ГЛЯЖУ В ОЗЕРА СИНИЕ... (5)

Продолжение. 



Особенности эффективного менеджмента

Знакомьтесь: Фредерик Лугард. Прошу любить или хотя бы жаловать. Позже генерал, лорд, губернатор Нигерии, а пока что всего лишь обычный капитан, хотя и с заслугами, командированный на службу в ИБАК. Яркая фигура из ярчайшей когорты гордонов и эминов, «сделавших» для Британии полмира. И совершенно не «размазня» вроде Джексона, пытавшегося убеждать, но отступавшего, если убеждать не получалось.

18 декабря 1890 он, сопровождаемый «небольшим эскортом» (более 200 солдат Компании и шесть «максимов») прибыл в Мвенго и, отказавшись от отдыха, потребовал аудиенции, в ходе которой сообщил Мванге, что убеждать его ни в чем не намерен. А просто предлагает подписать Акт о протекторате плюс договор об «исключительных правах» ИБАК на Буганду. Но никакого давления. Уважаемый партнер может думать хоть день, хоть два, даже  неделю, но в случае отказа разговоров не будет, а гость уедет в Буньоро, где Кабарега не откажется от союза с «людьми Вдовы» и заодно от половины Буганды.

Как видите, очень конкретно. И действенно: ровно через неделю, 26 декабря, кабака, послав гонца к немцам и получив сожалеющий отказ, подписал все. Однако втайне продолжал гнуть свою линию, уже не скрывая отчаяния, но все еще на что-то надеясь. «Пусть будет что будет, - криком кричат строки послания кайзеру, - если уж в Европе договорились, мне нечего сказать, но я не хочу отдавать мой страну только англичанам. Приходите все, — немцы, французы, англичане, американцы, — живите, торгуйте, конкурируйте. Я хочу в цивилизацию, я готов стать, как белые во всем, что белым нужно, но на равных. Дайте нам жить, как при тридцати трех кабаках, моих предках…».

То есть, как правильно подметил Лугард в отчете руководству, «пытался любой ценой вовлечь в наши дела другие державы, чтобы мы ослабляли друг друга. Это умно, это по-римски: Divide et Impera. Он очень неглуп, а кроме того, помимо наших немногочисленных друзей, тут мало кто хочет нас видеть; во всяком случае, король этого не хочет. Впрочем, у него есть на то причины».

И да, причины были. Если раньше в стране была хотя бы какая-то, пусть хрупкая видимость двоевластия, то с появлением Лугарда, очень четко расставившего акценты, Аполло Каггва вообще перестал обращать внимание на главу государства. Официально демонстрируя положенное восхищение и даже больше того, - на публичных церемониях он вместо положенного преклонения колен падал ниц и целовал сандалии монарха, - в повседневной жизни катикиро вел себя так, словно монарха не было.

По крайней мере, в политике. Сам решал, с кем встречаться Мванге, а с кем нельзя, сам распределял высшие государственные должности, сам занимался армией и финансами, - и в конце концов, в народе заворчали, что-де негоже обычному бами становиться кабакой, но на мнение улицы Каггва не обращал внимания. Ни в коем случае не самодур, он ценил умных людей, не боялся критики, принимал дельные советы, - но выше своего мнения ставил только мнение представителя Англии, как Лугарда, так и всех его преемников.

Ни в коем случае не будучи при этом марионеткой (или, как называл его Мванга, «катикиро Лугарда»): он просто раз и навсегда выбрал путь и шел по нему, будучи абсолютно уверен в своей правоте, и белые это понимали, а понимая, ценили. Недаром же дружба с будущим лордом и генералом завязалась надолго (они тепло переписывались), и недаром со временем Каггва, сохранивший свой пост аж до 1926, удостоился дворянства, а затем и рыцарского звания, став первым африканцем с титулом «сэр».



Беги, негр, беги

Мванга в таком раскладе становился лишним. Очень нужным для картинки, ибо народ без священного вождя жизни не понимал, но ни центом больше, - и очень страдал. В какой-то момент он даже попытался поговорить с катикиро начистоту, но тот его просто не понял. «Он говорит, - писал Каггва «другу Лугарду», - что думает вовсе не о власти, а хочет, чтобы Буганда была сама по себе, ни от кого не завися. Однако на вопрос, что плохого видится ему в том, что Буганда будет под защитой англичан, будет у них учиться и становиться сильнее, умолкает, не имея что сказать. Право, лучше было бы, начни он снова курить гашиш!».

Вероятно, так, в самом деле, было бы лучше, но кабака считал иначе, и осознание того, что он никому не нужен, его мучило. Берлин, на который он не без участия миссионеров чуть ли не молился, ничем помочь не мог, Париж даже не отозвался, Леопольд, король «Свободного Государства Конго», отозвался, но исключительно изъявлением готовности покупать слоновую кость, - а больше писать было и некому. Да и верить тоже.

