Висела в углу над моею кроватью
В свеченье лампады большая икона.
Смотрела с неё на меня Богоматерь.
И было легко мне и как-то спокойно.

Святая Мария и мама Мария
От тяжких невзгод моё детство хранили.
И рос я под взглядом Пресветлого Лика,
И радость познав, и военное лихо.

И жизнь моя так бы светло не свершилась,
Когда бы не их материнская милость.


***
Кризис бродит по Европе.
Он не минул никого,
Ни шахтёра в тёмной робе,
Ни хозяина его.

По России кризис бродит.
Он явился не на час.
Власть при всём честном народе
Успокаивает нас.

Всё, мол, будет так, как надо.
Ну а где своя стезя,
Чтоб не падала зарплата,
Чтобы рубль поднялся?

Паникуют толстосумы.
Потончала их казна.
Просят власть, чтоб эти суммы
Возвратила им страна.

По России бродит кризис...
Чтоб не маялась душа, –
Мы ему оформим визу
И отправим в США.

***
Рублёвка живёт от России отдельно.
Она – как особое княжество в ней.
И столько князей расплодилось 
удельных!
И каждый гордится судьбою своей.

А где-то поодаль ютится Россия.
Растит урожай, ловит рыбу в прудах.
Она никогда за себя не просила,
А всё добывала в нелёгких трудах.

И русский народ – не князья и дворяне.
Не вхож он в чванливое царство господ.
Но что-то такое он знает заранее,
Что дарит надежду и силы даёт.

***
Художник рисует цветы.
И только они на полотнах.
Теперь это, видимо, модно,
Чтоб праздничны были холсты.

Я задал наивный вопрос:
«Вам что – рисовать больше нечего?»
Художник взглянул недоверчиво
и тихо спросил: «Вы всерьёз?»

«Всерьёз…
Потому что вокруг
Жизнь корчится в муках и бедах…»
Но мастер затих у мольберта.
Ему говорить недосуг.

А время не втиснешь в горшок.
Не спрячешь в цветах наши беды…

Никто не забыл в День Победы
О тех, кто в войну в землю лёг.

***
Русский язык исковеркан доне’льзя.
И неформальная лексика в нём, –
Как по хрустальному полю – железом, –
Как по вишнёвому цвету – огнём.

Дай ему Бог одолеть эту скверну.
Впрочем, я знаю наверняка:
Каждое слово останется верным
Музыке русского языка.

Он отряхнёт с себя нечисти сленга
И восстановит свой стиль и права.
Русский язык никогда не’ жил слепо.
Словно детей, охраняя слова.

***
Когда в стране бедлам, –
Идите к колдунам…

Они вам наколдуют
И счастье и успех.
Хотя опять надуют,
Как надували всех.

Спросите у гадалок,
Что ждёт вас впереди.
Какой вам власть подарок
Готова поднести.

Какие перемены
Отправлены в запас.
И приняты ли меры
Для процветанья масс.

Что скажет Кашпировский,
Чем удивит народ…
Иль это всё уловки
Отвлечь нас от невзгод?

Сабля 
Александру Каневскому

Друг подарил мне красивую саблю,
Будто вернул меня встарь.
«Чтоб твои недруги медленно слабли,
Видя, как светится сталь, –
Ты эту саблю повесь в кабинете
Около лиры своей.
Если уж верить старинной примете,
Станешь при сабле сильней…»

Друг продолжал:
«Хоть клинок и надёжен,
Лучше, чтоб не было бед.
Чтоб никогда ты не вынул из ножен
Этот опасный предмет.
Чтобы враги твои злиться устали.
Чтобы забыл ты про них…»

Вот и живу я в соседстве со сталью
В мире покоя и книг.

***
Мы привыкли к позору российского быта.
К туалетам вокзалов, к убожеству их.
И к тому, что на вывесках 
русская речь позабыта,
Словно мы – продолженье 
традиций чужих.

