Египет - священная наша держава ч.2

Продолжение. 



От Каира до Лиссабона

Понять, как восприняли происходящее египтяне, - кроме, конечно, феллахов, которых ничто не волновало, - понять по силам лишь тому, кто пережил эпоху развала Союза с его «Танцуют все!». Только если на руинах СССР испуганно суетились те самые феллахи, а элиты восторженно рвали куски с теплого трупа, то в Александрии и Каире оплеванными почувствовали себя как раз представители элит, ничего против реформ не имевшие, от «диких мулл» безмерно далекие, но не желавшие окунаться в дерьмо.

Они понимали, что от сломавшегося Мухаммеда Али ждать нечего, и они ждали прихода к рулю его наследника Ибрагима, лучшего полководца страны, человека умного и с репутацией осторожного прогрессиста, тоже недовольного перегибами. Но Ибрагим, которому отец уступил престо, скончался через два месяца правления, старый паша вернулся к рулю, и лишь  в 1849-м, когда умер и он, «реакционеры», как именовали их европейцы, смогли, - в обход Мухаммеда Саида, брата Мухаммеда Али, учившегося в Париже и слывшего «офранцуженным», - протолкнуть на престол Аббаса-Хильми, внука основателя династии, - как и покойный дядя Ибрагим, осторожного прогрессиста, и он попытался притормозить лавину.

Заявив, что «Египет не является больше турецкой землей, теперь это христианская земля, и я не намерен этого терпеть», молодой паша словами не ограничился. Навязанные «нейтралами» советники (в основном, французы) были высланы, цеха и гильдии восстановили и дали преференции, позволяющие египетскому бизнесу встать на ноги, наладили отношения со Стамбулом, где как раз шел эксперимент по «танзимату» (реформы своими силами), - и это рассердило многих.

Прежде всего, оскорбились, конечно, банки Франции, газеты которой развязали форменную травлю «средневекового деспота, желающего утопить в крови юную египетскую Свободу»), - хотя, как доказал Евгений Зеленев, - паша всего лишь пытался немножко опереться на Лондон, но куда большую угрозу представляла для «умеренного» суверена быстро усилившаяся внутренняя оппозиция, в том числе, и среди собственной родни. Шальные деньги, доли в проектах, взятки, щедро рассыпаемые европейцами, всего за несколько лет вскружили головы многим в правительственном аппарате, немалая часть обросла полезными связями, и само предположение насчет подморозки, не говоря уж о высылке партнеров, было для них невыносимо.

Прямо выступать против гаранта они, конечно, не решались, но разговоры о том, что «европеизации» нет альтернативы и «узкий национализм» паши мешает развитию, в кулуарах власти звучали все громче. А когда в 1854-м, стремясь потрафить Лондону и Стамбулу, Аббас-Хильми решил помочь «крымской коалиции», к оппозиционерам примкнули генералы, совершенно не желавшие воевать за дядю, и 13 июля 1854 с молодым пашой случилось что-то, непонятное по сей день, а на осиротевший престол по праву взошел тот самый Мухаммед Саид. Вполне себе патриот Египта, но убежденный в том, что Франция плохому не научит, и за девять лет его правления альтернативы, действительно, не стало.

При этом нельзя сказать, что все было так уж плохо: к европейцам начали относиться критичнее, бортуя жулье и стараясь иметь дело с серьезными людьми (вроде Лессепса, автора идеи Суэцкого канала), рабство и «джизью», - шариатскую подать с «кафиров», - отменили, объявив всех египтян равными перед законом, крестьянам дали право собственности на участки, которые они арендовали у государства, но «рыночные принципы» под сомнение уже не ставил никто.