Кроме, конечно, католиков: они, сознавая, что теряют всякое влияние, жались к кабаке, видя в нем последнюю опору. Да и он, общаясь с ними, находил понимание и поддержку, понемногу склоняясь к тому, что, видимо, христианство правильно только в их версии. Отголоски таких настроений отчетливо слышны в письме Папе Римскому:

«Я был владыкой, а стал рабом. Я – кабака, сын Мутесы, величайшего из владык, потерял все. Теперь я надеюсь лишь на то, что мою бедную страну не отдадут мусульманам, причинившим ей много зла, а моим непокорным подданным не позволят унижать меня еще хуже. Я слышал о Вас, человеке, стоящем выше всех монархов мира, и я умоляю Вас помочь нам так, как Вам будет угодно, и я верю, что Господь всемогущий попустит Вам не пренебречь нашей бедой. Но если Вы не откликнетесь на мой просьбу, мы, - я и мой народ, - готовы умереть».

Это уже, согласитесь, почти на грани. Возможно, мудрый Мутеса нашел бы приемлемый выход из такой ситуации, но Мванга был просто Мвангой, и на осторожные намеки католиков, - дескать, пока не поздно, нужно что-то предпринимать, - почти не реагировал. О чем Каггва от осведомителей, которые у него были всюду, прекрасно знал, но его волновала не столько позиция кабаки, сколько то, что католики начинают становятся опасны.

К осени 1891 обстановка в элитах Буганды накалилась, а в конце декабря, когда в Менго вернулся Лугард, трения между «бангелеза» и «бафаланса» еще обострились еще больше. В ответ на вопрос, что бы он посоветовал делать, отважный капитан прямо, как привык, ответил, что прежде всего максимально ослабил бы остатки влияния католиков, перетасовав «кабинет» так, чтобы забрать важные портфели и губернаторские посты, отданные им по соглашению 1889, компенсировав потери должностями пониже или синекурами.

Каггве, который и сам о чем-то подобном думал, идея понравилась, да и предлог имелся: какой-то католик украл из арсенала несколько ружей. Это, по местным меркам, было кощунством, поскольку арсенал считался собственностью кабаки, а значит, табу, и по сути, все можно было бы решить, не доводя до греха, благо, поле для переговоров с позиций силы у катикиро было широкое. Однако заморский гость старательно раздувал угли, и это было настолько очевидно, что никакие попытки британских историков изобразить дальнейшее «религиозной войной», к которым белые не имели никакого отношения, ни в коем степени не убеждают.

Это, в самом деле, была «война Лугарда», весьма тщательно подготовленная. «Он доказывал нам, - пишет один из секретарей катикиро, - что одно, самое последнее кровопролитие ради того, чтобы кровопролитий не было больше никогда, для народа лучше, чем постоянная угроза смуты, и он был весьма убедителен». Не ограничиваясь словами, капитан 22 января «подарил» бугандийским друзьям то ли 320, то ли 390, а есть данные, что и 500 ружей и много боеприпасов, которые «по случаю» захватил, отправляясь с побережья, для «упрочения мирного процесса», и на следующий день Каггва распустил «кабинет». А через сутки, на рассвете 23 января началось.

Все произошло кроваво, но очень быстро. В тяжелейшем бою на улицах столицы католики, неуклонно оттесняя «бангелеза», несмотря на пулемет, за которым сидел лично Лугард, уже победили, но когда «нейтральный» капитан послал в бой своих аскари, «бафаланса» побежали, - но вместе с ним, под шумок, бежал (как всегда, на острова) и Мванга. А вот это в планы победителей никак не входило, ибо превращал бесспорный успех в очень вероятный провал.

Если схватка в Менго, - по сути, разборки в элите, большинство населения никак не затрагивала, то без кабаки Буганда обойтись не могла. Более того, за кого будет Буганда, во многом определялось тем, за кого будет кабака. И срочно короновать какую-нибудь куклу возможности не было: детей у Мванги после художеств Калемы не осталось, а Мбого, дядя Мванги, единственный из выживших законных претендентов, не котировался, как мусульманин.

Таким образом, Мванга был нужен, и его следовало заполучить любой ценой, так что на остров сразу послали католического епископа, которому кабака верил. Мванга отказался. Послали сотню аскари с пулеметами, разгромившими весь остров, но Мванга, прикрытый поголовно погибшими гвардейцами, сумел уйти, вместе с епископом перебрался на другой остров, связался с немцами и, получив добро перебрался на их территорию. Где выяснил, что немцы его не выдадут, но помочь не столько не хотят, сколько не могут.

А население сазов (губерний) тем временем начинало волноваться, и Лугард слегка запаниковал: «Ситуация критическая,  я вижу совсем мало надежды на то, что сумею заставить короля вернуться, а если он не сделает этого, маленькая партия наших союзников постепенно улетучится и дезертирует к королю». Он написал немцам, прося вернуть беглеца домой, «где ему ничто не грозит и он будет встречен с величайшим почетом», - но немцы отказали, отозвавшись в том духе, что Мванга уже взрослый мальчик и свою судьбу может решать сам,  епископ же, - его Лугард просил изолировать от кабаки, как «подстрекателя», - является «другом Рейха, ничем не заслужившим плохого отношения». А вот Мванга, получив письмо с обещанием «вернуть все права и прежнее влияние», сломался. Что и понятно: после отказа немцеввариантов у него не осталось. В конце марта 1892 года он вернулся в Менго, «более похожий на пленника, чем на кабаку Буганды».