Как же надо Москву не любить,
Чтоб охаять
И порушить её самобытный престиж.
И теперь она просто 
предместье Шанхая
Иль пустые потуги на гордый Париж.

Видно, вкуса кому-то у нас не хватает,
Если Память теряет своё торжество.
Или прибыль от строек 
настолько крутая,
Что её не заменит уже ничего.

Я листаю альбомы минувшей эпохи,
Просыпается вновь её горестный зов:
Не настолько же все мы дремучи и плохи,
Чтоб Москва растеряла своих мастеров.

Мы привыкли к позору российского быта,
К унижению лет, получивших в поддых.
И в душе не проходит печаль, и обида,
И вина перед гением зодчих былых.

***
Нью-Йорк приучил меня улыбаться.
Теперь я с улыбкой не расстаюсь.
Улыбка – одна из природных дотаций
На то, чтоб не помнить 
обиду иль грусть.

Мне нравится людям в пути улыбаться.
Пока мы уносимся в лифте в зенит,
Попутчикам я улыбнулся раз двадцать.
И каждый в ответ улыбнуться спешит.

Нью-Йорк – это город улыбок и шарма.
Среди небоскрёбов – мы слишком малы.
И даже портье, что похож на жандарма,
Улыбкой встречает вопросы мои.

***
Виктору Топаллеру
Какое счастье жить на белом свете
Среди надежд, улыбок и похвал.
Писать стихи и слушать на рассвете,
Как соловьи свой пробуют вокал.

Какое счастье знать, 
что ты любим и нужен.
И всё взаимно в жизни непростой:
И доброта, и верность 
нашим дружбам…
Какое счастье быть самим собой.

За океан примчаться к другу в гости.
Нежданно, но всегда душе впопад.
Почувствовав, как прочен 
хрупкий мостик,
Что был проложен много лет назад.

Какое счастье снова подивиться
Таланту друга и его словам,
Когда они взмывают, словно птицы,
Чтобы развеять в нас 
сиюминутный хлам.

Какое счастье жить на белом свете
Влюблённо, нараспашку, без обид…
Так, как умеют жить друзья и дети…
Как совесть одобряет и велит.

На Мёртвом море

Мы открываем в январе сезон
На Мёртвом море,
Не дождавшись лета.
Смотрю из-под спасительного пледа,
Как в воду погружается Кобзон.

Я тоже влез в холодную купель.
По морю вьётся солевая тропка,
Как будто это смёрзшиеся хлопья
Здесь намела российская метель.

Не так уж зябко после наших зим…
Как огурцы в рассоле – 
  мы в прохладе мокнем.
И если плохо станет нашим лёгким,
То, значит, был на уровне экстрим.

Приезжих из России – несть числа.
Морскому раю радуются люди.
И море их желанье не остудит,
Не зря же с морем их судьба свела.

Потом горячий душ, халат, отель.
И как-то стали ближе мы друг другу,
Когда бутылка поплыла по кругу…
Мы пьём за всех, кто одолел купель.

И вновь за руль… Умение своё
Я подтверждаю на опасных спусках.
Святой земле никак нельзя без русских,
Как русским невозможно без неё.
Хотя мы здесь нарушили уклад
И берег взбудоражили весельем,
Зато январь стал месяцем весенним.
А кто же в зимний день весне не рад?

После телевизионной дискуссии

Снобы книгами кичатся,
Не имеющими спрос.
Мол, они должны читаться
Только теми, кто «дорос».
А народ, как оказалось,
Не дорос пока до них.
Боже мой, какая жалость, –
Жить ему без этих книг!

Не обманывайтесь, снобы.
Наш народ вас превозмог,
Не заметив, правда, снова
Гениальность ваших строк.

Что бы вы решили с Блоком?!
Он ведь тоже был непрост.
Но случился ненароком
На него огромный спрос.

