и не быть — Богословом. Философ задаст свой вопрос о сущности «законов природы»: так ли они незыблемы, какими кажутся Человеку Толпы? А также — так ли уж однозначно взаимоотношение «знания» и «веры», каким оно рисуется множеству наших современников? Культуролог поместит названный конфликт в конкретную эпоху, когда все рассуждения о чудесах в религиозном смысле несли на себе этот груз указанного конфликта, определив его исторический контекст (Sitz im Leben).
Богослов, будучи всегда немножко и Филологом, исследует различные языковые термины на «библейских» языках (еврейском и греческом) и связанные с ними теологумены, то есть круг религиозных и богословских представлений в библейских Писаниях. А как Историк, он проследит за их развитием в разные эпохи: всегда ли то, что сегодняшний обыватель понимает под «чудом», соответствует пониманию ближневосточного обывателя 3 или 2 тысячи лет назад?
Если Богослов ещё и Философ — то он с дотошностью Языковеда-Зануды отрефлексирует мета-язык своего описания, памятуя его условность. В идеале, однако, он не будет Идеологом (хотя и таковых среди профессиональных теологов предостаточно!). В древнем святоотеческом описании богослов тогда «профессионально состоялся», когда он «молится». То есть от хорошего богослова ожидается живая внутренняя связь с Традицией, а не только книжное знание её «ин-либраций» (то есть трактатов или текстов). Назовём эту идеальную фигуру условно — Мистиком.
И наконец, ещё одна немаловажная «ипостась» исследователя таких сложных категорий, как «чудо». Это Религиовед, занимающий промежуточную позицию знатока разных религиозных традиций с их феноменами. Как и Богослов, Религиовед может быть сухим книжным червём, а может быть Мистиком. Как бы то ни было, он займётся исследованием в чём-то разнородных, а в чём-то схожих явлений, которые мы, сваливая их нередко в одну кучу, называем чудесами.
О чуде в богословско-исторической, а также в сравнительной перспективе мы подробнее поговорим в следующий раз.