Собака бывает кусачей

И было с чего. Его обманули во всем, кроме того, что оставили на престоле. Да и то чисто формально. Даже в частной жизни. Обещание насчет, «если вернется, то сможет выбрать любую религию, которая по душе, а друзья останутся с ним», нарушили тотчас; «все католики, - жаловался он, - изгнаны, даже слуги, а от меня  ежедневно требуют, чтобы я проклял Папу», а заодно, - нужды в этом не было, но, видимо, Каггва не простил давешней опалы, перебрали жен, оставив только пообещавших «оказывать на кабаку доброе влияние».

В итоге, совсем один, отрезанный от всего мира, под давлением на грани открытого шантажа, Мванга капитулировал. Он стал протестантом, 11 апреля 1892 подписал под диктовку Лугарда новый договор, фактически лишивший Буганду остатков суверенитета, а 17 июня и вовсе, даже не поинтересовавшись содержанием, подмахнул текст «благодарственного письма» Вдове, благодаря ее за «посылку представителей компании, чтобы урегулировать положение в стране, омраченное мятежом агентов Франции» и умоляя ее не отзывать Лугарда, потому что «Если Вы отзовете компанию, мой друг, страна моя наверняка будет разорена, в ней вспыхнет война… Я и мои бами приняли английский флаг, как и народ Индии. Мы хотим, чтобы англичане наводили у нас порядок».

С этого момента власти у него уже не было, с ним даже из вежливости не советовались, а некоронованным кабакой, - хотя «чернь» об этом, естественно, не знала, - стал Каггве, державший «суверена» в ежовых рукавицах: когда в 1893-м захотел вернуться в католичество ему не позволили. Более того, в том же 1893-м не разрешили даже попрощаться с дядей, Мбого, объявленным виновником мятежа мусульман, судя по всем, спровоцированного самим Каггвой и им же быстро, с примерной жестокостью подавленного.

«Мбого, - злорадно записал в дневнике ненавидевший «арабов» катикиро, - хныкал, хныкал и хныкал, утверждая, что ни к чему не причастен и умоляя европейца не высылать его на чужбину, но справедливый европеец отказался, заявив, что ему очень жаль, но только  высылка поможет восстановить мир, а я счел нужным отказать кабаке в прощальной встрече с ним, чтобы не оказывать бунтовщику незаслуженной чести».

По мнению профессора Кивануки, Мвангу с этого момента дразнили упорно и расчетливо, провоцируя на срыв. Формально оказывая почести, фактически издевались. Удалили из дворца двух любимых жен под предлогом «некрасивы, глупы и недостойны такой чести», всех вельмож и слуг, которых кабака как-то выделял, в один прекрасный день изгнали по нелепому и позорному по меркам Буганды обвинению в мужеложстве, после чего он, практически переставший разговаривать с министрами, не выдержал, заявив:

«Теперь я знаю, вам цену. У вас нет ни чести, ни Бога, ни слова. Вы отняли у меня мои права. Вы лишили меня свободы. Вы сделали меня узником жестоких законов европейцев. Я ненавижу вас», - и за такое очевидное неуважение к англичанам и протестантской общине  кабаку,  обвинив в незаконной торговле слоновой костью с Занзибаром (то есть, нарушении монополии Компании), крупно оштрафовали, хотя по закону он, единственный в Буганде, имел на это полное право.

Согласитесь, пять лет такой жизни доведут до срыва кого угодно. Но Мванга терпел, отсылая назад время от времени преподносимые ему верным премьером упаковки гашиша и опиума, и молчал, выходя из своих покоев только в  случаях, когда не выйти было недопустимо, да еще во внутренний двор на прогулку. Даже в середине мая 1897, когда по очередному ложному обвинению, - на сей раз, в колдовстве, -  арестовали нескольких самых доверенных его людей, прошедших со  господином все невзгоды  самых трудных времен, Мванга, по свидетельству очевидцев, выслушав сообщение об этом, «побледнел» (что бы это ни значило), но «ни вымолчвил ни слова, жестом приказав всем удалиться» и вновь заперся в покоях, куда позволялось приходить только священникам.

И длилось его затворничество аж до ночи с 5 на 6 июля, когда слуги кабаки, внезапно обезоружив не ожидавшую этого стражу, приставленную катикиро, поставили пленников на колент, и кабака, облаченный в простую одежду, при мече и двух револьверах, глядя сверху вниз, «негромким и страшно спокойным, не своим голосом» сказал: «Я ухожу. Скажите Каггве: Мванга много месяцев молил отца, великого Мутесу,  помочь своему слабому сыну. Скажите Каггве: Мванги больше нет. Он умер, а Мутеса вернулся, и он спросит за всё».

Продолжение следует.