Всем известно, что Волошин –
Русский интеллектуал, –
В непростом и давнем прошлом
Славой не пренебрегал.

Да и Бродский с Мандельштамом,
Не предав идей своих,
Всё же вырвались из рамок
Одиночеств роковых.

Ну а снобы всё кичатся
Неизвестностью своей…
Может, дальше домочадцев
И не нужен гонор сей?

Ржавчина

Не верится, что вырвется Россия
Из цепких лап коррупции…
Она
Сейчас в такой неуязвимой силе,
Что честности уже совсем хана.

Коррупция, – 
  как ржавчина в металле, –
И блеск, и силу – всё сведёт на нет.

А в общем, мы в гробу её видали…
Но где тот гроб –
Пока большой секрет.

***
Крещенскую полночь
Встречает нежданно метель…
И кружится снег
Посреди колокольного звона.
Вхожу в неземную его акварель,
Где небо склонилось
Над миром влюблённо…

Крещенская полночь –
Пора ожиданий и грёз.
И светится Образ
Над нашей душой и молитвой.
И в очищенье невидимых слёз
Всё горькое в нас
Прощено и забыто.

По читательским письмам

Из далёких уголков России
Земляки не устают писать,
Что у них уже иссякли силы,
Чтобы миру правду доказать.

Доказать, что жить здесь невозможно
Среди взяток, лжи и платежей.
Что, расставшись 
со страной безбожной,
Все мы перешли в страну чертей.

Где при издевательской зарплате
Жизнь у многих слишком коротка.
А умрёшь – на катафалк не хватит,
Потому что смерть здесь тоже дорога.

Из цехов, из банков без разбора
Работяг выбрасывают вон.
Кто их защитит от произвола?
Профсоюз? Господь? Или Закон?
Да никто их защитить не может.
И никто не станет в суть вникать.
Власть вину на кризис переложит:
«Перебьются, мол… Не привыкать…»

Но уже немало безработных
Перешли в бомжи и в криминал.
Что, конечно, в наших лживых сводках
Кто-то отразить не пожелал.

Я – доверенный поэт России…
Потому и говорю за всех:
«Если власть уже помочь не в силах,
Пусть не валит на других свой грех…»


***
Шаляпин покидал Россию…
И как он думал – навсегда.
Состав летел сквозь сумрак синий,
Через леса и города.

В пути печалясь и мрачнея,
В окно смотрел он допоздна.
И стала вдруг ещё роднее
Покинутая им страна.
Она за поездом бежала,
Не оставляла и звала.
И сердце захлестнула жалость,
И боль пронзила, как стрела.

Прощаясь мысленно с Россией,
Он вспомнил горестные дни:
И как забвением грозили,
И как буржуем нарекли.
В своём озлобленном бессилье
Кляла его политшпана…
Но верил он другой России,
Он знал – настанут времена…
А мир давно им околдован.
И он гордился вдалеке,
Что снова певческое слово
Звучит на русском языке.

Не стала родиной чужбина…
Среди парижской суеты
Лишь только Русь была любима,
Её приволжские рябины,
Её кавказские хребты.

Лишь после смерти он вернулся.
Не эмигрант и не изгой…
Король великого искусства
В родной земле нашёл покой.

***
Мне б не хотелось 
  обмануться в ком-то.
И горько, если это будет друг.
Я пару слов ему скажу негромко,
И промелькнёт в его глазах испуг.

Хотя со мною всякое бывало –
И обрывалась дружба на лету,
И сердце,
Как гора в момент обвала,
Теряло голубую высоту.

Я всё прошёл – и радости, и беды,
Познал измену и обиды соль…
Но в каждом сердце 
есть свой День Победы,
Когда надежда побеждает боль.

Когда в душе вдруг обнажится компас
И высветится путь сквозь круговерть…

Мне б не хотелось обмануться в ком-то.
Но дай мне Бог и это одолеть.