Видимая польза от всего этого, несомненно, была: экономика ожила, экспорт (особенно хлопка, ставшего основой основ) увеличился многократно, появился и окреп частный бизнес, в отличие от «старых» монополий, вполне доходный. А также банки, - разумеется, с иностранным участием, - и система управления (по французскому лекалу), куда более вменяемая, чем изжившие себя «визираты». Полным ходом шло строительство по европейскому образцу; Каир и, особенно, Александрия становились похожи на Марсель и Неаполь. Египетская знать, освоив фраки, штиблеты и цилиндры, полюбила оперу, оценила балет, а также прессу, и разумеется, заговорила по-французски без акцента.

А после смерти Мухаммеда Саида его племянник Исмаил развернулся еще круче. Не меньший «прогрессист», он, в отличие от восторженного дяди, в бескорыстие парижей-лондонов не верил, а потому пересмотрел почти все заключенные предшественником договоры в пользу Египта, но не нагло, а по правилам, гарантировав (хлопок окупит всё!) выплаты огромных неустоек. Параллельно, рассовав бакшиш всем, кому надо, в Стамбуле, из обычного паши стал «хедивом» (вице-королем), без ограничения в военной сфере. И наконец прыгнул выше головы.

22 октября 1866, сочтя, что теперь  Египет созрел для вступления в клуб «лидеров просвещенной Европы», Исмаил по рекомендации дружественных посольств издал Основной Закон, учредив «Меджлис шура ан-навваб», - Палату нотаблей, - и Египет, как прокомментировал сие событие ехидный Герцен, «Египет въехал на верблюде в эру парламентаризма». Правда, 75 депутатов имели право лишь обсуждать инициативы власти, и только в части финансов, зато избирались они по-взрослому, в тайном режиме и на самой настоящей многоступенчатой основе.



Или право имею?

Короче говоря, какое-то время, - лет десять, как минимум, - всем все нравилось. Даже феллахам, которые, наконец, получили хоть что-то от своего, в общем, изрядно скотского положения. А уж про быстро наросший креативный класс и говорить нечего: опера оперой и балет балетом, а обретшему права и гарантии обывателю хотелось срочно ощутить себя не тварью дрожащей. В результате чуть ли не ежедневно возникали самые разные газеты на всех языках, включая арабский, живо и бойко обсуждавшие решительно все на свете, вплоть до вопроса, есть ли Аллах? – благо «улица», «базар» и духовенство, которым это могло бы не понравиться, жили своей, никак не пересекающейся с бурлением демократии и либерализма жизнью.

А также и проблемы, куда более значимые для тех, кому нравилось на сытый желудок думать всерьез, о смысле жизни и себя в ней. С подачи сирийских интеллигентов,  перебравшихся в «свободный Каир», а также их быстро встававших на крыло местных друзей, единомышленников, поднимались острые социальные темы, рассматривались «достоинства старого, недостатки нового и как наилучшим образом их совместить», но самое главное, обсуждалось, с чего начинается Родина. То есть, вопрос, на самом деле, предельно важный и запредельно актуальный, - ибо вопрос самоидентификации стоял остро.

Раньше-то все было понятно: вот «арабы», они податное безгласное быдло, вот элита, - «турки», «черкесы», «арнауты», которые власть, а где-то сбоку «люди Книги», евреи и христиане. Которые выше «арабов», ибо не быдло, но должны знать свое место и не претендовать на большее. Ну и, понятно, все мусульмане, а коль скоро так, то, стало быть, обязаны подчиняться султану Порты, ибо он, по совместительству, еще и халиф правоверных. Все очень ясно и понятно, веками такую парадигму никто и не думал оспаривать, а вот теперь время пришло.

Предельно кратко, выглядело так. Если Мухаммед Али, мысля глобально, совершенно не интересовался всякими глупостями типа национальных идентификаций, - он, как самые первые Османы, полагал, что саблю судят не по ножнам и мечтал возглавить весь исламский мир, - то его преемники, будучи людьми, куда более приземленными, да и образованными, смотрели на мир куда прагматичнее.

