Отступление двух разделенных русских западных армий летом 1812 года было мучительным и, разумеется, тяжело сказывалось на духе войска. Изощренная политика императора Александра I, всегда державшего в уме несколько решений (в том числе, друг друга отрицающих) и никогда не открывавшего вполне свою волю, в равной мере угнетала (не могла не угнетать) Барклая и Багратиона. Но если Барклай сколько мог последовательно придерживался задолго до войны угаданной им стратегии, полагая отступление единственно возможным способом сбережения армии, то Багратион с самого начала кампании не хотел уразуметь необходимости этого большого маневра. Дело не в том, сколь перспективны были «наступательные» инициативы Багратиона (хотя весьма сомнительно, что они могли принести успех). И не в том, что Багратион недооценивал те трудности, что выпали на долю армии Барклая, и полагал свое и своих солдат положение несоизмеримо более сложным. (Информации не хватало и Барклаю. Вообще же неразберихи и бестолковщины в те печальные месяцы было не меньше, чем всегда.) Дело в том, что принципиально расходясь с Барклаем, Багратион не только оказывался ненадежным соседом, но и стремился любыми способами дискредитировать своего «соперника». В письмах Багратиона Аракчееву и московскому главнокомандующему графу Ростопчину Барклай прямо обвиняется не токмо в трусости (в самом начале войны Багратион лихо заявлял, что его солдаты французов шапками закидают, а Барклай не дает им свершить сего славного и легкого подвига) и некомпетентности, но и в измене. «Я знаю, что вы — русский, — писал князь Петр Иванович Ростопчину, — дай Бог, чтоб выгнали чухонцев <Барклай, чьи предки некогда покинули Шотландию, был лифляндским дворянином. — А. Н.>, тогда я вам докажу, что я верный слуга Отечеству… А всего короче скажу вам, что он <Наполеон. — А. Н.> лучше знает все наши движения, чем мы сами, и мне кажется, что по приказанию его мы и отступаем и наступаем…» И в другом письме: «Вождь наш — по всему его поступку с нами видно — не имеет вожделенного рассудка или же лисица… Барклай яко иллюминат приведет к вам гостей <французов в Москву, что будет сделано руссейшим Кутузовым. — А. Н.>. Мне делать нечего — вся армия видит мои труды, но они непрочны — я повинуюсь, к несчастию, чухонцу; все боится он драться». Если б истерические письма Багратиона были мотивированы только презрением потомка грузинских царей (что в общем-то не прибавляло Багратиону чести и веса в обществе) к «чухонцу» и ревностью более «старого» (по производству) генерала, они были бы столь же отвратительны, но хоть в какой-то мере объяснимы (пылкий «южный» темперамент, амбиции любимого ученика Суворова — Багратион старательно выстраивал этот имеющий основания, хоть и не бесспорный сюжет). Но князь Петр Иванович клокотал прицельно — он не опасался беды для Отечества, но алкал власти. Он отлично знал, что Барклай не трус и не изменник, но с удовольствием поддерживал распространяющиеся о сопернике слухи, одобрял тех прямых подчиненных Барклая, что плели интриги против своего главнокомандующего (особенно по этой части преуспевал Ермолов) и пытался через влиятельных лиц довести свое мнение (клеветническое) до государя. Совершенно, кстати, непонятно, почему Анисимов корит Аракчеева, который особого значения кляузам не предавал и не держал руку раболепствовавшего перед ним с солдатской прямотой Багратиона. Аракчеев, конечно, ангелом не был, но в данном случае вел себя здраво. И не только потому, что знал о давней неприязни императора к князю Петру (тут дело не сводилось к нарушавшему приличия роману Багратиона с царской сестрой Екатериной Павловной: Александр, когда было нужно, умел отрешаться от личных неудовольствий, он просто не верил в полководческий дар Багратиона). Но и потому, что отлично понимал, какова цена обвинениям, которые Багратион выдвигал против Барклая. Как и сам Багратион. Раненый на Бородинском поле, князь Петр Иванович, узнав, что в расположении его армии появился проклятый чухонец, просит: «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависит от него…» С такими наказами к изменникам не обращаются. Не мудрено, что Барклай был поражен этим приветом Багратиона, неуклонно вредившего ему с самого начала военных действий. Истинному спасителю Отечества было в тот день, о чем подумать: с одной стороны, именно он фактически руководил всем участвующим в сражении русским воинством (зато отстраненно взиравший на битву Кутузов своевременно доложил государю о победе — за которой последовало отступление), с другой — будучи глубоко оскорбленным клеветой и немилостью государю (пропагандистское назначение Кутузова), он буквально искал на ратном поле смерти. И все-таки Барклай удивился.
Удивимся и мы. Удивимся тому, как уживались в князе Багратионе отважный и грамотный генерал (превосходно действовавший во многих рискованных ситуациях) и бесшабашный «шапкозакидатель», харизматичный (но и заботливый) «отец солдатам» и лукавый царедворец (не имевший государственных идей, не умевший быть настоящим политиком, но отменно использовавший личное обаяние и светские связи), истовый патриот и не менее истовый карьерист. Отнюдь не в 1812 году Багратион показал себя наилучшим образом (под Шенграбеном, при отступлении от Аустерлица, в Финляндии да, пожалуй, и в Молдавии он действовал успешнее, ярче и с большей пользой), но именно эта роковая пора выявила его личностный облик с предельной четкостью. Смерть на бранном поле, мгновенно ставшая литературным фактом («Певец во стане русских воинов» Жуковского), и по-прежнему холодное отношение государя к павшему в бою герою легли в основу влиятельного национального мифа, возрастанию которого споспешествовали и обожавший своего генерала Багратионов адъютант Денис Давыдов, и Лев Толстой, придумавший простого и неотесанного воина, что решителен в бою и робок в Английском клубе, и советские историки, которым князь потрафил и грузинским происхождением (имперская дружба народов — «немец» Барклай тут решительно не годился), и участием в суворовских походах (чью абсолютную бессмысленность можно не замечать; равно как благоволение императора Павла к Багратиону), и тем, что умер вовремя. И потому не стал ни военным губернатором Петербурга, погибшим 14 декабря 1825 года, ни — того хуже — шефом жандармов.
Почему о Милорадовиче и Бенкендорфе прежде в «ЖЗЛ» книг не появлялось, догадаться не трудно. Но и Багратион до сих пор в этом славном пантеоне прописан не был. Наверно, потому, что миф не нуждается в конкретике (которой ценна книга Анисимова), а «младшие герои» призваны лишь сопровождать главных «полубогов» (Суворова с Кутузовым). В новейшие времена жизнеописаний удостоились и Милорадович, и Бенкендорф, и даже злодей из злодеев, граф Аракчеев (не говоря уж о Сперанском) — теперь и Багратион. А вот без Барклая де Толли как обходились, так и обходимся. Ничего, ему памятник у Казанского собора стоит. И Пушкин о нем «Полководца» написал.
Андрей Немзер