***
Любе Крженицкой
На давнем фото Вам семнадцать лет.
И я смотрю печально на портрет:
Семнадцать лет…. И сорок первый год.
И над землёй кровавый дым плывёт.

А Ваша юность только началась.
Метались дни вблизи тревог и бед.
И ранеными полон лазарет.
И сутками Вы не смыкали глаз.

Четыре года мужества и слёз.
Четыре года славы и потерь…
Но над Рейхстагом Знамя поднялось,
И можно вспомнить о себе теперь.

На старом фото Вам семнадцать лет.
Вы так красивы, что спасенья нет…
Жаль, что не стали Вы кинозвездой.
Как ею стать меж смертью и нуждой?!
И сердце запечалится порой,
Что лишь на снимке Вам 
семнадцать лет…
Остались Вы по жизни медсестрой
Вблизи чужих отчаяний и бед.

Вам не вернула милого война.
И до сих пор Вы помните его…
Но женщина не может быть одна,
Когда любовь, тоска иль торжество.

На давнем фото Вам семнадцать лет,
И Ваша дочь – Ваш вылитый портрет.
По кругу в этой жизни всё идёт.
Неповторим лишь сорок первый год!

***
Павлу Бородину
Нашей Москве не хватает деревьев,
Чистого воздуха и тишины.
Нам не хватает друг к другу доверья.
Слишком собой мы увлечены.

Издавна мир наделён милосердием.
И добротой, возвышающей нас.
Видно, Всевышний за что-нибудь сердится,
Если урезал нам этот запас.

Всё-таки есть острова заповедные –
Чистые души достойных людей.
Сколько бы лиха они ни изведали,
Но не изменят природе своей.

В них – наша правда и наше спасение.
Мир не погибнет, пока они есть…
И пробуждаются души весенние,
И окрыляет их добрая весть.


***
Мой друг встречает юбилей
Вдали от Волги – на Востоке.
Мы пьём вино, и льём елей,
И не скупимся на восторги.

Друг в Тель-Авиве пятый год.
С семьёй уехав из России,
В душе он бесконечно горд,
Что новый дом в чести и силе.

А грусть по прошлому – не в счёт.
Она – как чьи-то кривотолки.
Хотя порой его влечёт
В родную Тверь на берег Волги.
Туда, где детство пронеслось,
Где юность обернулась бунтом,
Где жизнь пошла и вкривь, и вкось,
Когда столкнулась с пятым пунктом.

Но всё забылось, отлегло…
Друг начал век с отметки новой.
И не тревожит душу зло,
Оно уже давно не повод,
Чтобы кого-то обвинять,
Когда к успеху найден выход…

Как Волга не вернётся вспять,
Так и судьбой не правит прихоть.

И от земного счастья их
Всем хорошо, как за шербетом…

И я читаю другу стих,
Облитый радостью и светом.
Тель-Авив–Москва

Кармен

На сцене полыхает
Алым пламенем
Испанская танцо’вщица Кармен.
Зал переполнен…
Кресла так расставлены,
Что ты моих касаешься колен.

Я чувствую твоё волненье скрытое,
Ушедшее в чужое волшебство.
И чей-то возглас,
Будто срезан бритвою,
Умолк вблизи молчанья твоего.

А каблуки мелодию творили –
Неистово, нежданно, на излёт.

Неслись по сцене руки,
Словно крылья,
И был непредсказуем их полёт.

Кармен была возвышенна и искренна,
Танцуя и любовь свою, и боль…
И вновь Хозе её измену выстрадал.
И оборвал нежданной смертью роль.

***
Леониду Колпакову
Сколько народу ездит в метро!
Все без мигалок и все без охраны.
Судя по лицам – здесь разные страны.
Кто из державы, где копят добро,
Кто из страны, где в чести Дон Жуаны.