Типа, что касается религии, то халифа должна избирать умма, и раз Османы присвоили этот титул по опять-таки праву силы, значит, никакие они не халифы. А если Египет не подчиняется Порте и  его жители говорят по-арабски, значит, Египет – арабская страна, подчинявшаяся Стамбулу только пока Стамбул был силен, а теперь не обязана.  И следовательно, как говорил еще в 1833-м, «наш долг перед потомством создать на арабской земле настоящее отечество для арабов, допускать их на все должности как в армии, так и во внутреннем управлении».

Что и стремились реализовать его наследники. Тот же Мухаммед Саид, в первой же своей тронной речи заявив: «Поскольку я считаю себя египтянином, то полагаю своим долгом воспитывать и образовывать этот народ, чтобы он был способен действенно служить своей стране, быть полезным и обходиться без иностранцев. Я твердо решил претворить эту мысль в жизнь», и далее действовал в этом направлении, а уж Исмаил и вовсе был фанатом новых веяний.

Так что, социальный заказ на идеи просветителей был и споры их не остались досужей болтовней: Ахмад Ан-Тахтауи, гуру каиро-александрийского креаклиата, на предложение возглавить правительственную «Аль-Вакаи аль-Мысрийя», ответил условием «никогда не ограничивать его в свободе суждений и слова», после чего руководил официозом, много и жестко критикуя, но ни разу не войдя в конфликт с властями, а слово оборачивалось делом.

В этот период, ранее презренных «арабов» с самых низов аппарата начали выдвигать, проверять на способности и продвигать по службе, вплоть до губернаторских постов и генеральских эполетов, а также и Палаты нотаблей. Турецкий язык сделался признаком дурного тона, зато изучение арабского всячески поощрялось, и когда в 1869-м его объявили государственным, закон всего лишь закрепил реальное положение дел.



Удавы и кролики

И все бы замечательно, но… Безоглядно рухнув в «глобализацию», Египет предельно быстро оказался в паутине. В стране не было ни одного завода, ни одной фабрики, ни одного крупного торгового дома и ни одного банка, которые бы не контролировались иностранцами. Прежде всего, французами, но и всеми остальными тоже. Как правило, неформально представлявшими и правительственные структуры. Подряды и концессии доставались только им. Просто потому, что своих предпринимателей нужного уровня среди египтян не было, а пытавшихся приподняться душили на корню.

Вполне серьезные, уважаемые люди, - не явные прохвосты, как раньше, - они нередко даже хотели Египту добра, но не ценой сокращения прибылей. А прибыли (учитывая фактическую монополию на научные и технические знания) были сказочные и ради них бились не на шутку, а это, естественно, растлевало и египетскую бюрократию, выяснившую, что на одну зарплату живут только лохи. В итоге, начав со скромных 10% отката, как при Османах, вскоре дошли до того, что чиновник, бравший меньше 50%, считался опасным для общества и вылетал со службы.

В серьезную копеечку влетали и военные программы, отказаться от которых не было возможности, да и не хотелось. Ибо никак нельзя было сказать «нет» Наполеону III, «главному лоббисту» Египта в Европе, просившему подсобить  справиться с «мексиканскими дикарями» и сулившему взамен «половину золота ацтеков». И Лондон, указывавший на то, что «ни одно европейское государство не может считаться вполне просвещенным, не имея колоний», в связи с чем, нужно «совместно завоевать Судан», тоже не хотелось обижать, - и в итоге владения хедива (на пару с сэрами) приросли огромной Экваториальной провинцией, - правда, убыточной, но честь же дороже.

В результате с какого-то момента расходы государства начали стабильно опережать доходы, и хедиву Исмаилу все чаще приходилось обращаться к западным банкам, как напрямую, так и через выпуск ценных бумаг, охотно этими банками скупаемых. Это было чревато, и, в принципе, нельзя сказать, что власти Египта не сознавали, что такая ситуация может быть опасна. Однако исходили из того, что пока хлопок в цене, а цена растет, ничего слишком ужасного не происходит, да и переговорщики, уполномоченные хедивом, имея свой интерес, зуб давали, что подставы невозможны.

Свой резон тут был: Европа много воевала, и  чем больше она воевала, тем больше хлопка ей требовалось, а начавшаяся в США война Севера с Югом сделала Египет если и не мировым монополистом, то чем-то типа того. В связи с чем, пояснение Фуада Гюмри, министра финансов, просившего одобрить первый международный займ, - «Нет, господа, не европейцы посадили нас на финансовую цепь, это мы посадили их на цепь из хлопка», - Палата нотаблей в 1862-м приняла под аплодисменты, и Лондонская биржа открыла линию кредита. А затем еще, еще и еще, - общей сложностью, семь. Причем на условия, - ведь хлопок же! – правительство хедива внимания не обращало. А зря.

К сожалению, никаких деталей о деятельности т.н. «египетского пула» мне выяснить не удалось, но о существовании этого «негласного клуба» многие, высказывая мнение, что Египет год за годом затягивали в безвыходную ловушку. «Мало того, что проценты в 1,5—2 раза превышали средние процентные ставки по внешним займам, реализованным в это время на Лондонской бирже, - указывает Леонард Фридман. - Из общей и заранее обусловленной суммы займа вычитались различные куртажные, комиссионные и другие выплаты, а кроме того, значительная часть средств просто удерживалась кредитором в качестве «обеспечения риска».

В результате, египетское государство получало не более 30% номинала, зато в обеспечение займов «нашим европейским партнерам» передавались, - естественно,  «во временное пользование», - целые отрасли: таможни, железные дороги, налоги с провинций и личных имений хедива. В конечном итоге пришли к тому, что на 1 января 1870 задолженность Египта в пять раз превысил общую сумму годового дохода. А потом количество, - резко, рывком, - перешло в качество, и никакие повышения налогов не помогали: все уходило на обслуживание процентов на проценты.

Прекратились выплаты жалованья чиновникам и армии. Отчаянный закон о «мукабале» (возмещении), - с владельцев земли принудительно взяли шестикратную сумму налога, пообещав позже снизить его наполовину, не дал ничего, - деньги испарились мгновенно, - зато ненависть подданныъх к властям стала нормой жизни. А тут еще сработала «домашняя заготовка» того самого «египетского пула». В момент, когда на рынки был выброшен рекордный урожай хлопка, выручка за который могла бы заткнуть основные дыры, ведущие биржи Европы, обрушив цены на этот вид стратегического сырья, держали курс на минимуме до тех пор, пока срок выплат по векселям не истек.

Власти заметались, вымаливая кредиты на любых условиях, а Лондон, Париж, Брюссель и Амстердам, - то есть, все потенциальные доноры, — отказывались иметь дело с Египтом, поместив его в «черный список»  и в самый разгар кризиса лишили своего финансового доверия, публично заявив, что Каиру доверять нельзя, поскольку «правительство хедива не ведет борьбу с коррупцией». Единственным, кто откликнулся, стал некто Оппенгейм, мелкий банкир, представлявший неких «друзей Египта, слишком скромных, чтобы называть свои имена», - и условия этих анонимный друзей были страшными. Из 32 миллионов одолженных фунтов хедив получил всего три пятых, но за это обязался платить 18% годовых от всей суммы, да еще и в «приоритетном порядке».

В итоге, проценты по «займу анонимов» съедали все, что удавалось наскрести, параллельно взвинчивая пени по другим, не приоритетным займам, - а денег уже не было вовсе и продавать было уже нечего, кроме последнего, самого главного: Суэцкого канала. Который и пришлось продать правительству Её Величества за 4 миллиона фунтов, потому что, несмотря на оценочную стоимость в 19 миллионов, у Великобритании, как назло, было туго со средствами, а больше покупать никто не соглашался. А когда и эти деньги растворились, 8 апреля 1876 хедив Исмаил объявил о финансовой несостоятельности Египта.

Продолжение следует.