Сколько народу ездит в метро!
Молча смотрю на уставшие лица.
Как же устроили жизнь нам хитро:
Можно весь день колесить по столице
И не узнать, что же там, наверху, –
Ливень, аварии или же митинг.
Но хорошо мне побыть на миру,
Что-то родное во взглядах увидеть.
Я по глазам вновь пытаюсь понять,
Кто со мной рядом – 
турист или здешний?
И отчего эта белая прядь?
Что необычна при возрасте вешнем.

Хлопают двери… Вагон расписной
Дальше летит…
Я печалюсь украдкой.
Но ещё долго побудут со мной
Лица. Улыбки, сюжеты, загадки…

***
Купите себе виллу в благоустроенном посёлке. Цены совсем смешные – 
миллион долларов.
Из объявления

...Мне не смешно, а скорее обидно.
Куда это рынок Россию завёл?!
За виллами
Бедности чьей-то не видно,
Не видно российских
Разрушенных сёл.

Дворцы заслонили людские невзгоды,
А вход в их оазис закрыт на засов.
Тяжёлыми были у Времени роды,
Чтоб так широко народить бедняков.

Теперь мы живём 
как бы в двух ипостасях:
Хоромы одним и халупы другим.
Одних эта жизнь и голубит, и красит.
Другим лишь работа, бутылка и гимн.

Как многие, – честно я жил и достойно…
И взяток не брал, и у власти не крал.
Но так и не смог накопить миллиона
И даже на дачу пока не собрал.

Я, впрочем, доволен судьбою своею:
Не жду ни решётки, ни киллера в ночь…
И лишь об одном я в душе сожалею,
Что всем, кто бедней, не сумею помочь.

***
Когда-то мир пугал железный занавес.
Мы жили все в придуманном раю.
Но проржавел и пал железный занавес,
И мир увидел Родину мою.

Она была во всей красе и силе.
Как будто в дальний собралась полёт…

Не надо было путать власть с Россией,
К временщикам приравнивать народ.

***
Устал я от цинизма и от лжи,
От фарисейства и речей натужных.
Опустошают души грабежи.
Воруют всё – надежды, веру, дружбы.

Ну ладно б, воровали для себя.
Глядишь, умнее и добрее б стали.
Но, по карьерным тропам семеня,
Ворьё спешит залезть на пьедесталы.

А что вокруг творится – не для них.
Кого там оболгали, замочили, –
Они, быть может, вызнают из книг,
Хотя читать их вряд ли приучили.

Не знаю, как по-русски их назвать.
Какое-то таинственное племя.
Украли всё, что можно своровать…
И даже героическое Время.

Поборы

По пятницам нас сторожат менты –
На перекрёстках, возле светофоров,
Их прячут от водителей кусты,
Когда они выходят для поборов.

Им кажется, что так должно и быть.
Иначе чем заняться на дорогах?
И эта вседозволенная прыть
Корыстна, незаконна и убога.

Устали мы от наглости ГАИ,
От мелочных уловок и придирок.
И вынимаем кошельки свои,
Пасуя перед жезлом и мундиром.

И кто-то из водителей ворчит,
А кто смелее – те права качают…
Выходит поохотиться бандит
С дубинкой над служебными плечами.

Пора России свергнуть эту власть
И показать ментам большую фигу.
Чтоб можно было покататься всласть
И не бояться их крутого ига.

***
Наконец я со стихами завязал.
Что хотел – я всё давно сказал.
Перейду от строк в читальный зал,
Как приходит к королю вассал.

Скольких мудрецов я не прочёл.
Я компьютер книгам предпочёл.
И теперь душа моя, как чёлн,
Потерялась среди книжных волн.

Но компьютер вновь меня позвал,
Как туристов в путь зовёт вокзал.
Я в сердцах компьютеру сказал:
«Я же со стихами завязал…»

Но нельзя расстаться мне с судьбой.
И прогнозам я даю отбой.
В неладах уже с самим собой,
Я стихами продолжаю бой.

Андрей Дементьев

Литературная газета